Те руки, что дают (These Hands That Give)

Обычно Иуда не дремал. Когда он был жив, то был слишком захвачен судорожной тревогой. Теперь, когда он в Раю, она прошла, но во время бодрствования можно было заняться множеством забавных вещей. У него были друзья, чтобы поговорить. Музыка, чтобы писать. Камешки, чтобы бросать в ручей. Было мало смысла в том, чтобы что-либо из перечисленного упускать. Однако дремать с Иисусом — совсем другое дело. (Иисус всегда был исключением из любого правила. И самоуверенный засранец очевидно знал об этом.) Вопреки распространенному мнению, Рай не был идеальным местом. Это было всего лишь место отдыха, исцеления, без обычных источников страдания при жизни. Любое счастье, обретенное в этом месте, было тем, из чего его делали сами обитатели. Итак, как только Иуда пришел в сознание, тем не менее, он проснулся с липким, ватным ртом. Его ногам было слегка слишком тепло… потому что он заснул в джинсах. И одна из его рук затекла, потому что… оу. Потому что эта рука была подложена под голову человека, которого он любил. Другая рука была обёрнута вокруг груди этого человека, где их руки оказались переплетены. Иуде пришлось неохотно отпустить руку Иисуса, чтобы стереть немного глазной пыли. Он зевнул, почесал бороду. Снова уткнулся лицом в волосы Иисуса. Они не планировали засыпать. Они только что обнимались в кровати Иуды (ну, их кровати, которой она стала неофициально за последние две тысячи лет). Впадая в праздную беседу и прекращая ее, в основном просто наслаждаясь обществом друг друга. Пока они, видимо, не расслабились настолько, что отключились. Иуда снова поднял голову, вытягивая шею, чтобы как следует разглядеть лицо Иисуса. Он все еще выглядел спящим. Его дыхание вырывалось через нос спокойно и ровно. Все его тело безвольно прислонилось к груди Иуды. В его спящем лице было что-то необыкновенно уязвимое. Иуда знал, что у него есть склонность защищать этого человека, но, учитывая несказанную силу, дарованную Богом Своему Сыну в загробной жизни, Иуда не мог часто оправдывать стремление действовать, руководствуясь подобными инстинктами. Иисус был тем, кто защищал всех на Небесах, включая Иуду. Но теперь, когда он занял положение большой ложечки при Мессии, Иуда мог тешить себя фантазией о том, что он защищал Иисуса, пока тот спал. Иуда мог бы снова задремать. Но он не спал, наслаждаясь комфортом в виде прижавшегося к нему Иисуса. Он решил оставить руку под головой Иисуса там, где она была — покалывание было небольшой платой за то, чтобы не менять их положения. Другая его рука вернулась к груди Иисуса, чтобы взять его за руку. Когда он это сделал, его пальцы скользнули по краю дыры в центре ладони Иисуса. Иуда замер. Он почти привык к этому. Все остальные тоже. Иисус, казалось, сам привык к этим ранам. Они не мешали ему пользоваться ни руками, ни ногами. Но время от времени мысли Иуды цеплялись за состояние рук его возлюбленного. Эти прекрасные руки, которые он использовал, чтобы творить, и исцелять, и ласкать. Они были созданы для того, чтобы вдохнуть в мир любовь. И, в случае Иисуса, Бог также сделал с его руками такое, чтобы в них были вбиты гвозди, когда он медленно истекал кровью и задыхался до смерти. Иуда взял одну из рук Иисуса. Он провел большим пальцем по краю отверстия. Рана была закрыта, края давно затянулись. Но это был не чистый порез — плоть разорвалась неровными линиями там, где гвоздь рассек ее на части. Римские солдаты не заботились ни об эстетике, ни о комфорте, когда пригвоздили его к кресту. Иуда старательно проследил каждый поворот узловатой раны. За столетия, прошедшие после распятия, люди изобрели четки для молитвы, размышляя о событиях жизни и смерти Иисуса. Иуде это было не нужно; у него были свои прямо здесь: четки, молитвы и печальные тайны, вплетенные в шрамы на руках его возлюбленного. — О чём бы ты ни думал, не стоит. Иуда вздрогнул. Хотя дыхание Иисуса было таким же ровным, как раньше, это определенно был его голос. — Чёрт, ты напугал меня, — произнёс Иуда. Иисус взял Иуду за руку и оставил на ней сонный поцелуй, извиняясь. — Если ты собираешься начать хандрить, — пробормотал он, — ты можешь пойти спать. — Я не хандрю, я просто… подожди, — Иуда скосил глаза на затылок Иисуса, — ты делаешь эту штуку с чтением мыслей? Мы говорили об этом… — Я не читаю мысли. Я заглядываю в людские сердца… (— То же самое, — пробормотал Иуда.) — И мне не нужно применять божественный дар, чтобы знать, когда ты слишком зацикливаешься на прошлом. Когда они были живы, Иуда, возможно (в лучшем случае), закатил бы глаза и съехал с темы… или (в худшем случае) начал серьёзный спор на эту тему. Его колючая натура часто брала верх над ним, даже с человеком, в которого он был влюблён по уши. Но после стольких лет, проведенных рядом друг с другом в Раю, их ссоры в основном переросли в нежные перебранки. Иуда все еще не понимал некоторых странных мессианских вещей, которое Иисус был склонен говорить, но он стал достаточно мудрым, чтобы знать, когда следует оставить некоторые вещи, как они есть. И признать, когда Иисус был абсолютно прав, призывая его к чему-то. Итак, Иуда со вздохом прислонился к спине Иисуса. Он на всякий случай поцеловал его в плечо, смягчая остроту своих слов. Иисус сжал его руку. — Всё, что могло случиться, уже случилось. Всё кончено. Зацикливание на этом ничего не повернёт вспять. Лишь причиняет тебе боль. Доброта, прозвучавшая в его словах, отозвалась в сердце Иуды подобно тихому раскату грома. Он был благодарен Иисусу за то, как он выразил это чувство — он, вероятно, воздержался от того, чтобы говорить о вещах в духе «Всё случилось так, как должно было». Они оба знали, что никогда не сойдутся во мнениях по этому фаталистическому вопросу. Но помимо этого, подразумевалось, что Иисус не хотел, чтобы прошлое причиняло ему боль. Он хотел, чтобы его успокаивала и лелеяла любовь, которую они разделяли сейчас. Иисус мог с этим справиться. Так что он переплел их ноги вместе и положил подбородок на плечо Иисуса. Они идеально прильнули друг к другу от плеч до колен. Иисус вздохнул, расслабляясь в объятиях Иуды — привилегия, от которой, Иуда знал, он никогда не устанет. Но, поскольку их руки все еще были соединены, Иуда не мог оставить их в покое. Он снова начал водить большим пальцем по краю раны. — Иуда. — Прости. Он убрал большой палец. Иисус переплел их руки, и эта привязанность служила еще одной цели — удержать непослушные пальцы Иуды на месте. Но он ничего не мог сделать, чтобы остановить блуждающие мысли Иуды. — Она больше… не болит, да? Иисус слегка приподнял голову, впервые за весь этот разговор приоткрыв глаза — в виде укоряющего косого взгляда, который пристыдил бы самого гордого из королей. — Прошло почти две тысячи лет, и ты спрашиваешь меня об этом сейчас? — Мне просто… интересно. Иисус, должно быть, увидел серьезность на его лице, потому что его взгляд смягчился. Он снова опустил голову и провел большим пальцем по тыльной стороне ладони Иуды. — Все так, как я тебе говорил, — мягко сказал он. — Когда я умер, я попал в объятия Всевышней. Она забрала всю мою боль и залечила все мои раны. — Ну, очевидно, не все из них, иначе мы бы не вели этот разговор. Иисус рассмеялся. Но его взгляд стал отстраненным, когда он изучал их соединенные руки. — Это служит напоминанием. А. Вот и оно. Тот старый гнев, горячий и уродливый, поднимающийся в животе Иуды, крепко сжимающий его челюсти и горло, чтобы сдержать его. Его губы были плотно сжаты, когда он уставился на неровные линии шрамов на этих красивых руках. К его чести, ему удалось сохранить ровный голос (возможно, даже чересчур ровный), когда он заговорил: — Какого хрена тебе понадобилось напоминание о худших моментах твоей жизни? Учитывая, как тесно они были прижаты друг к другу, Иисусу, вероятно, не нужно было заглядывать в сердце Иуды, чтобы почувствовать закипающий в нем гнев. Но сам Иисус не поднялся до этого. Его голос оставался нежным. Терпеливым. — Это напоминание не для меня. Все остальные, кого я возношу на Небеса, знают меня как Божественного Спасителя. Кем я и являюсь, но они часто не видят во мне еще и человека. Просто как номинальное лицо Бога. В этом есть своя польза, но это также может заставить меня казаться менее доступным. Как мог кто-то настолько божественный понять их боль? Он отпустил руку Иуды, чтобы пошевелить пальцами в воздухе, показывая Иуде, как это движение распространяется на очевидную рану. — Это напоминает всем, что даже Сын Божий страдал в своей жизни. Какую бы боль они ни испытывали сами, я могу их понять. И это поможет им исцелиться. Рот Иуды скривился. — Пока ты остаешься неисцеленным. Иисус усмехнулся, явно больше удивленный мыслью, чем Иуда. — Можно сказать и так. Пока люди живут в этом мире и умирают, чтобы прийти в следующий, моя задача не завершена. Таким образом, мои раны останутся, как ты сказал, неисцеленными. — И тебя это не волнует. — Я выбрал следовать Её Плану. Это — его часть. Иуда закатил глаза, изо всех сил стараясь не сорваться на крик, как он был склонен делать, когда в их разговоре всплывал Божественный «О, такой идеальный, справедливый для всех» Замысел. (В последний раз, когда он делал это, слова «Иисус, блядь, Христос» слетели с его языка как ругательство. Иисус посмотрел на него с почти убийственной яростью… а затем расхохотался. Ни один из ответов не помог Иуде получить преимущество в этом споре.) — Ты не просто пешка на ее большой шахматной доске размером со вселенную, — отметил он. — Ты был послан на Землю не с единственной целью… Он оборвал себя, осознав, что говорит. И как это было ужасно, несправедливо, неправдиво. Он услышал мягкое веселье в голосе Иисуса. — Это та самая причина, по которой я был создан. — Но правильно ли это? — упирался Иуда. — Растить тебя, как агнца на заклание? И навечно оставлять твоё тело разорванным на кусочки? — Иуда, — произнёс Иисус затаенным предупреждением в своем по-прежнему мягком тоне, — если ты так беспокоишься о том, чтобы соблюдалась автономия моего тела, ты бы уважал тот факт, что меня устраивает, как выглядят мои руки и ноги. Это остановило Иуду на полуслове. — Я не… я не говорю, что меня… это не устраивает. Ну, может, и говорю, но… Иисус позволил ему спотыкаться о свои слова в тишине. Но Иуда также чувствовал растущее напряжение в спине Иисуса. Это было ужасно похоже на защитную реакцию. Иуда должен был предотвратить это. Он сжал руку Иисуса так нежно, как только мог, баюкая раненую ладонь в своей. — Это не отталкивает меня от тебя, — пояснил он. Иисус усмехнулся. — Очевидно, — сказал он, имея в виду их очевидную, не вызывающую отвращения близость. Но Иуда все равно почувствовал, как напряжение в спине Иисуса ослабло от его слов. — Я все еще не думаю, что она обошлась с тобой справедливо, — сказал Иуда. — Создан ты Богом или нет, ты все равно сам по себе. И она все еще ожидала, что ты согласишься на свое собственное… вечное увечье, ради блага всех остальных. — И я согласился на это. Это был мой выбор. Иуда пресек все возражения на тему «Какой родитель вообще попросит своего ребенка сделать такой выбор?». Они бы просто ходили бы по кругу с этим старым спором. Вместо этого он удовлетворился тем, что надулся, прислонившись к спине Иисуса. — Что ж, независимо от того, решишь ты злиться на Нее за это или нет, я все равно буду злиться на нее из-за тебя. Тебе просто придется смириться с этим. Иисус хохотнул. — Ах, да. За эти долгие годы я хорошо познакомился с твоим гневом. В его тоне было что-то знающее и могущественное, что вывело Иуду из равновесия. Он знал этот тон. В его голове зазвенели тревожные колокольчики, орущие: Внимание, Приближается Странная Мессианская Хрень. — Не пойми меня неправильно, — произнес Иисус, — иногда твой гнев был оправдан. Но часто это делалось для того, чтобы защитить себя от воображаемых угроз. Ты откусишь руку любому, даже если тебе предложат хлеб. Оу. Иисус говорил о том времени, когда Иуда был жив. — Я не кусал тебя за руку, — слабо запротестовал он. — Как насчёт других апостолов? Или Марии? — Вот это уже неуместно — упоминать Марию. — Как я и сказал. Защищаешь себя. — От Марии? — Учитывая возможность того, что, учитывая ее прошлое, ты подумал, что она может предложить тебе свои услуги. И как твой отказ мог бы выглядеть для кого-то другого. Иуда был ошеломлен. — Ты серьезно предполагаешь, что я был груб с Марией, потому что боялся, что она может меня выдать? Иисус пожал плечами. — Это был иррациональный страх. Но такие страхи часто бывают самыми сильными. Иуда даже не смог придумать хорошего ответа на это. Он предпочел вернуться к тому, чтобы дуться. — Ладно, Сын Божий, какие еще непогрешимые истины ты почерпнул из моей бессмертной души? Упомянутый Сын Божий, должно быть, осмелился проигнорировать едкий сарказм в тоне Иуды и принял приглашение за чистую монету. — Твой гнев был вызван страхом. Поскольку за время твоего пребывания на Небесах твои страхи рассеялись, ты также избавился от большей части своего гнева. Что позволяет тебе быть гораздо больше похожим на самого себя. О. Это было неожиданно. — На самого себя? — переспросил Иуда. —Ты умен, — произнес Иисус, — и остроумен, и саркастичен. Ты открыт для новых впечатлений. Ты усердно занимаешься тем, что тебе нравится, и получаешь удовлетворение от того, что хорошо разбираешься в этих новых навыках. Но затем Иисус повернул голову, чтобы посмотреть через плечо Иуде в глаза. Его взгляд был таким откровенно нежным, что Иуда едва не отпрянул. — Но несмотря на всё это, — мягко сказал Иисус, — знаешь ли ты, кто ты есть на самом деле? Лишившись дара речи, Иуда покачал головой. Иисус улыбнулся. — Ты так невероятно добр. И невообразимо нежен. И когда ты любишь, ты любишь так неистово. Всем своим сердцем. Ты ничего не утаиваешь. Для меня большая честь быть тем, кто принимает эту любовь. В какой-то момент Иуда спросил Иисуса, почему в загробной жизни у них все еще бьется сердце. Каким бы ни был ответ Иисуса, теперь Иуда понял, поскольку его пульс так громко стучал в ушах, что было удивительно, что Иисус этого не слышал. Несмотря на то, что прямая похвала заставила его слегка поежиться, он не мог заставить себя опровергнуть что-либо из того, что Иисус сказал о нем. (И да, то, что он не стал сразу сыпать комплиментами, скорее всего, было победой для его личностного роста, верно?) Иисус протянул руку к Иуде. — Итак, ты примешь эти изуродованные руки плотника? О, как будто Иисус не знал, каким будет его ответ. Иуда легко взял его за руку. Она так естественно помещалась в его собственную. Улыбка Иисуса от этого контакта стала только шире, глаза засияли благодарностью за ответ, на который он надеялся. Но Иуда дал ответ еще лучше. Все еще держа ее руку в своей, он притянул ее ближе к себе. Закрыл глаза. И запечатлел самый нежный поцелуй, какой только знал, прямо на краю рубца на ладони Иисуса. Ему показалось, что он услышал, как Иисус ахнул. Он придерживался своего курса, крепко зажмурив глаза во время поцелуя. Ему пришло в голову, что он непреднамеренно доказывает точку зрения Иисуса о том, каким добрым и нежным он был, но прямо сейчас это было спорным заявлением. Что сейчас имело значение, так это закрыть дверь перед вопросами, которые преследовали его последние несколько лет жизни, знакомым хором говорившие «почему Бог создал так, чтобы я любил неправильно», и «как я могу любить его», и «любит ли он меня тоже». Больше никаких страхов, перенесенных в его первые несколько лет на Небесах, о том, «что, если кто-то увидит мою любовь», и «как мне сделать себя достойным его». Больше ничего подобного. После двух тысяч лет с таким трудом завоеванного счастья с этим невозможным человеком все, для чего у Иуды оставалось место в сердце, — это «позволь мне показать ему, как я люблю его, как только могу». Когда его губы оторвались от кожи Иисуса, рука переместилась, чтобы обхватить его лицо, побуждая его встретиться взглядом с сияющими любовью глазами Иисуса. — Ты хороший человек, Иуда Искариот, — пробормотал Иисус. — Не позволяй никому говорить тебе иное. Иуда ухмыльнулся. — Я запомню это, когда ты в следующий раз разозлишься на меня. Иисус рассмеялся. — Если ты не хочешь, чтобы это произошло в течение следующих пяти минут, дай мне поспать. Они вернулись на свое прежнее место. Иуда прислонил свою голову к голове Иисуса, баюкая его тело обеими руками, обвитыми вокруг его груди. — Тебе лучше не оставлять меня одного по пробуждении, — сказал Иуда. Иисус успокаивающе положил руку на плечо Иуды. — Если мне понадобится уйти, я разбужу тебя первым. При условии, что ты вообще меня отпустишь, ты, хренов удав. Иуда назло обнял его крепче. Но вскоре он ослабил своё объятие. — Конечно, я буду. Я знаю, что ты всегда вернёшься. — О, вы посмотрите, у кого-то начала появляться вера? — Заткнись, Мессия. Когда они снова погрузились в сон, на их лицах были одинаковые улыбки, а две пары рук держали друг друга со всей любовью, накопившейся между ними за последние две тысячи лет.