Kill me Chuuya

Белые холодные стены тюрьмы, тяжёлое дыхание, ужаснейшее головокружение, неприятное ощущение повреждённых костей и органов где-то внутри. Как же невыносимо больно… Дазай пытается заставить себя думать о чем угодно, кроме этой переменно глухой-острой боли. Думать о плане, думать о шансе смерти Достоевского, думать о сохранности ВДА, думать о выжившем Сигме, думать о Чуе, который… Который поможет. Поможет перестать чувствовать боль, перестать чувствовать вообще всё. Который должен прийти и убить его. Это расчёт Дазая, а его расчёты никогда его не подводят. Сигма выжил, а его жизнь с его способностью неимоверно нужна для спасения агентства. Он сейчас силён, он верит Дазаю, и на этот раз он не упустит возможности обрести «дом». Он сможет убить Достоевского, Осаму верит в это, по крайней мере надеется. Таким образом пройдёт «равноценный обмен фигурами», что должно в будущем привести к победе, так что всё хорошо. Всё по плану, жаль, что Дазай в последние часы своей жизни не сможет выпендриться перед кем-то своей невероятной расчетливостью. Если, конечно, ВДА выиграет, а в мире всё снова встанет на свои места. В лучшем случае, организация вновь соберётся в полном составе. Почти в полном. Зато появится новый сотрудник, довольно умный, с полезной способностью и, самое главное, с полным желанием защищать это место до самого конца. Дазай уверен в том, что Сигма прекрасно вольётся в коллектив. Ацуши, который и до этого помог Кеке и Люси, точно протянет ему руку. Тем более они ведь так похожи! Дазай усмехается. А ведь Сигме придётся терпеть выпады перфекционизма Куникиды, садистских замашек Йосано, чересчур детское поведение Рампо, постоянных коров и прочих животных от Кенджи, неоднозначные отношения Танидзаки со своей сестрой и, конечно, постоянные прогулы работы и попытки суицида от… Ой, стоп, нет, последнее надо вычеркнуть. Короче говоря, Сигма точно там будет счастлив. Мафия, вероятно, обойдётся с бóльшими потерями. Значительная часть «людей в чёрном» будет убита, многие здания будут разгромлены, а эсперы, подвергшиеся вампиризму, могут не выжить, но если способности «убитых» всё ещё действуют, значит они ещё не мертвы, наверное. Всё таки случаи, когда способности существуют после смерти хозяина крайне редки. Если это так, то всё и у них действительно будет не так уж плохо, привычный «Исполнительный комитет» и «Чёрные Ящерицы» останутся, а значит и «Новый Двойной Чёрный» будет воссоединен. А насчёт Чуи… Интересно, как он будет жить, с осознанием того, что убил его. Угрозы воплотятся в реальность, и Чуя будет только рад убийству ненавистного человека своими руками, как всегда твердил, правда? Дазай сам счастлив умереть именно от его рук, всё-таки в последние секунды жизни можно будет увидеть невысокое стройное телосложение, огненно-рыжие волосы, знакомые черты лица. Почувствовать сильные удары красивых рук. Жаль, что почти родные голубые глаза, в которых хочется тонуть и утопиться наконец-то, будут… Другими. Это то, о чем стоит сожалеть, и Дазай старается быть честным с собой хотя бы сейчас. Передвижение, оставляющее за собой темно-красный след, приносит только больше боли, хотя Дазай ползёт лишь чтобы поскорее избавиться от неё, чертов замкнутый круг. Можно просто остановиться, но надо же как-то выразить глупую панику, что, наверное, свойственна людям при смерти? Или просто Дазай слишком много накопил в себе, отчего не желает просто так смиряться, как это обычно происходит при попытках самоубийства. Только вот плакать и кричать он себе позволить не может, не может даже посмотреть слишком тревожным взглядом в камеру. Он не должен показывать свой страх. Никогда. Даже перед смертью. К счастью, где-то вдали слышатся спокойные лёгкие шаги, раздающиеся с едва слышимым эхом. Дазай наконец останавливается. Всё отчётливее и отчётливее виднеется изящный силуэт. Знакомый. Невозможно ни с кем перепутать. Одежда, напоминающая типичный прикид бывшего напарника в подростковом возрасте во времена, когда они работали вместе. И глупая шляпа. Жаль, у Дазая нет сил оставить едкий комментарий по этому поводу. Он лишь искренне — ни капли не натянуто, честно — улыбается. Жаль глаза никак не удаётся рассмотреть, но, наверное, это и к лучшему. Чужое присутствие ощущается катастрофически близко. Вдруг Дазай оказывается в другой части коридора. Кажется, его пнули. Глухая боль запоздало ощущается где-то в области рёбер. Было бы хорошо, если бы его убили менее болезненно, но как уж есть, не пожаловаться. Его поднимают, опирая спиной об стену, держа за горло до самых синяков, но пока не до удушения. Дазай закрывает глаза, сам не понимая от боли ли или от страха. Чуя, или существо с его обликом, аккуратно поправляет растрепанную отросшую чёлку, запачканную густой красной жидкостью. — Давай, убей меня, Чуя. — звучит, на удивление, не так хрипло, как он представлял, хоть слова даются со значительным трудом, — Пожалуйста. — голос чуть надрывается, отчего напоминает всхлип. Боже, Дазай никогда не чувствовал себя таким жалким. Осаму знает, что с ним не Чуя, сейчас с ним пешка Достоевского, но он хочет представлять себе именно его Чую с полностью ясным разумом и чувствами, который его уничтожает, потому что ненавидит. От этого самообмана почему-то легче. Возможно, Дазай просто сам себя ненавидит и, наверное, заслуживает это. Хлесткая пощёчина отдаётся покалыванием на щеке. Не так уж больно, по сравнению с остальными повреждениями почти невесомо, будто для привода в чувства. — Рано помирать собрался, придурок. — чуть хрипловатый строгий голос раздаётся с напускным отвращением. Знакомый голос. Знакомый, аж до боли в сломанных рёбрах при первой встрече, — На меня смотри. И Дазай смотрит, не успев скрыть своего шока. Даже не успев подумать об этом. Вероятно, его глазах широко распахнуты и настолько светлы, насколько не должны были быть никогда в его жизни. Нет. Он… ошибся? Вот досада, но от чего такое щемящее чувство чертовой радости в груди. — Чуя… А как ты? — Дазай не договаривает, да и не нужно. Брови над родными голубыми очами сами на секунду изгибаются, выражая удивление. Ну да, не каждый день видишь, как Дазай удивляется. Удивляется — это мягко говоря. — Я контролирую в себе сущность, силой сравнимую с Богом, думаешь, я не справлюсь с волной этого недовампиризма, думаешь «оно» позволит? — Чуя ехидно усмехается, вопреки всё-таки не самым приятным для себя вещам, и кажется чертовски довольным своим «переигрыванием». Самое страшное, что Дазай сам где-то в глубине души почему-то доволен. — Скажи лучше, что ты моя галлюцинация, я устал и хочу умереть. — Дазай немного отходит от шока и находит в себе силы оставить хоть какой-то, едва похожий на колкость, комментарий. Говорить тяжело, даже дышать тяжело, но внутренних сил от всего осознания внезапно прибавилось. — Не буду извиняться за то, что рушу твой гениальный план, но ты сейчас пойдёшь со мной. — он чуть-чуть надавливает коленом на больную ногу, получая в ответ приглушённый вскрик. — Ай! Что ты делаешь? — Доказываю, что это реальность, а что? — Спасибо, достаточно. — Дазай смахивает рефлекторно появившиеся слезы, — Я всё равно не смогу идти, так что оставь меня здесь. — Ага, так я и буду следовать твоим указаниям. Между прочим, из-за тебя мне пришлось окунуться в воду, а мне, в отличие от некоторых, не хочется топиться. — он чуть встряхивается, не успев ещё до конца досохнуть, даже имея власть над гравитацией, — Да и что это за дурацкий прощальный монолог был? Дазай сразу понимает, о чем он. У него начинает затекать шея и здоровая нога, достающая до пола, чтобы уменьшить давление. Но прикосновения всё равно кажутся приятными, хоть и через плотную ткань перчаток. Только вот отвести взгляд так, чтобы не была видна его неловкость — некуда, отчего приходится пристально наблюдать за эмоциями бывшего напарника, глядя в глаза. А ещё Накахара точно «читает» его самого, в таком-то состоянии это не сложно, по крайней мере не невозможно. — Чтобы ты поморщился. — другого более менее достойного ответа, кроме скрытия искренности с помощью едкости, к сожалению, не было. Но Чуя всё равно не поведётся, хоть и отпустит тему. И всё-таки интересно, как Накахара воспринял его слова, которые предназначались лишь ему самому, ни Достоевскому, ни Сигме, ни Чуе… Наверное, ему тогда захотелось рассмеяться или наоборот послать куда подальше. Вот это сдержанность, достойна уважения. — Ну-ну. — не долго думая, Накахара забрасывает его к себе на спину в сопровождении чужого ойканья, окидывая камеру ухмылкой. Походу, у Достоевского тоже всё идёт явно не по плану, — Будешь выёбываться — быстро избавлюсь от тебя. Он поддерживает руками чужие ноги, дабы Дазай не сполз, специально стараясь сделать это аккуратнее, в особенности со сломанной. Чуя никогда и ни за что не признается в этой не самой заметной заботе, но Осаму, кажется, и так сам это чувствует. — Быстрая смерть что-ли? Хорошо, будет сделано. — Дазай улыбается, обхватывая руками шею Чуи, наслаждаясь приятным знакомым запахом. Нотки дорогого парфюма, до сих пор влажных волос и крови отдались чем-то очень тёплым в груди. Накахара решает не отвечать, да и Дазай слишком устал, чтобы направо и налево разбрасываться высказываниями и тупыми шутками, поэтому на пару минут царит тишина. Тишина в очень опасной обстановке, но всё равно очень… комфортная? Сказать «Я так рад тебя видеть живым» не хватает эмоциональных сил, да и гордость не позволит, но подобные слова будто передаются на ментальном уровне с помощью прикосновений, сбивчивого дыхания. В самое подсознание без образов и масок ненависти. — Скажи, Дазай, — Чуя всё же решается прервать эту тишину. Он звучит просто серьёзно, без капли напускной ненависти или колкости, — Ты правда думал, что я убью тебя? Накахара даже не надеется на честный или хотя бы нормальный ответ, но всё равно задаёт вопрос, толком не понимая причины и того, что он хочет услышать. Возможно, что-то вроде типичного отшучивания, по типу «Я так надеялся на это, а ты испортил мне такую сладкую смерть!» немного успокоило бы и всё. — Правда. — в голосе нет ни капли сарказма или шутливости, лишь усталость. Что? Вот такой простой честный ответ? Да и от Дазая? Ему не послышалось? Как хорошо, что они сейчас не поддерживают зрительный контакт и никому не приходится пугаться эмоций друг друга. — Ты такой идиот. — отвечает Чуя, не понятно от чего улыбаясь. Звучит совсем не обидно, даже ласково, словно мелодия для ушей. Намного интимнее банального «я тебя люблю», чем почему-то часто любят разбрасываться люди. Ох, как же далеко они находятся от таких красивых слов и таких высоких чувств. А Дазай, не видя, но чувствуя чужую улыбку, и сам в ней расплывается. Абсолютно искренне.