Имя ему

      В стенах тесной больничной палаты Хантеру душно и тяжело.       Сквозь мутную дрёму, от которой никак не удаётся очнуться, он слышит приглушённые голоса. То врач, то Гомер, тихо и беспокойно что-то спрашивающий раз за разом, то начальник станции. Все они сплетаются в мутную какофонию, и, силясь её разобрать, Хантер увязает ещё сильнее, и сил вырваться отчего-то не находится.       Снова и снова вслушиваясь, он ищет один-единственный голос, который — он верит — поможет ему. Вера глупая, наивная, совсем ему, выжженому чудовищу, не свойственная. Но он цепляется за неё упрямо, упрямее, чем за цель уничтожить заразу на Тульской. После миссии снова не останется ничего, а если голос, что он ищет, останется рядом, если Хантер удержит его у самого сердца, тогда…       А что тогда? Кто вообще дал ему право верить, что у него есть шанс?       «Хантер».       Он касается незримо, и Хантер весь вытягивается в струнку, пытаясь разобрать, явь это или очередной кошмар. Их в его жизни куда больше, чем всего остального, и Хантер перестаёт их бояться, принимая за данность. Но после бойни на Павелецкой, когда химера бросается к девчонке, найдя в ней лёгкую и сладкую добычу, в сознании Хантера поселяется новый морок. И мучает он куда сильнее, чем те, что приходили до этого.       Кошмары о чёрных, за геноцид которых он расплачивается до сих пор, выжигают ему сердце, а тонкий крик девчонки, обрывающийся на самой высокой ноте, и её застывшие стёклышками мёртвые голубые глаза выедают душу. Точнее, то, что от неё ещё остаётся. А что-то находится, иначе как объяснить странную тупую боль под рёбрами? Так, словно это в его тело входят когти, вырывая куски плоти.       Хотя нет, будь это его плоть, было бы не так больно.       «Хантер!»       Голос тихий, но уверенный, полный надежды и странного, такого невесомого света. Хантер тянется за ним в желании ухватить, оставить хоть малые крохи, запомнить — и не успевает. Голос рассыпается искрами, а он снова остаётся один на один с тем, кем является. С тем отражением, что показали ему когда-то чёрные, и которое теперь живёт и требует воли. Оно сильно и жестоко, и Хантеру сложно сдерживать его. Чудовище бродит вокруг в темноте, оно в каждом шаге, в каждом вдохе Хантера, он сам — в нём, сросшийся корнями и обгорелыми остатками чувств и памяти.       Чудовище пожирает его, и Хантеру уже не достаёт сил его остановить.       «Хантер!!»       А вот ей достаёт. Голос девчонки, который он слышит, будто натягивает незримую цепь, и чудовище отступает, позволяя Хантеру выпрямиться и вдохнуть свободнее. Это временная мера, они все это знают, но Хантеру плевать. Он резким рывком разрывает клейкую паутину и выныривает в реальность, боясь и одновременно желая увидеть девчонку рядом. Загадывает даже: если она тут, если голос её не было мороком, то будь что будет, заберёт её с собой, попробует защитить, как она делает это для него, даже не понимая, каким образом.       Девчонки рядом не оказывается, и Хантер чувствует тупое разочарование, которое почти мгновенно превращается в равнодушное безразличие к той секундной вспышке надежды. На что ему надеяться? Что может это взлохмаченное нескладное чудо, которое за пределами брошенной Коломенской ничего никогда не видело и не знало? Её и женщиной назвать-то сложно, так, подросток. Хантер выдыхает и снова закрывает глаза. Конечно, тут он лукавит перед самим собой, потому что взгляд то и дело падает то на мягкие губы, то на румянец, проступающий на щеках даже под слоем грязи, то на тонкий стан, который невозможно спрятать под дурацким комбинезоном. Девчонка красива той робкой красотой юности, которой ещё предстоит распуститься и поселить в чьей-то душе особый ласковый свет. Жаль, только у самого Хантера души давно нет. Те раздробленные осколки, что ещё отзываются на тень кошмаров болью, не способны уже ничего чувствовать.       Как и он сам.       В его жизни теперь есть только кровь и мрак. И пусть Хантер ничего не может дать девчонке, уберечь от самого себя ещё в силах.       Так он говорит себе, собираясь с силами, готовясь к встрече. Мысли разрозненно скачут, то напоминая коротким ожогом об уходящем времени, то будто остужая. Хантер мечется, уже пришедший в себя, но словно в бреду, и когда девчонка приходит — сама, без приглашения и повода — понимает, что совсем не готов. Не знает, что сказать и сделать, чтобы не допустить ошибки.       Простит ли он её себе?       Нет, понимает Хантер спустя пару минут, не простит. Грубые слова слетают с губ прежде, чем он осознаёт, что говорит. Равнодушие превращается в разочарование, оно в свою очередь — в злость. Не на девчонку, на себя. На то, что от одного только желания попытаться и остаться, оставить её рядом внутренности скручивает тугим больным протестом.       Нельзя. Нельзя ей с ним.        — Ты что же, умереть хочешь? — Хантер слышит свой голос будто бы со стороны, и он ещё более мёртвый, чем прежде. — Так поднимись наверх, там таких тварей много.       Страх хлёсткой плетью стегает по спине и затягивается удавкой на шее. Забрать бы обратно сказанное, да только поздно, оно уже ранит чужое сердце. Хантер смотрит в широко распахнутые голубые глаза, и сказать то, другое, важное, то, как хотел он её отыскать, когда бредил и думал, что умерла, не выходит.       Чудовище скалится и тихо, лающе смеётся. Ты что думал, Хантер, ты победил? Наивный дурак.       Девчонка не сдаётся, не понимая, что делает только хуже. Ей бы встать, уйти, оставить эту пропасть невысказанного, чтобы не приблизиться к нему ближе и не пораниться снова. А она только выпрямляется, задыхаясь подступающими слезами. Хантер видит, как блестят её глаза, но девчонка держится, только голос подводит, надламываясь.        — Ты хочешь… чтобы я…        — Я ничего от тебя не хочу.       Ложь. Гнусная ложь, которую он говорит с такой лёгкостью, что самому противно. Хантер сглатывает, с силой сгребая в кулаке здоровой руки одеяло. Не надо, пожалуйста, не надо, замолчи! Он не знает, кого так истово мысленно просит — себя или девчонку. Наверное, себя, потому что она говорит от сердца, всем этим маленьким чувствующим комочком в груди. А он врёт ей и себе и совершенно не знает, как это прекратить.        — Я помогу тебе остановиться, — клянётся девчонка, и тянется к нему, будто в желании коснуться.       Хантер подбирается, точно зверь, готовый к прыжку. Он знает, что она права, что нужна ему так сильно, как никто и никогда прежде, но сказать правду слишком сложно и страшно. Гораздо проще ронять тяжёлые фразы, которые чертят на чужом сердце глубокие кровоточащие борозды. И никто не знает, заживут ли они хоть когда-нибудь.        — Ты цепляешься за меня.        — Ты не понимаешь, что чувст…        — Я ничего не чувствую.       Собственные слова тяжелым эхом отдаются в голове, и под рёбрами снова просыпается боль. Боль такая сильная, что он жадно глотает спёртый воздух и задыхается, не понимая, как её облегчить. Чудовище, которое спустили с поводка, торжествующе рычит, и некому его остановить, некому усмирить, успокоить. Слова Хантера находят цель, и девчонка, раненая, вскакивает со стула, даже не пряча слёз, и бросается к двери. Она не смотрит на Хантера, не видит, как искажается гримасой боли лицо, как складываются губы в беззвучный крик, на который ему хватает сил.       «Саша!»       Палата маленькая, тесная, ему всего на два шага. Саше нужно чуть больше, и она почти ускользает, уже хватаясь за ручку, уже налегая на простую дощатую дверь. Ещё миг — и она уйдёт, лишив его последней надежды, поверив в то, что он говорил. Именно этого мига хватает, чтобы спрыгнуть с койки и, и догнав её, крепко сжать тонкое плечо. Наверняка останутся синяки, но сейчас важнее удержать, остановить. Хоть что-то сделать, чтобы исправить то, что сам же и натворил.        — Пусти! — вскидывается девчонка, порывисто оборачиваясь, и Хантер морщится: она не пытается остановить слёзы. — Сам сказал, я тебе не нужна! Умру, и тебе станет легче!        — Не умрёшь, — роняет Хантер тяжело. — Я не позволю.       Извиняться он никогда не умел, хоть и понимал, когда нужно произнести простые слова. Но совладать с ними никак не выходило, и вместо них Хантер предпочитал что-то делать. Как сейчас, например. Сгребя растерявшуюся девчонку в охапку, он подпирает хлипким стулом не менее хлипкую дверь и возвращается к койке, тяжело оседая на неё. Ранение всё ещё даёт о себе знать, и он закрывает глаза, чувствуя, как устраивается девчонка рядом на койке несмело. Он чует её непонимание, чуть приоткрыв веки, ловит взгляд, направленный на дверь.       Хантер просто хочет, чтобы им не мешали. Это сложно в метро, в котором всегда кто-то есть рядом. Пусть хоть так, хоть иллюзия того, что они могут побыть наедине.       Не для того, о чём может подумать девчонка. Просто… Просто…       — Я не могу закрыть глаза, — говорит Хантер, и голос его точно стылый туннельный ветер холоден и пуст. — Оно там, внутри. Стоит мне закрыть их, как оно вырывается.       Прохладная девичья ладонь ложится на его горячий, будто горячечный лоб, и Хантер вздрагивает. Поднимает взгляд, чтобы столкнуться с синевой чужого — наивной, доверчивой, и такой пронзительной, что дух перехватывает. Как небо над головой тогда, до войны, там, наверху, где им больше нет места. Он ведь ещё помнит это небо. Помнит, каким бездонным оно могло быть.       А что он ещё помнит? О прошлом, о том, кем был? О том, как быть тем, кто не навредит, а защитит? Помнит ли он хоть что-то?       — Я не человек, Саша, — хрипло выдыхает он, но ладонь её не стряхивает. — Не смотри на меня так.       Хантер воин, закалённый в сотнях боёв, и крови на его руках больше, чем девчонка может представить. Но она всё смотрит на него так, будто видит что-то невыразимо важное, что-то в потускневших осколках его человечности.       — Я вижу человека, — упрямо отвечает девчонка. Улыбается чуть надломленно и голос ещё дрожит. — И я знаю, ты всё чувствуешь.       Она, будто опасаясь, осторожно гладит его по голове, изучающе касается шрамов, и Хантер ждёт — как обычно — отвращения. Он знает, как выглядит, знает, что его нельзя назвать красивым и даже хотя бы немного располагающим. Но Саша остаётся спокойной, а в глазах её и вовсе зажигаются яркие огоньки сочувствия. Она останавливает ладонь на его щеке, а Хантеру кажется, что вместе с её рукой замирает его сердце.        — Тебе было так больно, — говорит она, и печаль укутывает его невесомым покрывалом. — Никто не должен испытывать такую боль, Хантер.        — Я заслужил.       Он даже не сомневается в ответе. Хантер точно знает, за какие грехи теперь носит уродство на коже. Ему, откровенно говоря, совершенно плевать, потому что ещё неделю назад Хантер жил уверенностью, что однажды просто сгинет в тоннелях и никто не проронит по нему слезы. Наоборот, перекрестятся и скажут — слава Богу. Или кому там теперь принято возносить славу.       Неделя пролетает стремительно, потому, наверное, Хантер не замечает, в какой момент ему стало не всё равно. И впервые за долгие-долгие дни хочется содрать эти шрамы с лица, чтобы тонкие пальцы не касались его, не пачкались в его тьме и его каре.        — Неправда, — Саша отчаянно мотает головой и вдруг вся подаётся вперёд. Хантеру некуда деться, и он чувствует её прерывистое дыхание и почти слышит, как заполошно бьётся маленькое девичье сердечко. — Неправда! Ты защищаешь людей. Да, не всегда получается правильно, но я знаю, что ты… я знаю, что…       Она теряется в словах и сникает, нахохлившись и ладонь с его щеки торопливо спрятав. Саша будто стыдится собственного порыва, а может, пугается того, как неотрывно он на неё смотрит. А Хантер не хочет пугать, ему просто нравится слушать её голос и видеть глаза. Такие чистые, такие искренние, что, кажется, этой чистоты перепадает и ему. Самую малость — чтобы обжечься и выронить яркую искру, но всё-таки вспомнить.       Вспомнить, что когда-то он знал, что такое быть человеком.       Потянувшись к рукам Саши, он берёт её ладонь — совсем маленькую по сравнению с его — и прижимает к своей щеке снова. Девчонка растерянно замирает, дёрнувшись, но Хантер удерживает её. Большим пальцем поглаживает тыльную сторону, чувствуя крест-накрест схлестнувшиеся тонкие шрамики. Когда она-то?.. Хотя это же метро. Нет ни одного чистого, незапятнанного шрамами и ошибками человека.        — Ты слишком в меня веришь, — медленно говорит он, снова глядя на неё и пытаясь, изо всех сил пытаясь, смягчить собственный тяжёлый взгляд. — Если останешься со мной, я тебя погублю.       Вот она — правда, которая на поверхности. Хантер знает это, но сейчас говорить в десятки раз больнее. Куда хуже радиации или когтей чудовища в собственном теле. Потому что после такой правды не остаются. Уходят, затерявшись в толпе, и никогда больше не встречаются с человеком, на котором буквально чёрная метка.        — Неправда, — снова повторяет Саша, уже куда тише. От прикосновения Хантера в ней точно убавляется громкости. — Ты хороший чело…       Хантер не верит в силу слова. Гораздо проще и быстрее сделать что-то — обезоружить, связать, убить… или поцеловать. Хантер не помнит, когда в последний раз касался женщины, а тело — тело помнит. Перехватить за запястье, дёрнуть на себя, повалив на грудь и прижаться к мягким податливым губам, пальцами зарываясь в непослушные светлые пряди. В груди ухает кузнечным молотом сердце, и сам Хантер на долгий миг теряется, придя в себя лишь когда девчонка протестующе мычит ему в губы. Отстранившись, но не отпустив, он смотрит в испуганные глаза.        — Видишь, — говорить не хочется, но Хантер знает, что должен. — Я сломаю тебя, как игрушку. Ты так хочешь пострадать?       Саша молчит так долго, что Хантеру кажется, он уже её сломал. Он разжимает хватку на запястье девчонки и собирается отпустить, но тут она отмирает. Сглотнув, она снова подаётся вперёд и сама целует его — неуклюже, смазано — и тут же отшатывается, насколько позволяют руки Хантера.        — Я верю тебе, — хрипло произносит она так твёрдо, как может. — Ты не причинишь мне вреда. И я хочу… хочу… чтобы это был ты.       Хантер сглатывает. Девчонка наверняка не понимает, о чём просит, начитавшись этих дурацких любовных романов, которых в метро как грязи. А может, она и не знает вовсе ничего об этих романах, просто видит, как вокруг пары… какая, к дьяволу, разница? Хантер зажмуривается, борясь с самим собой. Она же юная совсем. Может ли он позволить себе?..       Мягкие розовые губы призывно приоткрываются — хотя это Саша всего лишь тяжелее дышит, чувствуя его напряжение. Хантер смотрит на них, вспоминая несколько секунд обжегшей его нежности и сладости. Сможет ли он и впрямь не сломать её? Не сделать больно?       Хантер не уверен. Он вообще ни в чем не уверен с тех пор, как Саша рядом. Но... Может, так и нужно? Может, она не просто случайность, а его последний шанс что-то исправить? Стать хоть на малую толику чище?..       Думать всё тяжелее и от лекарств, и от того, как прижимается к нему Саша. Она ждёт его решения, и, сама того не подозревая, ломает последние хлипкие барьеры. Хантер силён выдержкой, каждое его действие — разумный, выверенный шаг. Но тоска по чужому теплу становится выше всего, к чему он привык. Выше и горячее, разжигая что-то в груди.       Хантер не хочет гадать, что это. Вместо этого он снова тянет Сашу на себя и целует, на этот раз не грубо, а осторожно и ласково — насколько может. Саша неопытна, и Хантер заставляет себя помнить об этом, как мантру повторяя про себя только одно.       Не навреди.       Девчонка учится быстро, и уже спустя несколько мгновений сама касается его юрким горячим язычком. Хантер крепче прижимает её к телу, почти затащив на себя. Саша почти ничего не весит, а вот жар её мгновенно достаёт до самого сердца и ниже, расцветая в низу живота слабыми пока вспышками. Хантер и самому себе кажется неуклюжим, деревянным каким-то, грубым до невозможности. Но когда, пробравшись ладонью под старый свитер, мягко касается чужой спины, проводя по позвоночнику линию, Саша выдыхает в его губы жарче и сама подаётся ближе.       А ближе — некуда. Хантер чувствует, как упирается она в его грудь затвердевшими сосками, и очень старается об этом не думать. Колючая ткань почти ничего не скрывает, и он сглатывает, поцелуй превращая из нежного в жадный на грани грубого. Ладонь его проходится по тонкой спине с выступающими позвонками, задерживается на пояснице — Саша от этого нетерпеливо ёрзает, заставляя его выдохнуть резче — и опускается на ягодицу. Хантер осторожно сжимает пальцы, с усмешкой ощущая, как удивлённо-прерывистый срывается с Сашиных губ.       Хантер зверь, жёсткий и жестокий, но в близости с женщиной он никогда не позволяет себе подобных вещей. Грубо брать, ничего не отдавая взамен, не заботясь о чужом удовольствии могут только моральные уроды и законченные эгоисты. И не то чтобы Хантер не был и тем и тем, но… он уверен: с Сашей — нельзя грубо. Нельзя, чтобы она перестала верить. На вере этой, может, и зиждется его единственный шанс на спасение.       Разбить его легче лёгкого, а собрать назад не получится. Хантер не хочет рисковать. Не сейчас. Не здесь.       Тело после ранения слушается плохо, и одна рука словно чужая, но Хантер заставляет её работать. Касаться изучающе хрупкого девичьего тела, что так податливо прижимается к нему. Саша от его прикосновений вздрагивает и тянется к нему сама: к плечам, к груди. Страха в её движениях нет, только интерес. И интерес этот зажигает Хантера ещё сильнее. Отодвигает на задний план и мысли о Тульской, и о том, что их в любой момент могут застукать. И даже о том, что тихие прерывистые выдохи Саши превратятся в стоны, а их услышат, точно услышат.       В метро слишком мало места, и даже если кажется, что рядом никого, что вы одни — это обман. Иллюзия. И люди будут прятать глаза и усмешки, глядя в спину и провожая стылыми шепотками, когда они выйдут отсюда. Но вот беда — Хантеру плевать. Плевать на всё и на всех, кроме Саши и того, что сейчас, в этот грёбаный миг она в его руках.       Он её не отпустит. Больше не отпустит.       Чуть прикусив нижнюю губу Саши и криво усмехнувшись на её сдавленный удивлённый выдох, Хантер тянет наверх свитер. Лёжа стащить его не получается, и Саше приходится привстать, чтобы снять одежду. Она не сопротивляется, тащит ткань наверх, обнажая плоский живот, чуть выступающие рёбра, маленькую, аккуратную грудь с тёмными сосками. Хантер сглатывает — Саша сложена прекрасно, и её хочется касаться, потому что поверить в увиденное сложно. Нужно почувствовать, ощутить мягкий бархат бледной кожи, языком пройтись по соску, чтобы вырвать неровный выдох. Он дышит тяжело, с трудом собираясь с мыслями и не сводя с Саши взгляда, и это, видимо, её пугает. Скомкав в руках свитер, она прикрывает им грудь, взглядом упираясь куда-то в плечо Хантера, и он всё прекрасно понимает. Единственная лампочка в этой палате-конуре светит слишком ярко, чтобы придать Саше смелости, и Хантер знает, что ему нужно ей помочь. Расслабиться, забыть о том, что, возможно, она успела услышать о близости.       Потянувшись, он осторожно перехватывает запястье Саши и тянет на себя, за ним второе. Свитер выпадает из ослабевших пальцев, и Хантер, пользуясь этим, накрывает ладонью аккуратный холмик груди и сжимает. Сашу будто плетью по спине проходят — так резко она выгибается, растерянно распахнув голубые свои глазищи. Хантеру бы усмехнуться, сказать что-то ласковое, но вместо этого снова повторяет ласку, а потом и вторую грудь накрывая. Соски упираются в ладонь, и от желания накрыть их ртом и коснуться языком у Хантера сводит низ живота.       Чёрт, будь в нём больше силы…       Первый стон — удивлённый, тихий, срывается с Сашиных губ, и Хантер резко втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Голос её пробирает мурашками, прорастает через кожу прямо в кости, и жарче становится, и жаднее. Хочется больше, хочется ярче. Обняв за талию Сашу, Хантер снова роняет её на свою грудь, впиваясь в губы требовательно, сминая податливые девичьи губы в желании чужого тепла. Саша сдавленно мычит, обнимает его за плечи, ёрзает бёдрами по его — и Хантер не выдерживает, прижимает её тесно-тесно, чтобы не дёргалась, и сам не понимает, что делает только хуже. Спортивные штаны, в которые одевают его тут, почти ничего не скрывают, и всё равно в паху тесно, зреет и копится напряжение и жажда. А когда сверху прижимаются нежные бёдра, перед глазами на миг темнеет и из головы напрочь вылетают все мысли.       Быть с ней. Сейчас. Сию грёбанную минуту. Ничего больше Хантер не хочет.       С огромным трудом он берёт себя в руки, вспоминая о том, что Саша ещё никогда не была с мужчиной. Только это останавливает его от того, чтобы стащить с неё штаны вместе с бельём и взять её прямо в этой позе. Отстранившись от уже припухших от горячих поцелуев губ, Хантер окидывает её тяжёлым взглядом, а после, ни слова не говоря, обхватывает обеими руками за талию и садится. Саша, ойкнув, цепляется за его шею и утыкается в неё носом, и от дыхания её внутри у Хантера всё сводит. Ещё, думает он, ещё ближе. Не отстраняйся. И она не отстраняется. Всё время, пока он вместе с ней поднимался, а после укладывал на постель, Саша не отпускает его. А когда он, оказавшись сверху, на миг замирает, переводя дыхание, она приподнимается и прижимается губами к губам. Будто устыдившись, быстро отдаляется, но ненадолго. Осторожно гладя его по плечам, по спине, Саша касается губами его шеи, замирая на бешено бьющейся жилке, спускается чуть ниже. Она точно изучает его — медленно, с любопытством, и от её мягких поцелуев у Хантера окончательно теряется рассудок.       Больная рука, на которую он опирается, ноет, и только эта боль отрезвляет. Не навреди — со вдохом. Она верит тебе — с шумным выдохом, больше похожим на стон и рык одновременно.       Не навреди.       На то, чтобы вдавить Сашу обратно в койку и завладеть её губами, не уходит и пяти секунд. Хантера точно мучает жажда, и он никак не может насытиться Сашей, тем, с каким жаром она откликается, отвечая ему, всем телом подаваясь ближе. Если не знать, что она… она… в голове мутится и мысли тяжёлые, горячие, точно угли, и думать их тяжело. Хантер перестаёт пытаться, вместо этого ладонью скользя по тонкому стану, снова касаясь груди — словно играясь, не задерживаясь. Саша протестующе стонет, тянется за рукой, но Хантер не даёт ей того, о чём она просит.       Саша на взводе, и у самого Хантера терпения почти нет. А хочется большего: медленно покрыть поцелуями её тело, спуститься ниже, оставляя дорожку из влажных следов на коже. Так, чтобы они горели, точно клеймо, так, чтобы остались его отметиной и всем было ясно, чья это девушка. Делиться Хантер точно не намерен, каждый Сашин стон забирая себе, пряча за поцелуями и жаркими выдохами. Долго, конечно, так не продержаться, да и на длинные ласки он не способен. На миг колет острым сожалением, но Хантер обещает себе — после, когда всё кончится, он заберёт её к себе на Севастопольскую. Там у них будет больше места и времени. Больше всего, чтобы дать друг другу то, что другие называют ерундой и слабостью. То, что Хантер так называл до того, как встретил эту девочку.       Любовь.       Проведя языком по доверчиво подставленной шее, Хантер выцеловывает ещё влажный след, рукой спускаясь ниже, к промежности Саши. Дурацкие штаны мешают, и он, коротко рыкнув, несколькими порывистыми движениями стаскивает их с Саши. Она не сопротивляется, но почти сразу сводит бёдра вместе, снова замирая в его руках. Хантер приподнимает голову, находя её взгляд — такой же пьяный, как у него, подёрнутый страстью, но стремительно светлеющий. Саша доверяет ему, только страх побороть слишком сложно.       Хантер сглатывает: нужно говорить, а в горле слишком сухо.        — Всё… — банальная фраза про всё хорошо застревает в глотке, и Хантер зажмуривается, мучительно пытаясь найти замену. Выдохнув, сдаётся и смотрит на Сашу прямо. — Будет больно, Саша. Но я постараюсь, чтобы её было меньше. Чтобы тебе было хорошо. Ты мне веришь. Поверь и сейчас.       Голос, и без того низкий и хриплый, сейчас и вовсе будто не его. Но вместо мертвенного равнодушия Хантер различает в нём оттенки — просьбы, попытки успокоить, уберечь. Различает их и Саша, потому, робко улыбнувшись, снова обнимает его за шею.        — Я постараюсь, — шепчет она. — Постараюсь, Хантер.       Хантер никогда не реагирует на своё имя как-то особенно, но в голосе Саши сквозят ласковые нотки, и ему хочется склонить перед ней голову. Хочется что угодно сделать, только бы она позвала его снова. Он осторожно целует её, стараясь быть мягким и нежным, и вместе с этим снова касается бедёр Саши, не пробуя самому развести их — только молчаливо прося её об этом. Если Саша откажет, если не найдёт в себе сил, он примет это, ведь так правильно. Но если… если…       Саша на поцелуй отвечает охотно, даже как-то порывисто и, вдруг, обняв его куда крепче, чем секундой ранее, разводит в стороны ноги. Хантер кожей чувствует её страх, опасения, ожидание боли, и потому касается промежности не сразу. Медленно ведёт кончиками пальцев по низу живота, по внутренней стороне бедра, давая Саше время привыкнуть к чужим рукам на своём теле. Лишь когда она чуть заметно расслабляется, слегка царапнув его по спине короткими ноготками, он касается пальцами промежности и надавливает на клитор.       Горячая. Влажная. У Хантера всё внутри скручивается в тугую спираль от желания немедленно взять её. Такая нежная, мягкая, такая удивлённо-податливая!.. И реагирует так ярко! Распахивает глаза, а с губ срывается сладкий до мурашек стон. Девочка, не знавшая до того наслаждения от близости, в его руках точно воск, и Хантер позволяет ему разгореться — и самому в этом огне сгинуть. Гореть всё сильнее с каждым новым движением, с порывистым поцелуем, с желанием брать, брать — и не отпускать, каждый стон оставляя под кожей, под рёбрами, там, где мрак живёт совсем рядом с чем-то светлым ещё, не умершим.       Рядом с душой.       Хантер крадёт Сашины стоны, заглушает их поцелуями, лаская её промежность. Тело ноет, тело просит большего, близкого, жаркого, и он рычит-стонет, когда Саша приподнимает бёдра навстречу, словно без слов прося о том же. Нельзя спешить, нельзя, будет больно, сбиваясь, думает он, а сам всё настойчивее теребит чувствительный бугорок, и от того, как Саша ёрзает под ним, дрожит, то вытягиваясь в струнку, то прижимаясь ближе, Хантер чувствует — он свихнётся. Точно сойдёт с ума, если не получит её. Хоть, кажется, так сильно желать женщину уже сумасшествие.       Ну и пусть. Хантер никогда не был нормальным.       Он скользит губами по разрумянившимся щекам, снова спускается к шее, оставляет на остром плече горячий след. Пальцы его, тоже влажные, касаются Саши, вырисовывают символы на её коже, и когда кажется, что дальше уже просто невозможно, Хантер погружает в Сашу один палец. Она выгибается в спине с жарким стоном, который он поймать не успевает. Ну и к чёрту, тяжело думает он, прикусывая её нижнюю губу, отвлекая. Пусть слушают и завидуют, усмехается сам себе, медленно двигая пальцем внутри Саши. Узкая. Дьявол, какая же она узкая! Перед глазами на миг темнеет, и Хантер утыкается лбом в тощую подушку над плечом Саши, пытается перевести дух. А Саша не даёт, ни на секунду не даёт о себе забыть, и бёдрами снова подаётся ближе, точно желая, чтобы палец его оказался глубже. Дышит Саша рвано и тяжело, и в глазах её, до невозможности голубых, страсть и желание. То же, что у Хантера, то же, что пожирает его самого. Он, выдохнув, сдаётся и целует её жарко, жадно, иступлённо, к первому пальцу добавляя второй и проникая в Сашу.       Да, думает он, пока Саша гортанно стонет ему в губы и тянет ближе, чтобы ни на миг не упустить горячую неизведанную ласку. Да, вот так, девочка, ворочаются в голове мысли Хантера, когда Саша выгибается в спине и прижимается к нему грудью. Сердце заходится глухим стуком, по коже будто молнии ползут, заставляя снова и снова припадать к её губам. Всё правильно, решает Хантер, вытаскивая из Саши пальцы и, не давая опомниться, вжимаясь в неё бёдрами. Ткань пока ещё мешает, но она всё чувствует и замирает, чуть настороженная, но уже готовая.       Всё правильно.       Избавиться от штанов получается на удивление быстро, но брать Сашу сразу Хантер не торопится. Дрожь её передаётся и ему, и он, прижавшись к ней, легко и осторожно целует скулы, губы, свободными пальцами вплетается в светлые пряди, убирая их со лба, позволяя ей видеть. Саша смотрит на него доверчиво, ловит его дыхание и сама скользит ладонями по спине. Кончиками пальцев касается каждого позвонка, и сам Хантер будто теряет волю, подчиняясь вот этим вот тонким слабым рукам. Только силы в них на самом деле куда больше, чем он думает и знает. Саша касается вдруг его губ, проводит по ним, и улыбается нежно, точно не зверь перед ней приручённый, а кто-то, безумно ей дорогой.        — Я тебе верю, Хантер, — вместо всяких признаний. Вместо тысячи громких дурацких слов.       Верит. Может, и зря, но сейчас Хантер в её словах не сомневается. Бережёт эту искру. Может, она его и держит ещё на этом свете. Может, без неё он бы и не очнулся. Может…       Тысячи этих может. А Саша — вот она, одна. И Хантер больше не сомневается. Снова целуя её, мягко разводит её бёдра, и, помогая себе рукой, входит осторожно и очень медленно. Едва головка проникает внутрь, Саша замирает, и Хантер склоняется ближе, целует губы, щёки, скулы и тихо шепчет, сам не до конца понимая, зачем:        — Тшшш… потерпи… всё хорошо, девочка… тшшш…       Саша, вся вмиг напрягшаяся, его слышит, но не отвечает. Вцепившись в плечи Хантера, она вся застывает изваянием и не двигается, даже когда Хантер весь оказывается внутри неё. Тело рвёт на части диким требованием взять её, начать двигаться, но Хантер терпит. Губами собирает выступившие в уголках зажмуренных глаз слёзы и ждёт. Ждёт, когда Саша привыкнет и первая боль, всегда самая сильная, отступит, позволив вдохнуть.       Если бы он мог сделать это иначе — он бы сделал. Но иного способа нет. Они оба это понимают.       Секунды превращаются в вечность, и проходит их несчётное число, прежде чем Саша медленно открывает глаза. Они блестят от невыплаканных слёз, и сердце Хантера на миг сжимается. Может, и не стоило… Саша ломко улыбается и, потянувшись, целует его в уголок губ.        — Всё хорошо, — хрипловато шепчет она. — Всё хорошо.       Хантер ей верит, и потому делает первое осторожное движение. Медленное, тягучее. Саша снова крепче сжимает его плечи, но не отстраняется, не просит прекратить. Хантер целует её в надежде отвлечь от боли, хоть каплю забрать себе — и двигается. Внизу живота разгорается натуральный пожар, и держать себя в руках стоит огромных сил. От узости и жара Саши всё перед глазами плывёт, и он сам не замечает, как срывается на короткие хриплые стоны. Они мешаются с дыханием Саши, с её первыми неровными полустонами-полувсхлипами, и когда она, казалось, спустя вечность, приподнимает бёдра навстречу, Хантеру окончательно отказывает рассудок.       Господи боже, если ты там ещё есть, как же, чёрт возьми, хорошо! С ней, и в ней, и в эту секунду, которая никогда, может, не повторится. Как хорошо…       Хантеру не кажется: Саша и впрямь чуть расслабляется, и стоны её становятся громче и жарче, а руки — требовательнее. Она прижимает его к себе, тянет за плечи ближе и целует, зажмурившись, а в следующий миг запрокидывает голову, открывая шею для поцелуев. Хантер и целует, чуть прикусывая, совсем не думая о наливающихся синевой следах. Сейчас хочется её всю, без остатка, до капли, чтобы каждый стон, каждое касание, каждый след на её теле — ему, для него. Саша и не собирается никому иному, Саша тоже пытается его заклеймить, и ноготки проходятся по спине, и без того в шрамах, заставляя Хантера вжимать её в койку ещё сильнее, быть ещё ближе. А ближе — некуда, и жар бьётся под кожей, плавит кости, и забирается в самое нутро, расцветая там алым пожаром. Ему нельзя противиться, можно только сгинуть в нём.       Хантер смело и слепо шагает вперёд, увлекая за собой Сашу. Если и умирать — то уже вместе.       Движения становятся всё быстрее, порывистее, и Хантер силой заставляет себя замедлиться. Почти выходя из Саши, он снова входит полностью, вырывая из её горла новый глубокий стон. Он отзывается в Хантере вибрацией, дрожью, пожирающей реальность, и тягучесть его движений снова сменяется спешкой, желанием взять больше, ближе, быстрее. И плевать, что не получается тихо, плевать, что Сашу наверняка слышат там, за стенкой. Для Хантера сейчас там не существует, есть только здесь. И в этом здесь он готов даже сдохнуть, если это будет его последним мгновением.       Не такая уж плохая смерть для такого, как он, разве нет?       Саша сдаётся первой. Круто выгнувшись в спине, она со стоном запрокидывает голову и падает на смятую простынь, крупно дрожа. Хантер стонет, вбиваясь в податливое тело жадными быстрыми движениями и почти срывается, в последний миг лишь успев вытащить член из Саши и кончить ей на живот. Тело сотрясает дрожью, и Хантер почти не видит, как стекает сперма белёсыми капельками по её коже. Со стоном он почти валится на Сашу, утыкаясь лбом в подушку и свободной рукой прижимая обмякшее Сашино тело к себе. Ближе, чтобы чувствовать её тепло.       Чтобы не забыть.       Хантер понятия не имеет, сколько проходит, прежде чем он начинает приходить в себя. С трудом подняв голову, он находит Сашин взгляд и замирает от того, с каким искрящимся счастьем она на него смотрит. В подобную яркую радость даже не верится, и Саша, точно чувствуя его, сама целует его в уголок губ и гладит по щеке.        — Я теперь всегда с тобой буду, — она улыбается, и Хантер чувствует, как чудовище, что так никуда и не делось, глухо рычит и отступает во тьму. — Ты мне веришь?        — Верю.       Верит. Хантер верит.       На этой вере, может, и живёт его единственный шанс на спасение.       Имя ему — Саша.