Черный танец в воздухе

Uno, due, tre… Она всегда начинает растяжку за тринадцать минут до своего выхода. Мышцы ног уже не болят так сильно как у новичков, вовсе нет. Они привыкли, ведь ежедневные нагрузки вошли в норму и рутину будничных дней. Поперечный, левосторонний и правосторонний продольный шпагат. Привычно вытягивает носки, выгибая крутой подъем ступней, и тогда еле заметное напряжение отдает в мускулы ног. Quattro, cinque, sei… Отвлекаться запрещено. Это — негласное правило, которого нужно придерживаться перед каждым выступлением. Растяжка самое главное на данный момент — не выполнив хорошо разминку, имеешь шанс грязно выполнить элементы в воздухе на высоте десяти ярдов без страховки. Sette, otto, nove… Вытягивает обе руки над головой, привычно ощущая как напрягаются мышцы плеч, груди и спины. Убирает руки за голову, сжимая пальцы в замок, слушая как по спине проносится четкий хруст позвонков. Мышцы груди приятно натягиваются, заставляя выгнуть поясницу до упора, делая осанку еще элегантнее. В девичьем теле словно не осталось ни одного сустава, настолько гибкой Уэнсдей стала за время ежедневных тренировок. За пять лет она уже и со счета сбилась, сколько своих одиночных представлений выдержала. Великолепно, словно на одном дыхании, отработала. Dieci, undici, dodici… Повороты туловища вправо, влево, наклон вперед. Легко обхватывая колени руками, лбом и грудью прижимается к собственным ногам, ощущая приятную мягкость нейлонового трико, практически полностью расшитого черными блестящими пайетками. За годы выступлений она сменила бесчисленное количество сценических костюмов. Нежная, тянущаяся как паутинка ткань не выдерживала долгого испытания из-за постоянного трения с обручами и полотнами. В местах, где жесткий холодный металл и прочная атласная материя соприкасались с ее телом, ткань костюма быстро расползалась тонкими, ровными стрелками, в то время как совершенное тело Уэнсдей выдержало все нагрузки достойно: синяки и ссадины быстро заживали, благо ее мать знала рецепты чудодейственных мазей, в часы убирающие все растяжения и гематомы. Tredici Резко открыв глаза, она словно просыпается от гипноза. Громкая музыка на арене сменяется на чуть слышную мелодию, и Аддамс знает, дальше голос их конферансье Роуэна четко объявит следующий номер. Час ее очередного триумфа настал. Юное тело привычно вытягивается в тугую струну, и, высоко приподнявшись на носках, Уэнсдей раскидывает руки вверх. Угрюмая сосредоточенность лица смягчается ослепительной улыбкой, ямочки на щеках играют румянцем, а в глазах шальным отблеском полыхает горячее пламя. Невидимые для зрителей руки цирковых помощников распахивают багряный занавес, и Уэнсдей мелкими шажками двигается в центр арены. Ровно тринадцать неполных шагов до висящего на стальном канате обруча. Толпа в зрительном зале стихает за секунды, чтобы после в едином порыве шумно выдохнуть от немого восторга при ее появлении. Двумя руками обхватив стальной обруч, Аддамс ощущает как ноги плавно отрываются от бархатного пола арены. Сразу привычно напрягаются мышцы рук, спины и живота, и выполнив изящный шпагат, она подтягивается на руках чуть выше и захватывает ногами верхнюю дугу холодного кольца. Серебристый обруч в один миг становится продолжением ее гибкого тела, прохладой лаская кожу сквозь тонкую ткань трико. Она привычно выполняет повороты, изгибаясь всем телом, обхватывая ногами и ладонями гладкую сталь. Музыка растворяется в ее голове знакомым ритмом, наполняя все движения необыкновенно чувственной пластикой и красотой. Зафиксировав себя коленями, Уэнсдей спокойно отпускает руки, повиснув на обруче вниз головой. Она очаровательно улыбается и посылает свободной рукой пару воздушных поцелуев зрителям вниз, заигрывая и поощряя своим спокойствием и очарованием напряженно замершую публику. Ощущая как воздушное кольцо поднимается под самый купол цирка, Аддамс смело и быстро, вторя инерции подъема, выпрямляется из висящего положения. Теперь она сидит на обруче, улыбаясь и слушая тихий рокот восторженных зрителей. Канат медленно поднимается все выше и выше, и когда, наконец, достает своего пика, Уэнсдей откидывается спиной назад и резко падает вниз головой. Зрители охают, а девушка, ловко зацепившись носками за обруч, повисает, раскинув в стороны руки. Чтоб после, стремительным рывком подняв туловище, ухватиться сильными ладонями за серебристый холодный круг и переместиться в середину обруча. Удерживая себя лишь руками, она вновь принимает вертикальное положение. Усаживается поудобнее и как маленькая девочка начинает чуть раскачивать висящий обруч словно обычные детские качели. Ноги согнуты в коленях, тонкие руки держат обе стороны кольца, а изящная голова гордо поднята вверх, как раз навстречу яркому прожектору, безжалостно бьющему софитом в лицо. Музыка меняет ритм, и плавные движения Уэнсдей вторят убыстряющемуся танцевальному темпу. Блестящее кольцо медленно спускается чуть ниже, в один миг притормаживает и замирает на месте. Уэнсдей ликует, наслаждается высотой, чувством необыкновенной свободы и раскованности. Закаленное годами тренировки тело никогда ее не подводило. И сейчас Аддамс забавляет напряженный страх, волной проходящий от зрителей, ей-то гораздо страшнее не попасть в ритм музыки, выполняя очередной элемент в воздухе. Дыхание Уэнсдей ровное, она грудью ощущает удары собственного сердца, полностью сливающиеся с ритмом волшебной музыки. С тринадцати лет она танцует в воздухе под куполом цирка самостоятельно. С тринадцати лет во время каждого выступления ее сердце мягко замирает на миг, когда она, отработанным движением рук, мышц, спины и живота, задает скорость полета своему телу. Адреналин, бушующий в крови, придает всем ее движениям яркость, плавность и небывалую завершенность. Когда музыка стихает, Уэнсдей принимает нужную позицию и замирает, переставая двигаться. Обруч мягко дергается, устремляясь вниз, и зрители могут видеть лишь как поднимается и опускается ее грудь при быстром дыхании. Через пару мгновений она ощущает ногами легкое касание мягкого бархата арены. Первую часть номера она выдержала. После непродолжительных аплодисментов толпа зрителей замирает, и кажется люди могут слышать ее учащенное дыхание и яростное сердцебиение. Сверху из-под купола цирка плавной широкой волной опускаются белые полотна. Уэнсдей легкими движениями рук, мягко поглаживая ткань, привычно обматывает несколькими уверенными витками запястья, подтягивается на руках, одним плавным движением раздвигает ноги и делает поперечный шпагат. Ловкими круговыми движениями ступней обматывает ноги тканью. Полотна стремительно взмывают вверх, и, поднявшись на нужную высоту, Аддамс сбрасывает лишнюю ткань с ног, оставив только нужное количество обмоток на щиколотках, удерживаясь на волнующейся ткани лишь запястьями. Зрители, замерев в молчаливом восхищении, восторженно наблюдают как стройное, гибкое тело Уэнсдей обнимает белоснежная ткань, мягкими, надежными объятиями лаская ее талию, руки и ноги. Девушка скользит, переворачивается, изгибается в объятиях белой материи. Полотна как живые влюбленные в Уэнсдей руки, гладят, трогают, обвивают ее совершенную хрупкую фигурку. По залу то и дело проносятся возгласы восхищения, будто каждый из сидящих внизу зрителей своими вздохами озвучивает сокровенную мечту оказаться на месте широкой светлой ткани, что сейчас как преданный любовник страстно сжимает обманчиво хрупкие руки, обвивается тугой волной вокруг тонкой талии, ласкает плавными движениями плотной материи самые сокровенные изгибы прекрасного женского тела. Аддамс выгибается так, словно ее тело состоит из одного гуттаперчивого материала, поражая зрителей грацией и необыкновенной растяжкой, ловко переворачивается в воздухе, своими движениями отрицая все законы физики и игнорируя земное притяжение. Все выступление она будоражит нервно охающих внизу зрителей шокирующими испугами за свою жизнь, обманчиво срываясь с полотен, ловко, резко разворачивая свое тело в воздухе, рискуя упасть вниз с огромной высоты. Почти доведя толпу своими сальто и обрывами в петлю до нервного срыва, в очередной раз повисает вниз головой, удерживаясь на широком полотне практически чудом. Еще пара ловких обмоток вокруг ног, поперечный шпагат, разворот и дополнительная обмотка, разворот в противоположную сторону, так что ткань свободно провисает вниз, а затем Уэнсдей замирает и слышит тихий вдох облегчения у наблюдающих за ней внизу людей. Задержка дыхания от напряженных мышц всего тела, и, на секунду повиснув лишь на одних руках, Аддамс с облегчением опускает ноги вниз, а после несколькими четкими рывками обматывает вокруг талии полотна. Выравнивает дыхание, ощущая грудью сильные удары собственного сердца, полностью сливающиеся с тактом волшебной музыки. Ловит нужный ритм, и, расслабив стальную хватку ладоней, полностью отпускает ткань из рук. Ее юное тело, стремительно разворачиваясь в воздухе, камнем летит вниз, разматывая плотную ткань с талии. Зрители в общем порыве и трепетном волнения, будто став одним единым организмом, разом шумно выдыхают от безумного страха за ее жизнь. А когда, за секунду до столкновения с ареной, Уэнсдей незаметно останавливает свободный полет своего совершенного тела, повиснув горизонтально почти вровень с полом, зал взрывается возгласом облегчения, а после разражается бурными аплодисментами восторга и восхищения. Уэнсдей, схватившись рукой за полотно, легким движением талии скидывает с себя плотную ткань и встает во весь свой невысокий рост. Она купается в людском обожании, нежной кожей ощущая восторженное поклонение зрителей, чувствуя его одуряющей, бьющей в сознание волной, сильнее, чем за время всего номера. В голове стоит приятный гул от мощных оваций, и, махнув раз-другой тонкой рукой, Уэнсдей с облегчением выдыхает, осознав, ее представление завершилось. Девушка, ослепительно улыбаясь, посылает в зал несколько воздушных поцелуев. Это движение будто срывает затвор с людского обожания, и на арену потоком летят, сыпятся, льются черные цветы и блестящие дорогие украшения. Уэнсдей, плавно поворачиваясь вокруг себя, погружается в любовь и восхищении публики, легким кивком головы с истинно королевским снисхождением принимает зрительское обожание. Развернувшись в последний раз лицом к зрителям, она мягким взмахом ресниц и едва заметным кивком головы по-свойски мило приветствует своих, цирковых. Видит отца в клоунском темно-синем костюме, с нежной родительской любовью смотрящего на нее из широко распахнутых багровых кулис. Взгляд Уэнсдей выхватывает стоящую рядом с отцом маму в бархатном черном платье с царственно-гордой осанкой. Мортиша чуть улыбается кроваво-алыми губами, в ответ посылая ей лёгкий воздушный поцелуй. По правую от Гомеса руку, чуть скрытый от людских глаз за широким занавесом, стоит ее брат, Пагсли, держащий в руках коробку с материнскими картами для трюков и отцовскими гимнастическими булавами. В эту же секунду взгляд девушки скользить по молодой паре, до ушей улыбающихся Петрополусов, которые бурно аплодируют, немыми кивками поощряя делать то же самое двух своих очаровательных близнецов: белокурую малышку Вивьен и лохматого проказника Оливера. От всех четверых исходит настолько милая экспрессия, что Уэнсдей едва сдерживает ухмылку. Весёлая семейка Петрополусов приветствуют ее триумф так эмоционально, что затмевает своими эмоциями восторг всех зрителей. По влажному блеску ярко синих глаз Энид можно легко догадаться, что она едва сдерживает слезы радости, а Аякс, заметив реакцию жены, влюблённо улыбается ее чувствам и одной рукой притягивает жену к себе. После взгляд Уэнсдей цепляется за добрую ухмылку старика Роуэна. Он стоит неподвижно, почти сливаясь цветом темно вишневого костюма с оттенком цирковых кулис, но в серых глазах, с любовью смотрящих на нее, мелькает довольное выражение гордящегося своим ребенком отца. Рядом с ним подпрыгивают в такт гремящей музыке пара весёлых клоунов, юные сестра и брат Дивина и Кент. Темно синие полоски их клоунских костюмов пестрыми волнующимися линиями гипнотизируют зрителей. В толпе цирковых резко выделяется высокий гигант с белоснежной, по-мальчишечьи задорной улыбкой. Евгений Оттингер, их единственный атлет, самый сильный человек во всей труппе. Оттингер, уловив настроение своей любимицы, медленно кивает Уэнсдей, выказывая ей почти отеческую гордость. Шутливым тычком в бок силача привлекает к себе внимание красавица Габриель Барклай с дочерью Бьянкой. Блестящие наездницы и фехтовальщицы труппы, одетые в бирюзовые костюмы, прекрасно оттеняющие темный цвет их оливковой кожи и белоснежные улыбки, смотрят на Уэнсдей с искренним уважением и симпатией. Быстро отведя глаза, чуть поодаль от красавиц Барклай в темноте кулис Уэнсдей замечает седовласого, подтянутого мужчину — Донована Галпина, просто Дона как называет его вся цирковая труппа. Бывший шериф, он семь лет назад поступил в цирковую семью со своим тогда тринадцатилетним отпрыском. И с тех пор отец и сын каждое представление устраивают удивительное зрелище, жонглируя булавами, мячами и кольцами. Зрители высоко ценят искусство Галпинов за феноменальную скорость, удивительную ловкость рук и несомненное чувство ритма, делающие обоих мужчин лучшими в мире жонглеров. А затем сердце Уэнсдей без предупреждения сбивается на миг с привычного ритма, и она переводит взгляд бархатных глаз цвета горького шоколада на левую сторону круглой арены. Там черная манящая бездна ее взора встречается с мужскими глазами цвета ярких летних васильков. Ближе всех цирковых к ней стоит улыбающийся Тайлер, одетый в свободную белую полупрозрачную рубашку, заправленную в широкие бежевые брюки. Уэнсдей усмехается уголками яркого рта скромному наряду высокого стройного парня. А Тайлер, мигом перехватив ее лукавый взгляд, словно заливается краской и улыбается с давно волнующей ее тайной в синих глазах, неотрывно смотрит на стоящую в центре арены девушку. Уэнсдей, ловко поймав одной рукой очередной букет черных орхидей, энергично поднимает обе руки вверх, давая всем цирковым секретный сигнал строиться на прощальный поклон для зрителей. Приблизившись к Уэнсдей, Гомес аккуратно сжимает левую ладонь девушки, а за правую руку берется Мортиша. Уэнсдей синхронно с родителями и остальными приподнимает обе руки вверх и после резко наклоняется вперед, на миг замерев в этом положении. Зал в ответ на общий цирковой поклон взрывается бурными заключительными аплодисментами. Уэнсдей, развернувшись в полоборота на носках, следом за отцом и матерью мелкими шагами двигается за кулисы. Она всегда уходит с арены третьей. Эта неизменная цирковая традиция прочно вошла в ее жизнь. Первым после ее заключительного выступления двигается Гомес, за ним плывет Мортиша, а уже после, еще раз махнув зрителям напоследок на прощание, исчезает за багровым занавесом и Уэнсдей. Обычно после окончания представления все просто устало расходятся по своим фургонам и палаткам, но не в этот день. Сегодня тринадцатое ноября — не просто дата последнего представления в цирке Аддамсов «The Wonderland of Morticia». Тринадцатого ноября родилась она — Уэнсдей Фрайдей Аддамс. «Ребенок в опилках», — так говорят о детях, рожденных в семье бродячих цирковых артистов. Старшая и единственная дочь богатейшего иллюзиониста Гомеса Аддамса и его прекрасной жены — предсказательницы Мортиши. Сегодня наступил ее восемнадцатый день рождение. Не повод для личной радости Уэнсдей, вызывающий у домочатцев приятную радость и предвкушение. Она, конечно же, догадывается, вернее, наверняка знает, что сегодня ее ожидают громкие и мучительные поздравления от всех родственников и друзей по цирку, поэтому, чтобы выкроить хотя бы несколько минут свободы от липких поцелуев и жарких мерзких объятий, Уэнсдей быстрым шагом двигается к своему черному фургончику. Стремительно взлетев по узким ступенькам, девушка проскальзывает в свою комнату и облегченно выдыхает, что за прошедшие с конца выступления секунды ее никто не успевает догнать. Бросив охапкой букеты цветов на диванчик, она ловкими движениями пальцев расшнуровывает черные балетки, следом на ходу стягивая с себя тонкое полупрозрачное трико. Потянув за концы атласных лент, стягивающих ее роскошные волосы в высокую римскую прическу, Уэнсдей, слегка тряхнув головой, ощущает как мягкой теплой волной опускаются на спину длинные локоны. Она способна вынести мучительные публичные поздравления лишь после прохладного душа. И вот, стоя под струями воды, Уэнсдей закрывает глаза и ощущает как расслабляются ее уставшие мышцы, а боль травмированного на репетиции колена становится глуше. Подставляя расслабленное лицо под мягкие ласкающие струи воды, она, по выработанной отцом привычке, еще раз мысленно проходится по сегодняшнему выступлению. Конечно, пара элементов, которые Уэнсдей ввела в программу недавно, получаются еще не совсем чисто. Но, заметить мелкие ошибки в их исполнении могла лишь она одна да ещё возможно, Тайлер, который помогает ей на репетициях. Привыкнув доводить все в своей жизни до совершенства она до зубного скрежета раздражалась от тех, чье поведение выходило за рамки строгих правил. И первый кто находился в этом списке несомненно был Тайлер. Он раздражал ее своим поведением и в других ситуациях, и хотя иногда с ним конкурировало вечно радостное семейство Петрополусов, о Тайлере Уэнсдей думала чаще, чем ей хотелось бы. Изобретательный Галпин никогда не упускал возможности оптимизировать все, что движется и случается, и это здорово напрягало юную Аддамс. Тайлера она терпела лишь потому, что в нем были и другие, ценные, по её мнению, качества, как, например, надежность и готовность всем и во всем помогать. Да и его неистребимый оптимизм спустя долгие годы их совместного существования переносить стало значительно легче. Мило сморщив нос, словно воспоминания о Тайлере ей были не особо приятны, Аддамс резким движением дергает ручку душа вниз, шагает из кабинки на мягкий черный коврик, подхватывая пушистое полотенце. До тонкого, почти звериного слуха Уэнсдей в установившейся тишине комнаты сразу доносятся осторожные шорохи передвижения и тихие перешептывания за дверью ее фургона. Скорее всего, это цирковые готовятся ее поздравлять. Тяжело вздохнув, Уэнсдей напоминает себе, что этот вечер она выдержать обязана. Это как терпеть яростное обожание зрителей после ее выступлений. Неприятно, но в какой-то мере не смертельно. На кровати, заботливо приготовленное Мортишей, уже лежит ее черное выходное платье из шелка малбери с прозрачными вставками матовой органзы. Нужно побыстрее начать новое представление, чтоб скорее со всем этим жутким ужасом покончить. Быстрыми движениями, дабы не вводить себя же в соблазн передумать и остаться в комнате, Уэнсдей, подняв наверх тонкие руки, проскальзывает в почти невесомое платье. Черные бархатные лодочки с округлыми носами, очень похожие на ее сценические балетки, стоят на бархатном коврике у диванчика. В мысли Уэнсдей тут же врывается вкрадчивый голос Мортиши, мягко напоминающий девушке, что «… истинную леди всегда можно узнать по двум признакам: ухоженным рукам и неизменным шелковым чулкам на ногах…». До настоящей леди ей, конечно, как в воздушной гимнастике до Изабель Водель, но и бунтовать, выбирая более скромный наряд, чтобы после весь вечер выдерживать строгий взгляд Мортиши, Уэнсдей не настроена. Поэтому она покорно натягивает на стройные ноги чулки и втискивается в узкие бархатные туфли. Единственное что она делает по-своему дерзко и непокорно — это размашистыми движениями рук собирает смоляные локоны в небрежный высокий пучок. Роскошная грива черных волос Уэнсдей — еще одна раздражающая, как неуместная щекотка, гордость ее родителей. На репетициях Аддамс стягивает длинные, пышные локоны в беспощадно тугой узел на затылке. И сейчас ее вечерняя прическа практически повторяет обычную повседневную. Этот не столько детский порыв настоять на своем в ненавистный праздник, который больше радовал ее семью, чем саму Уэнсдей, сколько желание хоть капельку облегчить свое состояние раздражения и унять бурную непокорность. Пучок непослушных локонов она закалывает длинной серебряной спицей, усыпанной черными бриллиантами — единственным из подаренных поклонниками дорогих украшений, от которого она сразу пришла в немой восторг. Серебряная острая как шило спица больше напоминает холодное оружие, нежели дамскую ювелирную побрякушку, и именно за это украшение и стало одним из ее самых любимых аксессуаров на торжественные выходы с семьей. Глубоко вдохнув, как перед прыжком из-под купола цирка вниз на арену, Уэнсдей выпрямляет спину, гордо вздергивает подбородок и толкает дверь. И тут же мысленно закатывает в раздражении яркие карие глаза. К ее великому негодованию, поздравить Уэнсдей с днем рождения пришла вся ее цирковая семья! Мысленно чертыхнувшись, еще прямее вытягивает спину, делает каменное лицо и небрежно кивает окружающим. Первым к ней с раскрытыми объятиями подходит отец: — А вот и она, моя взрослая дочь! Моя гордость, мой личный сорт самых темных алмазов, что будет темнее вашего карбона́до! — улыбаясь с каждой секундой все шире, громогласно оглашает Гомес. Обнимая ее одной широкой ладонью, он с силой, но аккуратно сжимает девичье плечо, словно и вправду боится потерять столь ценный подарок судьбы. Подняв свободную руку вверх, Гомес на манер дирижера задает веселый счет: Раз, два, три, четыре! Выдавив из себя слабую, кривую улыбку, больше похожую на недовольную гримасу, чем на радость, Уэнсдей осматривает всех присутствующих, старательно напевающих это глупое поздравление. Среди толпы она видит две знакомые фигуры совсем не из цирковой труппы. Темные глаза загораются восторгом и радостью, когда в не цирковых она узнает дядю Фестера и тетю Офелию, которых видит обычно раз в год, а если повезет, и реже. Ее семнадцатилетие оба родственничка очень удачно пропустили: Фестер находился в плену у неизвестных людей из пустыни Сахары, а у Офелии случился перелом ноги; плохая примета, которая у суеверных невротиков как ее тетя означает одно — знак судьбы «оставайся дома». Правда, Офелия, в отличии от Фестера, и без переломов костей пропустила подряд три дня рождения племянницы. «Одно-единственное преимущество из маленького количества плюсов дня рождения — возможность увидеть тех родственников, словесно мучить которых мне нравилось всегда,» — мелькает в мыслях Уэнсдей. — «Хоть какое-то разнообразие в этот томительно-праздничный день». Дядя Фестер — младший брат Гомеса, редко заезжал к ним в гости. Обычно о его злоключениях она и ее семья узнавали из криминальных новостей либо из телефонных разговоров с агентами Интерпола, разыскивающих известных преступников. Чувствовали ли родители по поводу этого гордость? Иногда и такое бывало в их странной семейке. Ничем и никем не убиваемый оптимизм и неуемный авантюризм Фестера Аддамса толкал его на постоянные перемены места дислокации, а весьма размытые моральные принципы — на различного рода мелкие нарушения законов. Или не очень мелкие, все зависело от конкретной ситуации. Несмотря на изощренное криминальное прошлое, настоящее и, скорее всего, будущее, Уэнсдей по-своему любила дядю, но никогда вслух не говорила ему о своей привязанности. Однако в его присутствии существовать рядом с другими людьми становилось чуточку проще. Вот и сейчас, увидев в толпе поздравляющих дядю, Уэнсдей едва сдерживается от радости, так внезапно озарившей ее сегодняшний эмоциональный диапазон чувств. Теперь она сможет выдержать празднование, возможно даже без риска довести кого-то из присутствующих до нервного припадка или сердечного приступа. — Дорогая моя протеже с косичками! Я более чем несчастлив оказаться на мрачном праздновании твоего восемнадцатилетия! — протягивает высоким фальцетом Фестер Аддамс. Подходит к ней через толпу людей и, сдернув с лысой круглой головы широкополую шляпу, помня о том, что племянница не выносит объятий и прикосновений, просто засовывает руки в карманы и широко улыбается любимой родственнице. — Дядя Фестер, я тоже удручена твоим неожиданным визитом! Каким очередным нарушением законов и криминальным побегом от его служителей, мы обязаны чести видеть тебя? — тонко копируя стиль общения дяди, отвечает Уэнсдей. — На этот раз я чист перед законом людским и Божьим. Как обычный законопослушный гражданин приехал поздравить свою любимицу с совершеннолетием! — Фестер, довольный, поправляет нечто несуразное на собственном плече. В святость поведения дяди Уэнсдей верится с трудом, ибо она знает кто такой Фестер, чтобы по пути от точки A до точки B не совершить очередной криминальный поступок. — Скажи об этом ещё раз в присутствии Пагсли, и у него, наконец, разовьется комплекс неполноценности, — усмехается Уэнсдей уголками ярких губ, мило морща при этом носик. Мужчина, хитро ухмыляясь одними глазами, резко разворачивает висящую на плече объемную сумку и вытаскивает из нее небольшую черную коробку. — С удовольствием повторю еще тысячу раз миллиону слушателей, ты — моя любимица! И, зная твою страсть к столь удивительной стране, как Италия, сочетающуюся с ненавистью к любым подаркам, я не смог удержаться и все же рискнул привезти скромный сувенир, — Фестер и чуть отодвигается в сторону, опасаясь, что девушка не удержится от соблазна хорошенько съездить его по физиономии или воткнуть в руку первый попавшийся предмет. Уэнсдей, грозно нахмурив смоляные брови, все же берет черную блестящую коробку в руки. Ловко открывает крышку, разворачивает тонкую рисовую бумагу и резко выдыхает от увиденного. В коробке лежит статуэтка девочки с гимнастическим обручем, выполненная из дорогого муранского черного стекла. Точная миниатюрная копия самой Уэнсдей, изготовленная итальянскими мастерами-стеклодувами с фотографии, на которой Аддамс исполнилось лет восемь, не больше. Она тогда впервые стала частью программы цирка, хоть ещё и не была удостоена сольного выступления. Это фото дядя Фестер хранил у себя как самую великую драгоценность в мире. — Спасибо, дядя. Когда тебя в очередной раз арестуют, пусть я буду первой, кому ты сможешь позвонить из тюрьмы, — улыбается Уэнсдей. — Думаю, за мной уже следят, — сипит Фестер, глядя куда-то за спину племянницы. Обернувшись, Уэнсдей видит Тайлера, стоящего рядом со своим отцом и мэром Уокером. Парень внимательно смотрит на неё и дядю Фестера. — Ты ещё некоторое время останешься на свободе, сегодняшний вечер точно. Этот парень — из нашей труппы и следит он явно не за тобой, — раздражённо шипит Уэнсдей, отворачиваясь от Тайлера. — Последний раз с таким вожделением на меня смотрел каннибал из племени Маори. Так что, этот парень либо хочет включить тебя в свое вечернее меню, либо просто влюблен, — после этих откровенно опасных слов, дядя предпочитает резко исчезнуть из поля досягаемости вспыхнувшей до корней тёмных волос Уэнсдей, без риска получить по лысой голове своим же дорогущим и хрупким подарком. Краем глаза заметив, что Тайлер, легко кивнув отцу и мэру Уокеру на прощание, начинает движение в её сторону, Уэнсдей решительно кидается на встречу тетушке Офелии. Младшая сестра Мортиши, Офелия Фрамп, существо неопределённого возраста и хрупкой комплекции, при виде резко приближающейся племянницы, нервно вздрагивает от неожиданности, но быстро собравшись с духом, улыбается Уэнсдей. — Милая моя девочка, ты с каждым годом становишься все прекраснее и милее, — тараторит она скороговоркой, дергано поправляя широкий воротник на бархатном лиловом как свежий синяк платье. — Помню как вчера только держала тебя маленькую на коленях, а ты своими четырьмя зубками, как мелкая кровожадная пиранья, вцепилась в мой палец. Шрам от укуса всегда напоминает мне о тебе, моя дорогая ядовитая мурена! — нежно пропевает Офелия, мягко и невесомо касаясь руки племянницы. — Спасибо за комплимент, тетушка, — отвечает Уэнсдей, с облегчением заметив, что Тайлер прекратил движение в её сторону. — Я тогда была мала и неопытна, сейчас же легко смогу откусить Ваш палец полностью! Очередному мнимому обмороку Офелии от слов девушки мешает лишь громогласный бас старшего Аддамса, приглашающий всех гостей пройти для празднования к стоящему на небольшом расстоянии от цирковых фургончиков черно-белому тенту. Толпа неспешно двигается к ярко освещенной фонариками и украшенной черными цветами площадке, под черно-белым огромным шатром которой располагается праздничный, роскошно накрытый стол. Ее родители как обычно постарались разжечь очередную порцию её раздражения, пригласив на празднование кучу шумного люда. В толпе идущих к накрытому столу людей, Уэнсдей замечает не только всех цирковых: веселую семейную пару Энид и Аякса, Евгения Оттингера, выделяющегося из толпы своим ростом, Кента и Дивину, двигающихся вместе с Роуэном, их бессменным конферансье, идущих рядом с ним Тайлера и его отца Донована, дядю Фестера, гордо дефилирующего за её отцом, ведущим под руку Офелию. В гостях девушка узнает так же мэра Уокера и его сына Лукаса, которые ведут под руки Бьянку и её мать Габриэль. Единственный кто ей не знаком, это седовласый представительный мужчина в паре с её матерью. Элегантно одетый, с аккуратно уложенными серебристыми волосами, он, мягко улыбаясь, гордо предложил руку Мортише, аккуратно, будто хрупкую драгоценность, ведя её мать к столу. Мортиша, обаятельно расцветая неизменной улыбкой, широким жестом приглашает гостей рассаживаться в соответствии с кувертными карточками, лежащими возле мелких тарелок чёрного тонкого фарфора. Уэнсдей успевает пробежать глазами карточку и понимает, что сидеть она будет рядом с мамой с одной стороны и кем-то по фамилии «Торп» с другой. С левой стороны кресло оказывается не занятым. Тот аристократичного вида представительный мужчина, Винсент Торп, как она услышала от отца, садится рядом с Гомесом. К ее облегчению, карточка с именем Тайлера оказывается на противоположной стороне стола и от нее на достаточном отдалении. Кресло между ней и Мортишей так и остается пустым, и, Уэнсдей, скользнув глазами по кувертной карточке, быстро читает имя гостя — Ксавьер Торп. «Так вот кто это! Единственный сын известного медиума Винсента Торпа» — мелькает в ее голове. Её рациональный мозг услужливо подкидывает в память смутные детские воспоминания. Она вспоминает никогда не забудет как лет десять назад встретила толстого, белобрысого пацана, с которым играла в прятки на похоронах его крестной матери. В то время, он, явно обделенный умом, не придумал ничего умнее, чем втиснуться в гроб покойной старушки и захлопнуть дубовую тяжеленную крышку. Маленькая Уэнсдей, услышав шорохи и тихий писк из гроба покойной, решила что старушка, благополучно обманув смерть, воскресла из мёртвых. Такое невероятное зрелище, как ходячий мертвец, Уэнсдей вряд ли могла пропустить. Молниеносно сориентировавшись, она вдавила красную кнопку блокировки дверей печи крематория, а затем парой ловких движений и серебряной заколкой из длинных смоляных кос, смогла открыть хитроумный механизм крышки гроба. Какого же было её разочарование, когда из гроба высунулась лохматая, белобрысая голова пацана с красными, зареванными глазами. Тётушка так и осталась лежать мертвее мёртвого в своём гробу из темно вишнёвого дерева. Разочарование от несостоявшейся встречи с ходячим мертвецом, мертвецом настолько сильно задело тёмную душу Уэнсдей, что прятки с белобрысым, зеленоглазым мальчишкой со странным именем Ксавье надолго впечатались в её память. И вот теперь родители пригласили его с отцом на празднование семейного торжества. Слуги молча начинают разносить закуски и аперитив, когда возле шатра появляется новый гость. Высокий, с гордой посадкой головы, аккуратно убранными в низкий хвост пепельными волосами, в отлично сидящем темно-сером костюме, молодой, симпатичный парень широкими шагами приближается к их столу. В тонких, благородных чертах лица, глазах цвета спелого гороха и красиво очерченных губах, смутно угадываются черты того толстого, неуклюжего пацана с похоронной церемонии. Парень широко улыбается всем сидящим на столом гостям, и лёгко склонившись, бережно берет тонкую руку Мортиши, мягко касается тыльной стороны её тонкой кисти губами. — Прошу прощения, я немного задержался, но у меня был веский повод для этого. Мистер и миссис Аддамс, примите мои искренние поздравления с прелестной именинницей, — от звука его хрипловатого голоса у Уэнсдей внутри шевелится царапающее ее воспитанность раздражение. — Очень рады видеть Вас на нашем семейном торжестве, Ксавьер, — в тон ему, вкрадчиво и нежно пропевает Мортиша. Этот идеально воспитанный сноб явно пришелся ей по душе. Ксавьер элегантно усаживается на предназначенное ему кресло и, развернувшись к Уэнсдей, открыто и мило улыбается. Да так искренне, что Уэнсдей едва сдерживается от желания воткнуть в его физиономию трехзубую рыбную вилку. — Очень рад нашему знакомству, Уэнсдей, — хрипотца в его голосе могла бы моментально растопить любое женское сердце, но Уэнсдей, с рождения обладающая к человеческому обаянию стойким иммунитетом, лишь хмуро, исподлобья пялится на «красавчика». — С нашей последней встречи ты явно стал в два раза выше и похудел вдвое. Годы были к тебе благосклонны, — не стараясь сдержать своего удушающего раздражения, выпаливает Уэнсдей. Лицо Ксавье немного напрягается, и, чуть сузив глаза ярко зелёного цвета, ещё раз внимательно вглядывается в девичье лицо. Уэнсдей мстительно думает, что природа-матушка не только обделила Ксавье разумом, но и дала ему память не крепче, чем у мухи. Менее минуты требуется шестеренкам в мозгу Торпа младшего чтобы запустить процесс воспоминаний. А затем, на его щеках обаятельно играют милые ямочки, а в глазах появляется странно волнующее Уэнсдей, незнакомое для нее выражение. — Это значит тебе я обязан спасением моей никчёмной жизни, Уэнс? Если бы не твоя молниеносная реакция и чуткий слух, в том вишневом гробу оказалось бы двое покойников! — и, откинув назад голову, Ксавье искренне заливается смехом. Бледные щеки Уэнсдей розовеют от его бесцеремонного обращения, а от возмущения в её чёрных, как ночь перед грозою, глазах, сверкают молнии явного негодования. Она уже готова наплевать на все приличия и выпалить в лицо Ксавье первую пришедшую ей на ум колкость. Как всегда ее репутацию и самооценку Ксавьера спасают старшие Аддамсы. Гомес, встав со своего места, высоко поднимает хрустальный бокал и громко сообщает всем присутствующим: Benvenuto, cari ospit! Мы нашей дружной цирковой семьей рады приветствовать всех сегодня на торжественном вечере в честь восемнадцатилетия моей обожаемой дочери, Уэнсдей Аддамс! Ti auguro un giorno pieno di felicità e un anno ricco di gioia! Buon compleanno! — Buon compleanno!, — подхватывают все присутствующие гости, встав со своих мест и подняв хрустальные бокалы с игристым розовым вином. От нахлынувшего дикого смущения и жуткого раздражения, что она заслуженно, но так некстати оказалась в центре внимания домашних и гостей, Уэнсдей хмуро, собрав все свои моральные силы, улыбается присутствующим одними губами, а в ее черных, как глубокое дно ада глазах полыхает такое сильное, обжигающе-манящее пламя, от которого у рядом стоящего Ксавье неожиданно больно екает сердце, и странное горячее чувство разливается в груди. Девушка, сидящая рядом с ним, которую он видит первый раз в жизни, прицельно четко задевает его чувства не столько необыкновенной благородной красотой, сколько ощутимой внутренней силой, читающейся в ее бархатном взгляде, упрямо поднятом подбородке и красиво, пренебрежительно сомкнутых губах. Уэнсдей, едва коснувшись губами края хрупкого хрустального бокала, наполненного розовым вином, мельком ловит взгляд Ксавьера, и в ту же секунду зачем-то переводит взгляд на стоящего напротив за столом, улыбающегося своей странной улыбкой Тайлера. И невольно замирает от незнакомого, волнительного ощущения. Вокруг них троих будто смолкают все звуки и пропадают все окружающие шумные люди. Мир резко сужается, оставив их втроем одних друг с другом. Уэнсдей как никогда ярко ощущает как невидимые нити судьбы прочно связывают ее жизнь с этими двумя абсолютно непохожими, как ночь и день, парнями. А в следующий миг, почувствовав крепкое, теплое касание к своей руке, она, мотнув головой, сбрасывает с себя ведьминский морок пророчества и видит брата Пагсли, который притащив огромную, явно тяжелую коробку, теребит ее за рукав шелкового платья. — Ti auguro cento degli stessi anni, sorella!, — сипит Пагсли сбивчиво. У него, тащившего тяжеленный подарок, явно отнялось дыхание и сердце колотится на пределе возможного. В любое другое время, от неописуемой наглости публично поздравить сестру, Уэнсдей ответила бы брату очередным сильным тычком в солнечное сплетение, но сейчас она даже благодарна за его вмешательство. Просто усмехается и, молча, разворачивает подарок брата. В ту же самую секунду, когда черная оберточная бумага слетает на пол, через стол сидящая тётя Офелия, тихо, без предупредительных возгласов и других звуковых сигналов, просто падает с кресла. Пагсли в подарок сестре притащил огромную ферму редких земляных пауков, которых тетка панически боится. Все, рядом сидящие гости, вскакивают со своих мест, бросившись к обмякшей на черном полу Офелии. В образовавшейся суете Уэнсдей неожиданно для себя ощущает как чья-то настойчивая рука хватает ее за запястье и тянет, увлекая в сторону. Она уже готова применить свой коронный, с ног сбивающий прием, когда понимает, что камикадзе, рискнувший увлечь ее от стола на прохладный воздух — это никто иной как дядя Фестер. — Уверен, что тебе не помешает немного выдохнуть, пока выражение твоего милого лица не превратилось окончательно в венецианскую карнавальную маску смерти! — весело смеясь, дядя протягивает ей высокий стакан с шампанским. Уэнсдей облегченно выдыхает и молча подставляет разгоряченное лицо под прохладный, нежный ветерок. Закрывает глаза, и тут же ее сердце, будто пропустив очередной удар, яростно, быстро начинает колотиться в груди. До ее слуха доносится знакомый голос, зовущий ее по имени, чьего обладателя она так тщательно избегала весь вечер. — Моя волчья ягодка, ты не представишь нас друг другу? — в глазах дяди играют веселые дьяволята. Уэнсдей, собравшись с духом, деланно равнодушно произносит: — Дядя Фестер, это — Тайлер Галпин, лучший жонглер нашего цирка. Тайлер, это — Фестер Аддамс, младший брат моего отца. Улыбающийся Тайлер бодро протягивает Фестеру руку, а Уэнсдей замирает в приятном предвкушении. Едва коснувшись ладони дяди, Галпин быстро отдергивает руку, морщась как от разряда электрического тока. Фестер смеется, Уэнсдей усмехается, а лицо Тайлера, на пару секунд искаженное гримасой удивления и легкого шока, быстро разглаживается. Становится ясно, что он готов стерпеть любую боль, если итогом станет улыбка Уэнсдей. Эта минутная перемена в лице Галпина не ускользает от чрезмерно внимательного взгляда Фестера Аддамса. Он, быстро оценив ситуацию, молча передает свой стакан Тайлеру и как фокусник, незаметно исчезает из поля зрения. И в этот самый миг огромное черное небо над головами девушки и парня окрашивается миллионами ярких вспышек белого и красного цветов. Эти падающие огоньки разных оттенков светятся в ночном небе одновременно, словно исторгаются в разных местах пространства, примерно как капли дождя, падающие с туч на землю синхронно в одном и том же месте. Уэнсдей сразу понимает, что ее брат — этот кретин Пагсли, — случайно запустил праздничные фейерверки. Но, небесное зрелище настолько завораживающее, что даже хорошенько разозлиться она не успевает. Уэнсдей, еще не придя в себя, вновь чувствует как ее руку крепко сжимает мужская, теперь хорошо знакомая ладонь, и Тайлер молча, живо и настойчиво тянет ее дальше в прохладную, спасительную темноту ночного вечера и небольшого леса близь цирка. Они бегут в темноте, так быстро, как позволяют упавшие ветки под ногами и редко растущие деревья. Лес тут не самый густой. Приблизившись, наконец, к небольшой возвышенности, Тайлер ослабляет хватку ее ладони и отпускает руку, улыбаясь. Его глаза то поднимаются к светящемуся ночному небу, то опускаются на ее лицо. А Уэнсдей делает вид, что не замечает внимательный взгляд парня, старательно разглядывая небесное представление. Тысячи белых летающих огней уже почти совсем гаснут, пропадая в безлунном ночном небе. Иногда они перемещаются влево или вправо, иногда кружат в одном месте, мерцая собственным светом. За все это время Тайлер ни разу не отводит пристального взгляда от напряженного девичьего лица. Его стакан наполовину пустой, но он не сделал ни глотка с того времени, как получил склянку от дяди Фестера. Та самая белая хлопковая рубашка Тайлера промокла снизу от шампанского, того самого, что он так неловко дрожащей рукой разлил по дороге. — С восемнадцатилетием, Уэнсдей Аддамс, — тихо говорит очередное поздравление парень, слегка касаясь своим стаканом ее фужера, а затем выпивает залпом шампанское. Стрельнув в сторону Галпина черными как уголь глазами, Уэнсдей усилием воли сдерживает улыбку. Она решается чуть приподнять уголки губ в скромной ухмылке. Сделав небольшой глоток игристого, девушка залпом допивает все содержимое хрустального стаканчика. В горле разливается приятная и приторно-сладкая горечь. Спустя пару секунд Тайлер садится на пожелтевшую от осенней погоды траву. Подняв свою левую руку, он аккуратно берет за тонкое запястье Уэнсдей, и, потянув ее руку вниз, рывком усаживает девушку на траву рядом. Это происходит так быстро, что может показаться, что девушка сама опустилась на траву. Аддамс лишь через пару секунд осознает, что сидит возле него, упираясь бедром в теплые ноги юноши. Его реакция жонглера достойна уважения, хотя Уэнсдей не уступает парню в скорости реакции, поскольку работая в воздухе, научилась реагировать молниеносно. Тайлер, чуть-чуть наклонившись к ней, мягко смыкает горячие пальцы на ее прохладном правом запястье, чуть разворачивает ладонью вверх и сжимает сильнее. — Тебе не холодно, Уэнсдей? — не поворачивая головы, он греет ее теплеющую ладонь горячей рукой, а потом, осмелев, подносит девичью руку к своим губам, тихо выдыхает, опаляя горячим дыханием нежную, прохладную кожу. Уэнсдей чуть слышно охает, напрягая пальцы, стараясь вытащить руку из ладони парня. Если бы не ее стальная выдержка и умение собираться за секунды, она точно выдала бы себя с головой. Почему-то находиться сегодня в обществе с этим юношей невозможно, хотя обычно минуты пролетают быстро и без всякой неловкости. Ей давно нравится этот тихий, спокойный парень с сильными руками и по-детски нежной улыбкой. Но, даже себе самой почему-то стыдно признаться в подобных чувствах. Словно любая симпатия делает её уязвимой. Словно давно начавшаяся дружба с этим парнем отнимает ее у цирка, ведь за годы выступлений и репетиций она привыкла целиком посвящать себя воздушной гимнастике. Словно его глаза, с такой нежностью смотрящие на неё, сбивают с нужного ритма, подбивая ее совершать рискованные ошибки. А воздушная гимнастика оплошностей не прощает. — Нам пора возвращаться к гостям, — ощущая нарастающую неловкость, тихо шепчет Уэнсдей. Ей критически важно сейчас оказаться среди толпы людей, иначе в ее темное, холодное сердечко окончательно пустят ростки приступы странной нежности к сидящему рядом парню. Тайлер, будто прочитав ее сокровенные мысли, внимательно смотрит в ее растерянное лицо, и, легко поднявшись на ноги, протягивает ей руку. Он глядит на Уэнсдей сверху вниз и улыбается. Она, разглядев что-то в его сияющем взгляде, в глубине души облегченно выдыхает, внезапно ощутив спокойствие от его улыбки. Уэнсдей понимает, а вернее, чувствует рядом с этим молчаливым парнем, что никогда он сознательно или неосознанно не станет подгонять ее или принуждать к действиям или признаниям, к которым она пока еще не готова. Она доверчиво берет протянутую руку и легко встает с травы. И в этот самый момент оба вздрагивают, услышав громкий голос Фестера Аддамса. Тайлер, не выпуская из руки ее ладонь, спокойно тянет ее в сторону, туда, откуда раздается зовущий их мужской голос. Когда они втроем возвращаются к ярко освещенному шатру, Уэнсдей замечает, что большинство гостей, сидящих на своих местах, выглядят значительно расслабленными, чем до ее побега с дядей и Тайлером с собственного праздника. Даже тетя Офелия, быстро оправившаяся от обморока, порозовевшая от выпитого коньяка, мило болтает с сидящим рядом с ней Евгением Оттингером. Тетя только на миг позволяет себе пролепетать что-то Уэнсдей про то, как испортился ее идеальный пучок, и вновь возвращается к занимательному разговору. Остальные гости тоже увлеченно общаются друг с другом. Подходя к столу, она невольно смотрит на сидящего рядом с ее пустым креслом Ксавье и снова ощущает какое-то странное, царапающее внутри волнение. До ее появления Торп младший кажется полностью сосредоточенным на разговоре с Мортишей, но как только Уэнсдей подходит к своему месту ближе, Ксавьер легко встает, галантно поворачивается и отодвигает ее кресло, чтоб помочь ей сесть. Как же сильно его воспитанность и идеальные манеры ее раздражают! Зато будоражащие ее чувства и мысли о Тайлере вмиг сменяются привычным и, кажется, желанным негативом, с облегчением констатирует Уэнсдей, хмуро глядя прямо перед собой и усаживаясь на стул. Неожиданно много переживаний и сложных, непонятных чувств обрушились на нее за этот вечер! Слава адовым чертям, скоро эта пытка праздником рождения закончится. Посидеть бы в тишине и одиночестве оставшиеся время в ее черном фургончике! Ну, или хотя бы за столом, но в одиночестве и в тишине. Но, остаться одной — это сегодня не позволительная роскошь! — Я не успел отдать подарок, Уэнсдей, если ты не против, я могу подарить его сейчас, — Ксавьер первый нарушает молчание и протягивает ей маленькую, размером с плитку шоколада черную коробочку. Уэнсдей, резко вскинув смоляную бровь вверх, гневно разворачивается к парню лицом, всем видом показывая, что не стоит рисковать жизнью и пытаться продолжать разговор. — Откроешь или позволишь мне открыть твой подарок? — парень спокойно, глядя ей прямо в глаза, улыбается и плавно пододвигает коробку ближе к ее руке, лежащей на столе. «Dannazione! А он так просто не сдаётся!» Шумно выдохнув, Уэнсдей решает, что раз уж она взяла подарки Фестера и Пагсли, то откроет и подарок от этого навязчивого Торпа. Показательно резко сдернув крышку с коробки, Уэнсдей, замерев на несколько секунд, молча переводит взгляд на парня. — Кто тебе рассказал о том, что мне нравится? — не до конца понимая, злит ее его проницательность или ей приятно от такого внимания, Уэнсдей, прищурив глаза, впивается взглядом в лицо Ксавьера. В подарочной коробке оказывается коллекционное издание 1962 года издательства Easton Press ее любимого романа «Франкенштейн или современный Прометей» Мэри Уолстонкрафт Шелли с иллюстрациями Эверетта Генри! Как, а главное, от кого этот напыщенный мажор узнал ее литературные пристрастия?! Хотя в данную секунду ей тотально плевать на эти нюансы явного предательства кого-то из близких. Уэнсдей невесомо, кончиками ледяных пальцев с несвойственной ей нежностью гладит книжный переплет из натуральной кожи высшего качества. Проводит пальцами по черному корешку со ступицей, отделанной настоящим 22-каратным золотом, трогает маркер из атласной ленты и позолоченные края страниц. Перед ней лежит очень редкое издание в идеальном состоянии, и хотя позолоченные края страниц слегка изношены, Уэнсдей знает — эта книга является раритетной и очень дорогой. Почти не дыша от детского восторга, аккуратно, будто роман, лежащий перед ней, сделан из хрупкого хрусталя, берет издание в руки и легко пролистывает несколько страниц. Ощущение полноценного счастья неожиданно придает ее лицу такую обворожительную, нежную мягкость, что у Ксавьера, с удовольствием наблюдающего за ее действиями, от волнения или нежности, или от всего сразу неожиданно перехватывает дыхание, а где-то в центре груди начинает полыхать яростным огнем пожар, словно он нечаянно проглотил раскаленные угли. Впервые за двадцать один год, он задыхается от нежности, глядя в лицо почти незнакомой ему девушки. Уэнсдей первый раз за этот вечер показала себя настоящую: увлеченную, яркую, живую, необыкновенно привлекательную и умную девушку. Словно от его тщательно выбранного подарка слетела с ее лица маска вечного недовольства и показного равнодушия. Ксавьер глядит в ее раскрасневшееся от удовольствия лицо и не может наглядеться, и знает, так же точно как-то, что умрет когда-нибудь, что всегда теперь будет с ума сходить от нежности при виде ее дорогого лица. Глядя как розовеют от волнения ее бледные щеки, как от восторга в черных, бархатных глазах в обрамлении пушистых ресниц зажигаются яркие искры удовольствия, как нежные, пухлые, так красиво очерченные губы чуть приоткрываются, будто готовые для самого невинного поцелуя, Ксавье понимает, нет, ощущает всем своим нутром, что с этой самой минуты он безраздельно и видимо безнадежно влюбился в эту внешне холодную, недоступную для понимания простым смертным, самую красивую в мире девушку со странным именем Уэнсдей Аддамс. — Ты так и не ответил на мой вопрос, — голос Уэнсдей выводит его из томительных и одновременно приятных мыслей. Ее тон становится заметно мягче, и она уже не с такой испепеляющей яростью смело смотрит ему прямо в малахитовые глаза. — Кто этот самоубийца, который рискнув своей жизнью, рассказал тебе о моих пристрастиях в литературе? — разъясняет она свой вопрос, стараясь вложить в него всю возможную строгость. — Одним из условий нашего договора как раз и была конфиденциальность предателя, — все еще ощущая биение в горле собственного сердца, усмехается Ксавье. — Я искренне рад, что угодил с подарком. Уэнсдей не находит что ему на эту самодовольную фразу возразить, да и плевать ей уже, пусть барахтается в своем раздутом до пределов земного шара самомнении и завышенной самооценке, она и под изощренными пытками инквизиции не станет говорить этому мажору-красавчику что-либо приятное даже из вежливости. Аккуратно положив подарок обратно в черную коробку, она машинально скользит равнодушным взглядом по сидящим гостям, и, только сейчас замечает с каким напряжением в их сторону смотрит Тайлер. «Dannazione!» В ее скудных познаниях в рефлексии человеческих эмоций не достаточно, чтобы понять какое чувство так красноречиво написано на всегда спокойном, доброжелательном лице Тайлера. Напряженный, с каменным лицом, да так, что на скулах проступают желваки, неподвижно как истукан, сидит вполоборота к их краю стола, и даже, не делая из ложной воспитанности заинтересованного лица будто слушает рядом сидящего мэра Уокера, пристально, не мигая, смотрит на довольного Ксавьера. Торп, будто почувствовав направление ее взгляда, также поворачивается к Тайлеру, и губы Ксавьера невольно трогает кривая усмешка. «Quelle absurdité! » К их общему облегчению, само провидение в лице мэра Уокера вмешивается в судьбы всех сидящих за праздничным столом гостей и домочадцев, прервав напряженный контакт трех пар глаз. Ноубл Уокер, привстав из-за стола, поднимает свой хрустальный бокал, наполовину наполненный гранатового цвета вином и, прокашлявшись, обращается к девушке. — Дорогая Уэнсдей Аддамс, будь светом для себя самой. Найди свой собственный путь. Это должно быть легко с таким количеством свечек. С днем рождения тебя! После этих слов Уокера, все присутствующие гости, включая и самого мэра, поднимают бокалы, дружно повторяя его последнюю фразу. К стойко разливающемуся внутри раздражению Уэнсдей присоединяется ощущение какой-то неотвратимой беды, и она, замерев как перед опасностью, почти сразу видит как после оглушающего хора разных голосов, в зал вкатывают огромный, весь покрытый темным горьким шоколадом торт с восемнадцатью горящими черными свечками! «Dannazione! Ей придётся сейчас все эти свечи ещё и публично задувать!» Уэнсдей уже готова сделать шаг в сторону трусливого побега, когда краем глаза замечает странное, пугающее движение в той части стола, где сидит Тайлер. Инстинктивно быстро развернувшись в его сторону, она четко видит, как все еще стоящий Ноубл Уокер, небрежно отхлебывает кроваво-алую жидкость из своего бокала. Очевидно, вино попадает ему не в то горло. Уокер поперхивается. Лицо его искажается, наливается кровью. Он хватает ртом воздух, кашляет, а потом соскальзывает на кресло, рука его разжимается, бокал катится по траве. В наступившей гробовой тишине тело мэра несколько раз выгибается назад, чтобы в последней смертельной агонии тяжело рухнуть на богато накрытый праздничный стол…