Скрипка и клоунский нос

Время было непростым, а зарабатывать на жизнь было как-то нужно. И неважно, что ты талантливый артист – времена меняются, меняются и зрелища, которых требуют люди. Так однажды ставший ненужным клоун оказался на обочине жизни – с жалким заработком, который еле позволял свести концы с концами, и ненужной нынче профессией. Даже детям в наше время клоуны стали не нужны, потому что сейчас у них совсем другие интересы, и смешат этих детей давно уже не клоуны. Фокусы также остались не у дел – на экранах гаджетов творится не меньше удивительного… Этот переход оставался последним местом, где ставшая ненужной профессия еще давала какую-то возможность не признавать ее мертвой. И хотя в лучшие годы он зарабатывал совсем другим ремеслом, но именно фокусы сейчас помогали хоть как-то выживать. Эта работа напоминала кисть со стремительно высыхающей краской, когда все еще пытаешься сделать несколько ярких мазков, и, царапая поверхность, это пока что удается… Кроме Гоголя, больше никто в дневное время сюда не приходил: место считалось настолько неблагополучным, что даже стражи порядка старались отлынивать от обязательного обхода вверенной территории, а попрошайки считали это место неприбыльным и предпочитали ему большие светлые переходы в центре города. Впрочем, это было даже плюсом – отсюда никогда не прогоняли. К тому же, здесь всегда были зрители: пожилая женщина, продающая зелень и немного овощей, которые сумела вырастить; беспризорные чумазые дети – две девочки и мальчик, чьим родителям бутылка дешевого спиртного была куда важнее… Были и редкие теперь прохожие из местных, чьи лица Гоголь уже, пожалуй, знал наизусть. Многие быстро проходили мимо, но были и те, чьи сердца пока еще не были столь равнодушны. Так на потертом коврике с инвентарем появлялись горстки мелочи, которые позволяли протянуть до следующего дня. Был среди прохожих и паренек лет пятнадцати. Каждое утро он отводил в детский садик или школу младшего братишку и каждый вечер забирал. Они всегда шли через этот переход и всегда у старшего находилось несколько монеток, а у младшего, как подобает ребенку его возраста, – куча вопросов, наивное восхищение и просьбы научить фокусам. Младший мальчик постоянно оборачивался и махал клоуну на прощание, когда покидал переход вместе со старшим братом. Один из немногих светлых моментов в этом месте, который в понимании Гоголя означал, что пока еще не все потеряно… Иногда сюда приходила изможденная женщина неопределенных лет с невменяемым мужчиной в инвалидном кресле и каждый раз говорила что-то вроде “Смотри, ты помнишь? Я же знаю – помнишь…” Мужчина не отвечал. Да и что говорить, когда взгляд его был совершенно пустым, а от тела осталась только половина. Лишь в напоминание о прошлом оставалась медаль за отвагу, ставшая ныне такой же ненужной и мертвой, как и профессия Гоголя, который собирал таких же брошенных и никому не нужных теперь зрителей. Возможно, пока они смотрели на его выступление, в их сердцах еще теплилась жизнь и слабо, но все же горел огонек надежды на что-то светлое. Которое, может быть, однажды мелькнет впереди. И именно поэтому он приходил сюда – дарить эту последнюю надежду тем, у кого ее отняли, смешить тех, чья жизнь была полна лишь горечи и боли. Пусть такая малость, но он был нужен, даже если вся его выручка за день измерялась парой пучков зелени, крохотным леденцом в затертой обертке и тихим “спасибо”, сказанным от всего сердца. Это был его зрительный зал, его подарки, которые были ему так же дороги, как всем этим людям – надежда на лучшее, которую он давал, ежедневно устраивая в этом мрачном месте свои представления. А еще среди постоянных посетителей перехода были голуби, ну и крысы. Эти, конечно же, интересовались только тем, чтобы найти чего съестного, но все же и они имели свою роль на этой сцене. Гоголь в шутку называл их массовкой, смеша этим своих зрителей. Он был единственным артистом этой умирающей сцены. Но пока он здесь – эта сцена продолжит жить вместе с ним и его зрителями. Этим пасмурным утром серый мрачный переход встретил его как обычно: разрисованными стенами, лужей свежей мочи в углу, несколькими смятыми пивными банками и следами драки в виде засохших брызг крови на противоположной стене. Тяжело вздохнув и мысленно посетовав на тех, кто не в состоянии донести мусор до контейнера или зайти по нужде за кусты, Гоголь начал, как всегда, с уборки. Сцена должна быть подготовлена к выступлению до того, как сюда придут зрители. Недалеко от входа подземный переход очень удачно располагался мусорный контейнер – сложив в него банки и прочий хлам, Николай позволил себе традиционную передышку – короткий перекур перед выступлением. Ему уже было без разницы, что там говорили врачи, потому что лечение все равно было бессмысленным. Болезнь была в последней стадии, так что какая теперь разница? Жаль лишь, что зрители лишатся своего кусочка света в этом туннеле, но что поделать – люди не вечны. Делая очередную затяжку, Николай едва не выронил сигарету, сильно закашлявшись. Затем посмотрел на капли крови на своей ладони. Кто знает, когда очередное выступление здесь станет последним? Впрочем, об этом он вообще старался не задумываться. Слишком много воды утекло и слишком много того, что было дорого, безвозвратно утеряно. Потому терять и ему самому уже было нечего. Если сцена лишится артиста, рано или поздно его сменит кто-то другой либо просто снесут старое здание, чтобы отстроить новое и впустить туда новых зрителей… Стараясь не думать ни о боли, ни о том, насколько тяжело дается каждый глоток воздуха, Гоголь медленно докурил и выбросил окурок в тот самый контейнер, куда до этого отправился мусор из перехода. Затем, протерев руки влажной салфеткой, клоун проверил свою потертую сумку с инвентарем. Это была скорее старая привычка, нежели мера предосторожности, но она была такой же неотъемлемой частью ритуала, как та же уборка или несколько затяжек перед выступлением. Николай шагнул в плохо освещенный переход и остановился. Сперва он подумал, что ему показалось, затем прислушался, так сильно боясь ошибиться и согнать наваждение. То, что он услышал было не чем иным, как исполняемой на скрипке мелодией. К струнным Гоголь испытывал особую любовь. Можно сказать, она и связана была именно с тем самым чувством, которое клоун испытал однажды и на всю жизнь. И это чувство было самым ярким и невероятным за все его годы. Тогда казалось, что всё впереди, впереди весь мир – множество стран, которые надо успеть посетить, множество дел, которые надо успеть сделать и, конечно, множество ярких мгновений наедине с тем, кого он так сильно любил… Нет, не время мечтать. Скоро придут зрители. Как минимум старушка приходила первой. Нельзя огорчать пожилую леди, потому что она ждала этого выступления так, будто была маленькой девочкой, которую родители взяли на ярмарку. И, несмотря на читающиеся в усталом взгляде прожитые годы, там появлялся на короткий миг тот самый восторг, который всегда бывает в глазах самых юных зрителей. А может, это блестели слезы сожаления о прожитых годах и под конец столь жалкого существования, когда нужно выживать. Но наверняка эта пожилая леди, будучи когда-то маленькой девочкой, очень любила ярмарки и выступления клоунов, конечно… Тряхнув головой, словно вытряхивая оттуда не к месту взявшиеся мысли, что мешали сосредоточиться, Гоголь привычно надел уже довольно ветхие бордовые перчатки и яркий клоунский нос. Далее расстелил маленький коврик и аккуратно разложил потрепанный инвентарь в виде шляпы-цилиндра, карт, нескольких цветных платков, штук шести ярких мячиков и еще кое-каких мелочей для представления. Еще раз прислушавшись, клоун не услышал ничего и окончательно убедился, что та печальная струнная музыка была обычным наваждением или галлюцинацией, возможно, спровоцированной ухудшившимся за недавнее время состоянием. Решив начать разминку с жонглирования, Гоголь взял мячики и начал ловко перебрасывать их. Все было как обычно, пока эта мелодия снова не пронзила тишину раннего утра в мрачном переходе. И это была неизвестная композиция, словно играющий ее скрипач импровизировал, на ходу создавая необыкновенной красоты произведение. Николай сначала замер, а затем внутри словно лопнула и рассыпалась в щепки старая пружина. Хотелось танцевать под эту мелодию, несмотря на свой нелепый и потрепанный вид. Возможно, так чувствует себя старая запылившаяся книга, которую спустя много лет достали с полки и, осторожно смахнув пыль с обложки, открыли на первой странице. Хотелось кружиться в этом вихре незнакомой, наполняющей сердце мелодии. Сейчас Гоголь был словно не в переходе, а на той самой сцене, где всё началось. Огромной, красивой, с сотнями зрителей, яркими огнями и музыкой симфонического оркестра. Словно его вновь вернули туда, где ему, подающему надежды артисту балета, было всего двадцать. Не было ни болезни, ни травмы, сломавшей карьеру. Это было то самое начало, когда он впервые столкнулся взглядом с таким же молодым концертмейстером. И тогда все завертелось так, словно их двоих затянуло в огромный вихрь, который состоял сплошь из живых эмоций, тепла, чувств и надежд на то будущее, которое так ярко представляли себе оба. И сейчас хотелось продать душу кому угодно, только бы это мгновение не заканчивалось. Как это ужасающе, нелепо и в то же время так необычно – клоун с отточенными балетными па, танцующий под мелодию скрипки в старом мрачном переходе, за многие годы провонявшем дешевым спиртным и экскрементами, чужой болью и равнодушием проходящих мимо… Мелодия так же резко стихла, как и началась. Николай оглядывался в поисках скрипача – хотелось поблагодарить того и, возможно, набравшись храбрости, попросить прийти сюда еще раз. Но никого, кроме самого Гоголя, нескольких, курлыкающих голубей и прошмыгнувшей мимо ободранной рыжей крысы тут больше не было. Вздохнув, клоун снова вышел на перекур, который, к слову, дался тяжелее предыдущего, и на некогда белой, а сейчас уже изрядно пожелтевшей рубашке осталось несколько бордовых капель. Несмотря на то, что мелодии не было слышно, Гоголь все еще улыбался, продолжая слышать ее где-то внутри себя, записав, словно на пленку, в собственную душу. Из мира грез в серую реальность вернул робкий детский голосок: – Дядь, а сегодня будет представление? – спросила маленькая зрительница, старшая из троих детей. Это была светловолосая кареглазая девчушка с растрепанными волосами, криво обрезанными до плеч. На ней, как всегда, было то самое зашитое и потертое платьишко, давно потерявшее цвет. Сложно было даже понять, какого цвета было платье, когда еще продавалось на рынке или в магазине. Гоголя удивило, что девочка в этот раз была одна, а старушку с овощами он и вовсе не видел. – Конечно будет, милая. А где твои друзья? – поинтересовался Николай, поправляя такого же цвета, как и перчатки, галстук-бабочку. – Их забрали ночью. Соцслужба. – грустно ответила маленькая зрительница, шмыгнув носом и вытерев его грязным кулачком. – Дядь клоун, а мячики сегодня будете кидать? А с картами фокусы будут? – Конечно! Желание зрителя – закон. Будет все, как ты захочешь, – тепло улыбнулся клоун, потрепав девочку по голове. – Пойду готовиться к представлению, а то скоро придут другие зрители. – ответил он, подмигнув девочке, и, по обыкновению отправив окурок в мусорный бак, направился на свое рабочее место. Жаль, конечно, что сегодня зрителей будет меньше. С другой стороны, маленьким брату и сестре, которых до сегодняшнего дня Гоголь видел в этом переходе каждый день, возможно, повезло. Может быть, их жизнь изменится к лучшему – по крайней мере, Николай надеялся именно на это. И возможно, однажды они и не вспомнят ни о своем тяжелом детстве, ни о многочисленных синяках и ссадинах, ни о клоуне, который устраивал для них представление на окраине неблагополучного района города. Но он будет помнить всегда темноволосых мальчика и девочку с яркими серыми глазами, которые, держась за руки и замерев, смотрели на его представление… День близился к вечеру. На душе было тяжело – уже минус два зрителя там, где каждый из них значил так же много, как, пожалуй, целый мир. Но нельзя останавливаться, несмотря на то, что дышать снова стало сложнее, снова чертов кашель, которым Николай, казалось, скоро захлебнется. И собственной кровью тоже. Нельзя сдаваться, потому что тот, кто сдался – тот уже мертв, и неважно, что тело все еще определяет жизнь на ее физическом уровне. Сегодня он вновь чувствовал себя живым и улыбался даже больше, чем обычно, потому что через переход снова возвращались знакомые ему братья. И младший вновь попросил научить фокусам. В этот раз Гоголь не смог отказать, показав мальчишке самый простой фокус с платками. – Ух ты! Спасибо! Дядь клоун, когда я вырасту, я тоже буду фокусником! – с детским восторгом в глазах сообщил мальчик, а затем протянул Николаю шоколадный батончик и две монетки, после чего засмущался и убежал, чтобы не отстать от старшего брата, который ждал его на выходе. Идя домой, в крохотную квартирку под крышей ветхой двухэтажки барачного типа, Гоголь знал, что завтра он еще придет в этот переход. Ради зрителей и ради того, чтобы снова хоть на секунду услышать скрипку и вернуться туда, где когда-то была иная жизнь, нежели та, которую он сейчас вынужден доживать, влача жалкое существование. *** Настал новый день, и точно вовремя Гоголь снова был на месте. Еще только начал рассеиваться утренний туман, но в этот раз клоун не медлил, повторяя во всех деталях вчерашний ритуал. И сегодня он снова услышал скрипку, ощущая себя так, будто выучил волшебное заклинание, и оно помогло. Но в этот раз мелодия была совсем другой – это была даже не мелодия, а будто эмоции – его собственные из того далекого времени, словно кто-то сумел их услышать и превратить в ноты, которые сейчас, подобно весеннему ливню, заливали это покинутое богом место. И теперь, не сдерживая себя, не щадя измученный лекарствами организм, поддерживающий состояние большими дозами обезболивающего, Гоголь снова танцевал, кружась в таком же ярком, как и мелодия, танце и создавая некую сюрреалистическую сцену. Более того, он танцевал, закрыв глаза, чтобы ощутить мелодию так же глубоко, как свое первое признание, на которое он долго не мог решиться – один из по-настоящему светлых моментов того счастливого времени. А когда решился – был под хорошим таким градусом и, пытаясь связать слова в более-менее приличное предложение, споткнулся и комично упал на одно колено, словно делал предложение… Эта мелодия снова возвращала его в уже прожитые моменты. Пожалуй, все самые счастливые – первый поцелуй, эти колкие мурашки от взгляда аметистовых глаз, волнение от прикосновений и первой их с Достоевским близости. И все это дарила музыка в темном тоннеле. Но в этот момент Николай снова был не здесь – в чертовом переходе, который пестрел сплошь уродливыми граффити и неприличными выражениями на стенах, где по углам уже зеленела плесень от постоянной сырости, где пищали голодные крысы и валялся чей-то выбитый зуб. Сейчас Гоголь был на веранде, наслаждаясь теплым морским воздухом и виртуозной игрой того, с кем его связывали самые сильные, самые потрясающие чувства, которые Фёдор, импровизируя, вплетал в мелодию, создавая ее на ходу, как сейчас неизвестный скрипач из перехода… Эта скрипка была словно наркотик. опьяняющий и уносящий от уродливой реальности. Но все хорошее имеет свойства заканчиваться. И настоящий артист никогда не предаст своих зрителей. Повторив ритуал с курением, Николай вернулся в переход. В этот раз пожилая леди, которая ласково называла его “сынок” и часто пыталась накормить, хотя сама еле сводила концы с концами, не пришла. Надеясь, что она, как и вчера, просто задержалась по какой-то причине, Николай вздохнул и начал свое выступление. Вскоре пришла вчерашняя девчушка. Правая нога девочки была кое-как перебинтована, а огромный синяк под глазом, который маленькая зрительница прикрывала волосами (наверное, чтобы не огорчать любимого клоуна) и вовсе приводил в ужас. Гоголь, несмотря на ухудшающееся состояние, все также обладал феноменальной памятью. И вчерашнее помнил отчетливо, недоумевая прямо сейчас, почему соцслужбы забрали только двоих. Ведь эта девочка тоже имеет право на какое-никакое место под солнцем, даже если всё это самое солнце составляет слабый луч надежды. Хотя, сложно таковым назвать приют, но всяко лучше, чем вот так быть избитой собственными родителями. И все же клоун не должен грустить, особенно при зрителях. Николай собрал волю в кулак и, чувствуя, как горят легкие и вот-вот грянет новый приступ, отвернувшись, выпил обезболивающее. – Дяденька клоун, у Вас что-то болит? – спросила, заметив странный маневр, маленькая зрительница. – Нет, ну что ты, милая. У меня все хорошо, честно-честно! – в этот момент Николай вытащил ярко-желтый платочек из рукава застиранного платья малышки. – Вуаля! Боль еще не отпустила, но он не имел права ее показывать, улыбаясь нарисованной фальшивой улыбкой. Маленькая зрительница улыбнулась в ответ, а затем вдруг снова стала серьезной: – И все же, у Вас точно ничего не болит? Вы не заболели? Чертовски приятно, когда за тебя кто-то волнуется, но так горько, когда это кто-то – маленькая и такая беззащитная девочка, которой самой нужна помощь. И неизвестно, придет ли она. И все, что он может – дать ей немного той радости, которая в ее беспросветной жизни бывает таким редким явлением. Именно поэтому он не дает болезни взять верх, не дает себе сдаться. Хотя бы ради нее, ради подобных ей и тех, кто каждый день смотрит его глупое представление здесь. – С чего ты взяла, морковка? – усмехнулся Гоголь, стараясь скрыть еще и не вовремя отдающую в правое бедро боль в коленном суставе. – Клоуны никогда не болеют и, – Николай легонько щелкнул девочку по носу, – не умирают. Мы, те, кто дарит смех и добрые эмоции, живем вечно. Вот так! Девчушка засмеялась. Кажется, поверила. Что может быть лучшим подарком для артиста, а особенно – для клоуна? Конечно же, смех зрителя. И пусть даже при таких печальных обстоятельствах, но все же это сейчас самый счастливый момент, не считая этой странной мелодии, которую Гоголь слышал вот уже второй день… Фокусы были все те же, но Николай, ловко импровизируя, умел каждый день давать этим отточенным приемам разные цвета, чтобы зритель ни в коем случае не заскучал. Сегодняшний день был ярче и насыщеннее вчерашнего, по крайней мере, ему так казалось. Жаль только, что пожилая леди так и не появилась. Клоун был огорчен, но списал на то, что скорее всего, женщина в силу возраста могла устать и взять выходной на сегодня, а может, захворала, или же сегодня ей попросту нечего было продавать… А вот братья, словно неотъемлемая часть этого места, снова прошли через переход утром, а потом вернулись вечером. И в этот раз младший мальчик попытался показать Гоголю результат своих тренировок с платком. У Гоголя даже сердце замерло – было ощущение, что ребенок оттачивал фокус специально для него. Получилось очень неплохо, особенно для мальчика такого возраста. О чем Николай и сказал, пообещав в следующий раз научить фокусу с картами. Прокричав звонкое “Урааа!”, малыш, не забыв поблагодарить клоуна и оставив ему, в этот раз, несколько печений, как обычно, побежал догонять старшего брата. И вновь Гоголь смотрел им вслед до тех пор, пока силуэты мальчишек не превратились в едва заметные точки, исчезнув затем в наплывающих сумерках. Сегодня он шел домой в приподнятом настроении, не обращая внимания ни на усиливающуюся боль в правой ноге, ни на очередной приступ кашля, и думая лишь о том, что завтра будет лучше, чем сегодня. Что он, вновь повторяя тот ритуал, услышит долгожданную мелодию. Появлялась надежда – та самая, которую он дарил каждый день потерянным зрителям, будучи таким же потерянным, как и они. *** Сегодня утро выдалось солнечным, пока Гоголь брел к своему рабочему месту. Он даже приостановился, чтобы полюбоваться солнечными лучами, пробивающимися через уже редеющие кроны деревьев. Осень приходила постепенно, что радовало. И сейчас, несмотря на хромоту, которую рассадил вчерашний танец, Николай уже бодрее шел к пункту назначения. На месте он, опять же, с точностью повторил ритуал, который проделывал вчера и позавчера. Когда он, докурив и выбросив окурок, шагнул в переход, солнце скрылось за внезапно набежавшими серыми облаками. Как будто они сожрали его, словно оголодавшие звери. Переход был мрачен и пуст. Даже освещение было слабее обычного – кажется, несколько ламп перегорело, но менять их было некому: коммунальные службы добирались сюда еще реже, чем стражи порядка. В этот раз долгожданную скрипку Гоголь услышал, едва нацепив клоунский нос. И мелодия снова отличалась. Сегодня она была такой же печальной, как и резко изменившаяся погода. Уродливый переход наполнялся теми же яркими и в то же время тяжелыми нотами. Мелодия сплеталась, словно из хлыстов, которыми кого-то пытали. И это была мелодия его собственной боли, пытка от созерцания той реальности, где он был так беспомощен, хоть и пытался сделать все возможное. Гоголь вновь оказался там, в прошлом, в тот день, когда Фёдор был как никогда молчалив и боялся даже смотреть в глаза. И только спустя какое-то время, избегая и оттягивая то, что следовало сообщить, рассказал все. О своем диагнозе, о том, что лечение будет стоить очень больших денег. И сегодня это был танец такой быстрый и динамичный, словно в Николая вселился сам дьявол. Похожие на вихрь, местами резкие движения, неестественный изгиб правой ноги, сустав которой вот-вот вылетит… Но Гоголь продолжал свой танец, ощущая заново боль прошлого, то неизбежное, что так старался предотвратить. Это была надежда. Такая слабая, но все же... Он продал хорошую трехкомнатную квартиру в центре города вместе со всем, что у него было, цепляясь за последнюю надежду. Но лечение не приносило плодов, Достоевскому становилось все хуже. Однако несмотря на это, как и на тяжесть своего состояния, он продолжал виртуозно играть, пока однажды смычок не выпал из руки… В этот раз Николай все же упал. И когда резкая боль пронзила правую ногу, клоун едва сдержался, чтобы не закричать. Боль ощущалась настолько сильно, что уже отдавалась не только в правое бедро, но и по всему телу. С трудом встав и доковыляв до стены, Гоголь прижался к ней спиной, чтобы отдышаться. Рядом привычно лежал коврик с картами, мячиками и прочим Сегодня зрителей было еще меньше. И от этого в душе клоуна начал расти и подниматься все выше липкий леденящий страх. Не было не только пожилой леди, но и маленькой зрительницы. Пришла только женщина со своим супругом в инвалидном кресле. И сегодня Гоголь исполнял все фокусы для нее. Один актер и один зритель – так печально и так иронично. Лишь под конец, когда Гоголь закончил представление, женщина подошла к нему, вытащила белоснежный накрахмаленный носовой платок с вышивкой, где были две заглавные буквы – так выглядят платки, которые обычно молодые дарят друг другу в день свадьбы. Этим платком она осторожно убрала слезу, стекающую по щеке загрустившего клоуна. На самом деле Гоголь плакал не от физической боли. Именно сейчас, завершив этот день, он ощущал, что это выступление, во всех смыслах – предпоследнее. А завтрашний день будет последним и для этого места, и для него самого… Лишь братья, которые снова проходили через переход, заставили его улыбнуться. Скорее всего, состояние сказывалось на внешнем виде, и никакой грим не мог это скрыть. Потому что в этот раз младший мальчик не задавал вопросов, а в его золотых глазах была какая-то грусть. Покопавшись в карманах, паренек выгреб довольно большую горсть монет. Может быть, это были все его накопления, кто знает… – Вот… – только и сказал он. Но его взгляд говорил куда больше. Не нужны были слова, чтобы понять, что и для чего это было. И сейчас, когда братья снова шли к выходу, мальчик привычно помахал клоуну, на этот раз прокричав на прощание “Выздоравливайте!” Боль не прекращалась и никакое обезболивающее уже не могло ее заглушить. Приступ кровавого кашля на этот раз длился еще дольше. Николай с тоской оглядывал своё скромное жилище – от прошлой жизни тут ничего не осталось, лишь их с Фёдором совместное фото с того прекрасного отпуска на берегу океана, и, собственно, скрипка Достоевского, которая была с ним до самого конца. Ее Гоголь берег как самое дорогое сокровище, каждый раз протирая пыль с чехла, иногда открывая и нежно поглаживая навечно замолчавшие струны. Открыл и сейчас, положив в кармашек чехла, где хранилась канифоль для смычка, свой клоунский нос. Завтра он возьмет свои сокровища с собой – а что еще берут в новую дорогу? *** Утро выдалось сырым и пасмурным. Ветер срывал с деревьев желтые листья, а ливень с какой-то зловещей силой приколачивал их к асфальту. Гоголь промок до нитки, пока добрался до перехода. И все потому, что в этот день даже старый зонтик дал осечку и вывернулся в обратную сторону, а затем ткань начала с треском отрываться почти от всех спиц, по итогу сиротливо повиснув лохмотьями на оставшихся… Но ритуал нельзя было нарушать, несмотря ни на что. И даже ливень этому не помеха. Потому, как мог, клоун закрывал сигарету, чтобы она не погасла. Но ливень словно был против – усилился и старался влепить прямо по тлеющему огоньку сигареты. В этот раз удалось лишь сделать пару затяжек, потому как злая погода добилась своего. Огонек погас, а сигарета размокла. Легкие горели так сильно, как будто вот-вот из них вырвется огненный шар, разбив в щепки ребра. Но Гоголь стоически шел по переходу, держась за разрисованную витиеватыми выражениями и неприличного содержания рисунками стену. Снова разложив все предметы своего клоунского инвентаря, Николай бережно положил рядом и скрипку, осторожно открыв чехол и вынимая из кармашка для канифоли потрепанный поролоновый клоунский нос. Надев его, Гоголь прислушался, но мелодии не было. Только шум ливня, который, похоже, перерастал в самый настоящий ураган. – Ну же, что же ты… давай… Я готов! Готов! – прокричал он в пустоту. Но лишь эхо ответило каким-то хрипом, утонувшим в шуме непогоды. – Пожалуйста… Я ведь все сделал правильно! Все сделал! Разве нет?! Но ответа не последовало, равно как и долгожданной мелодии. – Ну и иди ты к черту! – прошипел клоун, по лицу которого текли слезы, оставляя дорожки на щеках и размазывая неаккуратно нанесенный грим. Затем Николай достал еще одну сигарету. Она была последней – только сейчас он вспомнил, что забыл купить еще пачку. И вот, поджигая оставшуюся, раз так десять чиркнув зажигалкой, он смог затянуться, превозмогая боль. Зажигалка выпала из руки, а клоуна скрутил удушающий приступ кашля. Николай упал на колени, окрашивая брызгами крови свой инвентарь: яркие мячики теперь стали будто в крапинку, а колода карт получила огромное пятно, которое расползлось и стекало вниз. Сознание мутнело, но Гоголь сделал еще одну затяжку… – Пожалуйста, прошу… Надежда таяла вместе с его жизнью. И все же оно случилось. Едва слышная мелодия прорезалась сквозь шум ливня и вой ветра. И она была совсем иной, нежели те предыдущие. Эту мелодию Николай не узнал, и ощущений она не дарила. Она словно вела, заставляя идти за ней. Лилась, как бурная река, заставляя встать и снова двигаться. И пусть сегодня это было в разы тяжелее, он снова танцевал. И этот танец был иным – как в его самое лучшее выступление, когда впереди маяком горел путь к признанию. И теперь он шел, пусть и не к успеху, но туда, куда было нужно. Теперь он был готов. И наконец-то, это его финальное выступление. Пусть оно будет самым ярким. Пусть оно запомнится, даже, черт возьми, крысам и голубям. Но пусть будет. Пусть хоть что-то… И он продолжал свой танец, уже не ощущая ни боли, ни огненного шара в легких, ни той кровавой каши, в которую эти легкие превратились. Он шел вперед, ярким и успешным, с такой давно забытой легкостью в теле… Поскользнувшись на скользкой, местами битой плитке, Гоголь упал, в правой ноге что-то хрустнуло, и, чтобы не закричать, клоун изо всех сил сжал зубы. Звук скрипки исчез, а переход немного затопило. С трудом дойдя до противоположной стены и подволакивая правую ногу, Николай оперся на стену, стараясь выровнять дыхание. Нельзя отступать. Ни в коем случае. Иначе ритуал так и не будет завершен. Пока есть зрители, нельзя сдаваться. И да, клоуны не болеют и не умирают, не так ли? Собрав волю в кулак и кое-как протерев инвентарь от крови, клоун был готов дать свое последнее в этой жизни представление. Сегодня из зрителей была только та женщина, которая всегда приходила с мужчиной в инвалидной коляске. Но сейчас она была одна, точнее, с пустой инвалидной коляской. И она… улыбалась, глядя на измученного и болезнью, и несправедливостью, и горечью от потери. Улыбалась ему, зная, что даже для нее одной сейчас он продолжит представление. Потому что клоуны не болеют. И не умирают. Потому что актер уходит раньше зрителя только со сцены, и только когда представление окончено… Братьев сегодня не было. Лишь утром в переход забежал младший. Он был один. И в этот раз он не говорил ничего, лишь посмотрел на него своими необычными золотыми глазами. Было ощущение, что мальчик совсем недавно плакал, потому что в глазах была только грусть, и ничего больше. К неожиданности Гоголя, малыш обнял его, а затем послышался злобный окрик. Кричала какая-то женщина, видимо, мать: – А ну отойди! Не ребенок, а наказание! Лучше бы ты умер вместо него! Мать мальчика Гоголь не видел, потому что от боли вся реальность плыла перед глазами, растекалась пятнами. Но эти слова… Они были больнее кнута, и не только для маленького зрителя, но и для самого угасающего артиста. Он понял, что еще один зритель теперь исчез навсегда, но в душе горела надежда, что этот мальчик будет помнить фокус с платком, который клоун однажды ему показал. Закончив выступление, Гоголь почувствовал, как порвалась резинка, за которую крепился клоунский нос, и тот слетел, упав рядом с чехлом, где лежала скрипка. Николай уже не обращал на это внимания, ловко подбросив карты волной, будто на бис. Дама, стоя у инвалидной коляски, тепло улыбнулась и зааплодировала. Затем, подойдя к нему, слегка поклонилась, вручила две гвоздики и тихо сказала: – Спасибо. За всё. А потом она исчезла. Как и все те зрители уродливого подземного перехода. Гоголь лишь смотрел ей вслед, видя, как она исчезает за стеной ливня вместе с пустой инвалидной коляской. И только после этого тяжело осел на пол. Больше он не мог двигаться, точнее, он не мог встать. И сигарет больше не было. Но он улыбался, лежа на битой плитке грязного сырого подземного перехода, прижимая к себе свое сокровище – скрипку и клоунский нос… В свою маленькую каморку под крышей Гоголь больше не вернулся. ЭПИЛОГ Прошло много лет. Весь район был перестроен, а уродливый подземный переход снесен. Теперь вместо бараков и ветхих домов возвышались новостройки, а от грязного и пугающего своим видом перехода не осталось и следа – там сделали насыпь и проложили магистраль. На сцене известного театра выступала подающая надежды и уже завоевавшая сердца многих слушателей оперная певица. Девушка охотно отвечала на вопросы симпатичного рыжеволосого репортера в зеленой армейской куртке и с забавным пластырем на носу – любил он этот нос совать куда не надо, видимо… – Скажите, пожалуйста, что привело Вас к успеху. Я слышал, что Ваше детство выдалось непростым, Вы росли в приюте… Это довольно сложный путь. Думаю, многим интересно узнать, как Вам это удалось. Певица стушевалась, и в ее глазах мелькнула грусть. Но затем, сделав глубокий вдох и вернув улыбку, оперная дива сказала следующее: – Когда я была маленькой девочкой, часто ходила в подземный переход недалеко от дома. Мне нравилось выступление клоуна. Он выступал там каждый день. Я знала, что он был болен, но все равно приходил туда каждый день, ради таких зрителей, как я. Даже когда никого не осталось, он пришел в свой последний раз. И однажды он сказал мне… Клоуны не болеют и не умирают. Репортер вдруг замолчал. Певица в недоумении смотрела на парня, впавшего в какой-то ступор. В золотых глазах того было то ли изумление, то ли шок. А затем журналист вдруг улыбнулся и помахал перед носом оперной дивы ярко-желтым платком: – Вуаля! – весело произнес он, подмигнув оперной диве, после чего продолжил интервью, периодически бросая взгляд на старые наручные часы, которые когда-то носил его старший брат. Стрелки этих часов замерли в тот день, когда журналист, будучи маленьким мальчиком, забежал в переход попрощаться с клоуном, который однажды научил его фокусу с платком… Певица наконец-то смогла отдохнуть от шума. Заперевшись в апартаментах, девушка взяла в руки фото, стоявшее до этого на тумбочке у изголовья кровати. На фото были два молодых человека, таких улыбающихся и счастливых. Один из них был брюнетом с аметистовыми глазами, второй – блондином с гетерохромией. – Спасибо… – прошептала оперная дива. Она до сих пор сожалела о том, что не смогла снова увидеть выступление клоуна из перехода, потому как в тот день ее мать умерла, точнее, была убита пьяным отцом. Не могла она прийти и на следующий день, потому что ее никуда не пускала соседка, спрятав у себя, чтобы изверг не нашел ее. И лишь когда приехала тетка – сестра матери, которая жила в другой стране, малышке удалось сбегать к знакомому переходу. Клоун был там, лежа у стены и прижимая к себе свои сокровища – скрипку и клоунский нос. Вот только представлений он уже не давал… Она знала, что брать чужое – нехорошо, но маленькой зрительнице так хотелось сохранить хоть что-то на память, потому она забрала с собой фото, выпавшее из открытой потертой сумки. Фото того, кто дал ей надежду и показал путь из пропахшего плесенью и экскрементами темного затопленного перехода…