Как угодно его обнимать

Я смотрю на него и не дышу. Северус лежит в луже собственной крови, его веки едва двигаются, но я знаю, что смотрит он жадно. Никакой вражды и презрения. Между нашими взглядами, устремлёнными друг на друга — только десять сантиметров бескрайнего ужаса и колкое, уничтожающее смирение. Сплетённые пальцы двух ладоней — прямо сейчас. Потому что потом, — мы оба это знаем, — будет поздно. Я не могу спрятать слёзы, утираю их манжетой рукава. Мне не стыдно. Мне больно. Он почти всегда производил отрешённое, холодное впечатление, пока я не доводил его до белого каления, открывая другую его часть. Я близок к накрывающему чувству потери, как к огромной волне, что сметёт сейчас целый город. Должен догадываться, почему. Я должен знать. Он должен знать. Но дело в том, что никто из нас не знает. И он не может сейчас крикнуть, что я идиот, что бестолочь, что все мои речи — праздны, а поступки — лишь блажь героя. «На что мог надеяться», — говорит его взгляд, будто не вспоминает сейчас все свои речи, в которых проходился на мой счёт. Просто хочет запомнить, забрать с собой образ своей маленькой знаменитости катастрофы, пока я не истлею на его глазах, не расползусь на волокна. И я растекаюсь в куче песка времени, мне неподвластной. Из неё не построить ни дня, ни часа. Может быть, из неё не вырвать даже трёх минут. Потому что он умирает. И мой мир сыплется вслед за ним. Потому что я люблю его. И я всё бы отдал, чтобы быть на его месте — ни капельки незавидном, нисколько не простом. Его взгляд начинает стекленеть. Разве я был к нему справедлив? Разве был к такому готов? Взять и отпустить. Лучше отпустите меня к нему. Город сметает волной. Окна разлетаются на осколки, крыши падают от удара океанической мощи. Я дрожу лихорадочно, как неизлечимо больной, как рваный на части предмет, исколотый насквозь безразличием неумолимой смерти. Это ли не адский огонь? Это ли не та боль, превосходящая Круциатус? «Манна небесная» сделана из чистой кислоты, и у меня такое чувство, что моя душа тоже будет лежать в одной с ним могиле, пока я буду ходить по земле. Только эти пальцы я бы каждое мгновение целовал. Встречи превращались для нас в болотистые луга, где повсюду острая, режущая осока, в которой мы, рискуя изрезаться, никогда не стояли на месте, где почти никогда не могли отвести взгляд друг на друга, даже когда ненавидели. И когда получали удовольствие от колкостей. Я, завёрнутый в его привычный сарказм, как в тёплое одеяло. И мои слова о любви, что были для него разной степени тяжести холодным душем, его большой тайной. Он, получающий ответы — один другого дурнее. И я - обожающий слушать шёпот, стоны и порой крики. Моё сожаление, как талая вода, собирается у подножия гор, чтобы уйти ниже, под землю — дальше. На этих холмах люди видели всякое. И уходили навсегда. У меня нет ни одного вопроса, я сам — единственный его вопрос без ответа и цели. Только эти глаза и эта рука, так беспомощно протянутая — но не за помощью, не за спасением. Он прощается этим касанием. И зыбкое бытиё сейчас действительно — ничто. Я умираю на обрыве разъединённых пальцев. «Прости меня, я действительно идиот, и лишь ты один в целом свете знаешь как пуста эта голова». Я вспоминаю, как подумал об этом. И он слышит, как я вспоминаю. Его кончики губ едва приподнимаются. Я согласен с этим настолько, что сказал бы тоже самое под Веритасерумом. Я потерян. Точно так же как тайны исчезнувших цивилизаций, как списанные ключи, как насекомое, навеки застывшее в янтаре, как вытянутые жабры у распотрошённой рыбы — и ей никак не выжить. «Я бы пошёл на твой вкрадчивый бархатный голос в любую темноту. Но ты не можешь сказать и слова», — отчаянно думаю я, провожая взглядом струйку крови, текущую по полу, а, кажется, это устье реки, и я сам сейчас впаду в неё — отчаянно. — Северус, я бы жил для тебя, — тихо наконец говорю я хоть что-нибудь вслух, — я бы стал даже ногтём на твоём безымянном пальце, твоим полотенцем, которым ты вытирал лицо, твоим безумным сном. Я был твоим. Я навсегда останусь. Рыдал и кричал. Бился в истерике, как мотылёк в кромешной закопченной чёрной и маленькой закрытой банке. Мне было мало мира. Мне было мало смотреть в его глаза. Мало. Мне хватало ровно на «нисколько». Мне было недостаточно. Лопнувший шарик иллюзии, его несказанных, но выверенных, как под линейку, слов. Он когда-то пришпилил моё тело к земле. Он был моим градом и плющом, — ядовитым, живым. А я всегда встречал рассветы под этот тихий шорох листьев, не понимая, что он даже не похож на плющ, тогда чем тогда оплёл моё сердце по линиям, клапанам, по чёрточкам на ладонях, пальцев отпечатков, кожи, глухой к чужим касаниям? Он — моя звезда, отбросившая последний свет мгновение назад. Я ложусь на его грудь и не хочу, чтобы меня когда-либо поднимали. — Я буду говорить с твоим портретом каждый день. До конца жизни. Но он не может мне ответить. — Понимаешь? — кричу я надрывно, и трачу на это последний воздух. Всё равно, что лёгкие едва выдерживают. Так, чтобы где бы он ни был теперь, этот звук мог разорвать преграды, достигнуть его. Я не знаю, насколько глупо говорить с портретом. Предпочитать остаться с рамой и холстом, вместо того, чтобы сделать сотни других вещей. Представлять, как прогуливаясь по Лондону, прислоняю ладонь к стеклу, а за ним вижу его отражение и руку, прямо напротив моей. — Северус, ты прислонишь руку? — шепчу так тихо, что едва себя слышу. И, главное, не надеюсь, что он узнает, как я брежу! Как схожу с ума. Он бы не обрадовался. Что бы Северус сказал? «Благодарю, что помнишь, Поттер, а теперь отстань и иди жить жизнь»? Сердце падает в ненасытную пропасть, открывшую свою пасть и сметает всё со своей чёрной тарелки. Мир в зрачках усыхает, как трава в пустыне, а душа становится изрешечённой, будто превратилась в полигон. Память о нём не превращается в темноту. И не падает в пустоту. Не может найти забвения. Знает ли он... Видит ли он? Я ненавижу фейерверки в честь нашей победы. Победа слишком горька, кровавая абстрактная вещь с полутонами. Я не могу поднять бокал и выпить за это. За ночь его смерти. До сих пор не смог. Я ношу на его могилу белые цветы. Сам не зная за что прошу прощения, рассказывая, что вынес из его комнаты колючий шарф, истёр им лицо и шею. Ношу вместо своего, и не хочу стирать, ведь он до сих пахнет его одеколоном, в котором — хвоя, лаванда, лилия. В котором всё равно, что его обещание вернуться, и моё — обнимать его. Как угодно. Как угодно его обнимать.