Танцуй, чума, танцуй, кружи-пляши в последнем танце, Ведь перед тобою все равны — цари и оборванцы! Asper X, Ctrl+Freak — Plague
Ее вырвало, и тут же затихло тело, только что так хватающееся за жизнь, стремящееся выдрать из желудка, из горла всю заразу. Генри наклонился и рукой, затянутой в плотную кожу перчатки, повернул ее голову чуть в сторону. Вздернутый нос, из которого сочилась кровь, ярко-голубые глаза, рот, разорванный лезущими из глотки цветами. Эта девчонка торговала тканями. Генри частенько видел ее на улице, среди остальных торговцев. В нос ударила горячая вонь рвоты и испражнений. — Эй! — Стражник повернул голову к вынырнувшему из проулка парню и, заприметив недешевые одежды, подобрался. — Следите получше за заставой. Тут мертвая. Сожгите. Пока ее крысы не растаскали. Вечно голодные и вечно размножающиеся крысы, драные коты, дикие, жалкие псы, блохи, влюбленные в шерсть и неплохо чувствующие себя на человеке. В волосах, скрытых платком или беретом, под тканью нижнего белья — они могли быть где угодно. Проникали под кожу, отравляя. К счастью, кожа была раскаленной, и любая крохотная живность просто сгорала. Эдвард говорил, что и иммунитет к этой заразе у Генри работает так же. Крохотные семена закипают в крови. Генри поправил длинную, по локоть, перчатку. Доверяй, но проверяй. Этим же незатейливым правилом руководствовались и стражники. Глянули на уже порядком затасканную грамоту, вернули ее, разрешая Генри пройти в царство мертвых, откуда воняло трупами. Он задержал дыхание: эти запахи, иногда сопровождающиеся вонью горелой плоти, слишком ему надоели. Въелись в волосы, кожу, плащ и перчатки, не вызывая ничего, кроме раздраженной усталости. Отшиб стал бубоном на теле городе. Сочащимся гноем нарывом, отравляющим всю Самайю. Такую прекрасную, древнюю, романтичную Самайю. И она теперь погибает в поветрии; тела пораженных, тех, которые никто не сожжет, обрастут цветами, и город спустя несколько десятков лет станет руинами. Как поэтично. Жаль, что реальность напрочь лишена романтики. Слишком сильно люди полагались на свои дары. Кара это от непостижимых сил или же чудовищно уместное совпадение, кто знает. За какие-то пару месяцев зараза прошлась по всему городу, до этого подмяв под свою воняющую железом и цветами тушу окрестные города. И эта туча, это поветрие медленно, неотвратимо надвигалось на столицу. Дым от погребальных костров давно стал ассоциироваться с запахом отчаяния; сотни, тысячи жизней и даров, — все умирало. В столице Генри этого не ощущал. Слухи жужжали, шепотки тревожно шелестели то на рыночной площади, по которой прогуливался в алых плащах орден Алого Заката, проповедующих культ Странника, взывающих к замаливанию своих грехов, то в столовой дворца. «Тут безопасно», — услышал однажды Генри — и нервно расхохотался. Чума не видит разницы между бедными и богатыми, мужчинами и женщинами, чистыми и грязными. Она милосердна в своем выборе жертв — она никого не щадит, не разделяет, и в этом заключается ее извращенная мудрость. Петляя по проулкам, Генри старался не смотреть на тесно приткнувшиеся друг к другу дома — в одних люди ждут смерть, в других уже лежат мертвецы, служат кормом для вечно голодных крыс и мародеров. Перешагнул через чью-то руку. Мельком увидел — и замер, чтобы окинуть быстрым взглядом. Девушка была дурнушкой, но кто-то, видно, решил, что у любой девушки прелесть не только лишь в лице, и задрал на ней юбку. Тем самым затянул петлю на своей шее, только лишь коснувшись гнойных нарывов, из которых проклевывались скромные, алые стебельки. Поветрие было достаточно вдохнуть. Она за неделю сжирала людей. А люди уподобились мерзким зверям. Горло сжалось. Пора бы уже и привыкнуть.***
Генри открыл дверь — и та врезалась в чужое тело, распластавшееся на ступенях. Это вызвало в груди толчок раздражения. Меньше всего после ссоры с упрямым братом, не желавшим покидать госпиталь, Генри хотел наткнуться на очередного живого мертвеца, жаждущего бесполезного утешения. Поветрие сжирало за неделю. Чаще — за день. Генри хладнокровно прошел мимо, но услышал невнятный, рассеянный хрип. Обернулся, коря себя за любопытство, и весь покрылся холодным потом, потому что увидел до боли знакомое пламя ржаво-рыжих волос. Наплевав на опасения, задушив в себе гнев и усталость, Генри опустился рядом с телом, освещаемым светом от фонаря, и повернул чужую голову. Он боялся увидеть знакомое лицо, стыдился увидеть чужое. И все-таки страх заставил его пальцы дрожать, а глаза — испуганно расшириться. Генри в неверии сжал плечо глубоко спящего Джетта, зачем-то пытаясь увидеть в нем другого человека. — Джетт… — Джетт не слышал, но дышал — глубоко и хрипло. Генри мягко поднял его на руки и занес в госпиталь, чувствуя себя отвратительно не героическим героем. Спасает лишь одну живую душу из массы других, закрывая глаза на свои принципы. Семья всегда стояла у него превыше всего. На лице Эдварда была плотная, кожаная маска, глаза прятались за темными стеклами; «Как ты через них видишь?» — «Глаза привыкают, да и тут меньшее из зол…». Этим вечером Эдвард хотел лишь задержаться, отбил это право, своей непоколебимостью доведя брата до истерики и трясущихся рук. Госпиталь стал ему вторым домом. Жалкий месяц назад Эдвард покинул дворец, рассорившись с отцом и получив от него не мирное дозволение, а хлесткую пощечину по лицу. Но Эдвард верил в свой высший долг, в то, что это все — испытание его дара, его героизма, его сердца, бьющегося во имя высшей цели. Генри прямо называл это все бредом. Лезвием своих острых речей проводил по сердцу брата, делая ему больно. Эдвард ковырялся в мертвом теле мужчины, не снимая плотных одежд, капюшона и клюва. Завидев Генри, бережно несущего тонкое тело, Эдвард медленно положил инструменты и, немного поколебавшись, указал на свободную кушетку. Генри ждал. Сидел в углу на табурете, потирал пальцы — и ждал. Пальцы Эдварда были музыкальными, тонкими, и этому не мешала даже ткань плотных перчаток. Он стянул с Джетта легкий, темный плащ, расстегнул рубашку, распахнул и какое-то время сосредоточенно изучал его тело. Дыхание Эдварда, шелестящее из-за этой маски, звучало туго и всецело заполняло тишину. Только лишь больные стонали в лазарете, гремели ведрами и горшками. Эдвард выпрямился, так похожий на огромного ворона, склонившего голову к плечу. — Никаких первичных признаков поветрия, — глухо, хрипло подал он голос. — Ты нашел его у входа? Стало быть, его сюда просто приволокли. Всего месяц, а все уже обезумели. Слышал, что многие все равно ухитряются покидать город? Воруют, убивают. — Что с ним? — Посмотри на шею. Линия от пореза и засосы. Опоили и изнасиловали, после чего любезно подкинули к дверям госпиталя. Кратко и больно. Это не вызвало у Генри никаких сильных эмоций — только усталость. Хуже было другое: он чувствовал себя единственным человеком, не видящим никакого светлого финала. Все будет становиться только хуже.***
В комнатке, которую снимал Эдвард, сильно пахло ароматическими свечами — лаванда и шалфей. Еще пахло, но уже тише, водкой и вином. Эдвард никогда не был любителем увеселительных напитков, всегда относился к спиртному как к способу дезинфекции, но Генри и не осуждал его за пропущенные бокалы. До пьянства Эдварду было далеко, а сбросить с плеч груз давящих проблем было просто необходимо. Книги, привезенные Генри из дворца, лежали, распахнув пасти и демонстрируя свое исписанное чрево. На столике у наглухо запертого, забитого окна стояли оплавленные огарки, и воск уже тек по ножке стола вниз, застыв бледно-желтыми слезами. Какие-то огарки были погрызены острыми зубками. Эдвард своей высокой фигурой и широкой спиной всегда напоминал храброго рыцаря, нежели отважного целителя, но латы, меч и слава причудливо преобразовались в кожаный плащ, маску с клювом и тишину. В этой же тишине умирают, лишь крысы скребут, да в глотке хрипит и давит. Пальцы Эдварда, еще несколько месяцев назад испорченные мозолями, вновь возымели мягкость, испорченную уродливостью ожогов. Вечное мытье рук, пользование мазями и кремами. «Кровопускание — это та же болезнь! — говорил Эдвард, которому дар шептал, помогал, подсказывал, плел петлю. — Больной просто избавляется от мучений, теряя кровь и погибая!» Да, подумал Генри, да, Эдвард, и ты занимаешься тем же самым. Зачем? Перед кем ты так провинился? Какие грехи силишься искупить? За окном звучали звуки города. Свежи были в памяти пестрые симфонии столицы. То, что за окном, трудно было назвать хотя бы сольной партией. Лишь чьи-то сапоги хлюпают по лужам, да собаки дерутся за куски хлеба. Или дети, палками, — за обугленный череп сгоревшего больного. В Отшибе цинизм был догмой, и сейчас он помогал горожанам не сойти с ума. Они продолжали убивать и насиловать, повадились заниматься мародерством — ведь так много ценного осталось в домах тех, которые корчились в погребальном пламени. Растаскивали все, что лежало в шкафчиках, ворошили ткани в сундуках, искали заначки, вырывая половицы, подоконники, терзали матрацы, вынимая солому, и подушки, орошая все кругом лебединым пухом. Самайя была наглухо заперта как изнутри, так и снаружи, и двери открывала грамота с королевской печатью. Такая тут имеется только у старейшины, пары богатых семей да Эдварда. Нет никаких первичных симптомов? Уезжай. Уезжай и не возвращайся, не играйся со смертью, не давай ложных надежд. — Мне нужно тебя осмотреть, — заявил Эдвард, едва Генри закрыл за собой дверь. — Главным образом — пах. Генри нахмурился: — Да ты спятил. Эдвард только устало, сонно закатил глаза. Он похудел за эти месяцы, осунулся. Серые глаза не сверкали более клинками мечей, а тускло смотрели своими мутными, пасмурными морями. За окном было темно, зажглись первые звезды; таял очередной бессмысленный день. Вылезали из своих нор крысы. — У многих больных… У подавляющего большинства лимфоузлы воспаляются в районе гениталий. У некоторых — в подмышках, на шее, затылке, на задних сторонах коленей. Раздевайся, — надевая перчатки, бросил Эдвард. Усталым, сонным голосом, таким, словно он вот-вот начнет безудержно и безутешно плакать. — Не заставляй меня снимать с тебя штаны силой. Пройдя в крохотную спальню, Генри послушно разделся. Эдвард был уверен в своих словах, но все равно осматривал его. Привычка. Спальня была без окон; на большой кровати лежало расшитое бледными цветами покрывало, пахнущее свежестью. — Что нового тут произошло? — Госпиталь переполнен. Вегард со своими наемниками работает на одни гроши, по старой памяти. Искупает он там что-то, а может, ждет, когда я сдохну… Травы… травы он прекратил закупать — торговцы десятой дорогой объезжают Самайю. Отправляет наемников самостоятельно. — Эдвард поднялся с пола. Его руки дрожали. — Ничего нет. Ни бубонов, ни вшей. Генри начал одеваться, опасаясь смотреть на брата. Тот выглядел хуже, чем неделю назад, во время последнего визита Генри. Что-то прорезалось в его лице, вынырнув из самих глубин. Какая-то истинная природа его чувств и эмоций. — Как себя чувствуешь? Генри хотел задать ему тот же вопрос, но по какой-то причине горло перехватывала злоба. — Чудесно. — Иди и умой руки с лицом. Давай. Бессмыслица. Все это. Генри чуть не расплакался, пока царапал ладони ногтями. — Ты принес марам? «Зачем тебе эти травы?.. Эдвард, зачем?.. Они не помогают, ты это видишь. Они могут вылечить больного, но не в состоянии спасти мертвеца. Ты занимаешься полнейшей бессмыслицей, убивая тех, кого можно спасти, и спасая тех, кто давно уже убит». Слезы мешались с сухой яростью. Генри не знал, что чувствовать и как быть. Глушил все в глубинах, старался не обращать внимания. — Да. Сейчас. — Ты голоден? Генри горько улыбнулся, тут же нахмурившись и убирая ухмылку с губ. В Самайе ты либо вечно сыт, либо жрешь крыс и ждешь, когда превратишься в вечно цветущую теплицу.***
— Все из-за курева, — не то пошутил, не то со всей серьезностью поделился Вегард. — Во все дым въелся, цветкам и расти негде. Ел он, не спускаясь с козлов и возвышаясь над Генри. Генри и сам брал с его тарелки картошку, политую каким-то соусом, и жевал без аппетита, но с задумчивостью. Застава пестрела людьми и ерошилась то тут, то там панцирями городских стражников. Первая волна шока и недовольств схлынула, оставив только невнятную злобу и напряжение. Вся Самайя знала: Отшиб сейчас все равно, что гадюка, готовая обернуться вкруг руки и вонзить в плоть свои клыки, вплеснуть яд. Самайя знала и боялась, но любопытные все равно приходили к заставе — поглазеть. Самые умные добирались к Отшибу через проулки. Идиоты. Стражники по большей части были не местными. Местные или лежали в госпитале, где трудился Эдвард, изучая заразу со всех углов и при разном освещении, или просто сбежали. Люди никогда не желали осознавать важность официальных заявлений. Потому примерили на себя роли охранников порядка наемники Вегарда, которым платил Росант, и платил много и надежно. А как еще быть с теми, кто убивал, насиловал и грабил едва ли не с пелен? — Что ты вообще думаешь насчет этого всего? Вегард помолчал немного, подал ему бутылку яблочного сидра. Стал слышен гул голосов, чьи-то крики и возгласы. Наемники орали так, что сразу была ясна их лишенная хладного спокойствия порода — только рычания да угрозы. — Да бред все это. Образуется. Поработаю на ваши высочества, натаскаю травок, посжигаем с парнями мертвяков — а там и рассвет какой-нибудь. — Как это… — Не договаривай. Если ты в своего названного отца пошел, то должен понимать, что у монеты помимо двух сторон есть еще и грань. — Какая тут грань? По которой ходит весь город? Грань, с которой Джетт упал?.. — Генри неловко обнял свои локти. — А такое каждый день происходит. — Происходило и будет, — раздраженно бросил Вегард. Он почему-то злился, стоило упомянуть этот кошмар, произошедший с Джеттом. Казалось, что это был стыд. — Жестокость всегда была. Сейчас люди просто обалдели от ощущения конца света. Ну не идиоты ли?.. — Вегард спрыгнул с козлов, потянул носом и блаженно улыбнулся: — Слышишь? Пахнет светлым будущем! — Горелой плотью. — Выше нос, ваше высочество. Самайя сгниет — и ладно. Отправимся еще куда-то. — Куда ты идешь? Вегард поднял голову и взглянул на солнце, сощурившись. Вот уж на ком никак этот месяц не отпечатался: те же темные кудри, гордая осанка и игривая уверенность. Наемники сейчас были кем-то навроде крыс. Везде найдут, чем поживиться, всюду протиснутся в поисках золотых монет. — К восточной заставе, к Коллю. Поможешь? Генри мрачно кивнул. Восточную заставу в Отшибе в шутку называли Коптильней. Ничего забавного в этом не было, но дарованная кличка поднимала общий дух. Стоит представить заместо людских тел — рыбу или куски свиного мяса. Коптильня пускала дымы по обыкновению на закате. До тех пор едва сводившие концы с концами больные успевали умереть, а стражники — перевезти тела из госпиталя сюда, чтобы сложить их в приготовленные ветки. Вид искорежнных тел перестал вызывать у Генри сильные эмоции — легкое отвращение, слабая жалость, небольшое отторжение. Колль, старший сын Вегарда от законного брака, на поверку оказавшийся хорошим парнем, как раз прикатил телегу, накрытую грязной простыней. Характерный костюм — длинный, кожаный плащ, узкие брюки, плотные перчатки, шляпа и носатая маска — навевал на Генри светлые чувства. Что-то было в этом жутком наряде. Наивно детское, театральное. Колль спрыгнул с козлов, стянул простыню, бросил ее в кучу хвороста и сам принялся таскать тела. Методично, хладнокровно. Телосложением он пошел в гибкого, стройного отца. Вегард и Генри стояли на разумном отдалении. Восточный ветер дул им в спины. Глава наемников вздохнул и, достав из кармана плаща небольшую, деревянную палочку, скрутил кудри в пучок на затылке. — Как забавно выходит: Самайя, значит, вся такая расфуфыренная барышня, а Отшиб — худо-бедно замазанный пудрой прыщик? С острого конца палочка, как показалось Генри, была измазана в крови. — Скорее, опухоль. Или отмороженная рука. Самайя тоже начинает заражаться. Из-за проулка показалась уже тонкая фигура в светлых одеждах сестры милосердия. Она встала у самого начала тропы, около которых были свалены тела, и сделала пасы руками. Генри вздохнул; потоки ветра тут же задули плавно и едино, отгоняя заразу прочь от города. Если бы все образумилось взмахом руки. Но волшебники их покинули, оставив недозревших людей волочь за собой груз ответственности; люди создавали культы, почитали те или иные стороны волшебников. Для Генри это было страшным явлением. Раздробленность во время чумы. Закрытие глаз на умирающие тысячи. Один только Странник был рядом, маячил своим безумием. — Коллю нравится тут работать? — Нравится, не нравится… — Вегард запахнулся в плащ. — Мы не от этого пляшем. Платят — и хорошо. — Какой у него дар? — А не наплевать ли? Генри опешил и смущенно посмотрел на Вегарда. Тот с непроницаемым лицом изучал готовые разжечься костры, а Генри явственно ощущал, как в груди зарождается неприязнь к мужчине. Закрывать глаза на едва живого сына, игнорировать желания и стремления второго. — Но как же… Это же цель его жизни. — У нас тут дары не означают равновесие между слоями, парень. Мы на грани. А какой наемник выйдет из плотника или скорняка? Нельзя забывать про истоки, про ту жизнь, какую ты выбрал. Ты видел шрам у Колля на лице? Вот. Это сделал орден Алого Заката. Сначала нашли его, лежащего с выпущенными кишками, отогрели, привели в угодное состояние. В шатре была жаровня, у которой эти идиоты молились. «Огонь очищает», — так у них считалось. Не знаю… Правы были, выходит. — Вегард вздохнул. — Колль со психу затушил жаровню, а его лицо потом в наказание прижгли над костром. Понимаешь, куда все идет? На спад. Генри вздохнул. Вонь горелых трупов понемногу прекращала его волновать.***
Эдвард тогда еще носил короткие волосы. У него было свежее лицо, горящие глаза, нарочито ленивый вид, а бравада его речей не казалась жуткой и несущей напрасные обещания. Генри улыбнулся ему, смахнул с глаз влажные пряди. Эдвард сидел на коленях, отвернувшись от него. На негнущихся ногах Генри обошел его, увидел меч, пронзающий его грудь, расползающееся пятно, цветы, оплетающие рукоять меч — и проснулся. Сердце испуганно, глухо ударило по ребрам. Последние месяцы только эти сны ему и снились. Беззаботное, обещающее светлые приключения прошлое. Улыбка брата. Труп. Цветы. Генри тысячи раз умолял Эдварда прекратить бесполезные попытки. Дар Эдварда состоял в том, чтобы вылечивать ранения, а устранять бубоны было бесполезно. Чума заседала в груди и рвала ребра, и вылечить такое Эдварду было не под силу; Роза тоже старалась помочь, но эти цветы ей не поддавались, были дикими и необузданными, первозданными бичами. Оплетали внутренности, рвались сквозь кожу, дышали своими семенами, от которых воздух пах нежно-сладко-чарующе. Роза часто спрашивала про Эдварда. Генри видел, понимал, но не знал, какие слова нужны отчаявшейся девушке. Она тоскливо выращивала необходимые травы, просто потому, что Эдвард ее просил об этом; юноша, забравший ее сердце и отрезанный от здорового, цветущего мира. Роза тоже верила в высшее назначение Эдварда. Один только Генри осознавал всю бессмысленность. Он поднялся и сел у подоконника, выглянул на улицу. Та текла черным ручьем, словно была измазана в крови. На мгновение ему показалось, что это были крысы. Под кожей завозилось что-то неприятное, похожее на ожидание. Когда кто-то занес руку для удара, и все мышцы в теле натягиваются и едва не лопаются струнами от напряжения. Дверь спальни Эдварда открылась, и он выплыл, натягивая рубаху — тощий, словно выцветший. Но Генри уже свыкся с тем, что он здорово похудел и осунулся; сегодня же Эдвард выглядел хуже, чем обычно. Что-то явно было не так. Произошла какая-то перемена, пока Генри отсутствовал. Вся выверенная идеальность куда-то пропала: прямой пробор и блеск чистых волос, плавность движений. Эдвард прекратил выглядеть как нечто созданное, а не рожденное; дар вырвался наружу, первозданный и зарожденный в самом сердце. И вновь Эдвард пойдет по отравленным улочкам в госпиталь, давно уже никак не помогающий больным, задыхающимся в рвоте, цветках и крови. Есть болезни, не способные вылечиться даже магией. Стоит поджечь госпиталь и прекратить страдания бедных людей. — Эд, я прошу тебя, останься. — Генри крепче сжал плед, под которым спал, не раздеваясь. Почесал лодыжку. Эдвард как будто не слышал. — Не иди никуда. Эдвард отвернулся, но Генри успел заметить на его лице упрямство. Упрямство Эдварда не вытравить ничем, кроме порки да раскаленного железа. Бессилие, начавшее было растворяться, вспыхнуло гневом. Сколько раз Генри просил, умолял, кричал, злился, грозил всем, чем только мог, плакал, — Эдвард как не замечал, игнорировал совершенно, целиком. Генри бил его, Эдвард бил в ответ, игнорируя собственную боль. Росант, владеющий госпиталем и доверием Эдварда, варил ему помесь из обезболивающих наркотиков, заливал ему медом в уши речи об устойчивом иммунитете, отравлял Эдварда — а Эдвард и сам начал себя убивать. — Зачем тебе туда идти? Прекрати, пожалуйста, Эдвард. Генри поднялся с постели, встал в дверном проходе, расставив руки — раскаленный, пытающийся достучаться до любимого брата. Как же больно было Генри думать об Эдварде сквозь очевидные факты. — Я там нужен. Мой дар им помогает. — Ненадолго, и ты это понимаешь. — Дай пройти. Росант… делает все возможное. Мы делаем. — Как долго ты будешь себе лгать? — Столько, сколько потребуется, чтобы мысли обрели материальное подтверждение, — сухо ответил Эдвард. Он словно и не спал этой ночью: глаза запали в глазницы, губы были слипшимися и бледными. — Мы должны верить — и все образумится. — Эдвард… — Я понимаю, Генри, — внезапно улыбнулся Эдвард — едва заметно. — Понимаю, о чем ты волнуешься, но ничего не поделать. Я должен сделать все возможное. Чувствую, что иначе не могу. Он подался ближе. Генри ощутил на своем лицо его дыхание. Генри считал, что Эдварда стоило бы привязать к стулу. Сказать Росанту, что у Эдварда наконец-то как следует заработали мозги. А еще лучше этому Росанту раскроить череп. Генри смиренно прикрыл глаза, и Эдвард оставил на его лбу горячий поцелуй, призывающий к спокойствию. — Дождись меня только. Вечером я… я все тебе объясню.***
— Как там Магда? — В столице, — просипел Джетт, попытался прокашляться, но, поморщившись, бросил это дело. Колль, весь в костюме, сидел рядом, сжимал его тонкую ладонь. Маска не позволяла понять выражение его лица. — Поздновато как-то спрашиваешь. — Лучше поздно, чем никогда. — Да… судьба толкает на то… что ты бы никогда и не сделал. Джетт тускло улыбнулся, выдохнул — и улыбка растаяла. Генри старался справиться с мелкой дрожью, сковавшей его руки. Вегард стоял у дальней стены, скрестив на груди руки, мрачный и словно чем-то пораженный до глубин души. Эдвард методично расставлял какие-то склянки, инструменты, которыми прижигал бубоны на шее у Джетта. Колль сгорбился и прижал кисть Джетта к своему лбу. — Эй, а можно попросить выполнения последней… последней воли умирающего? — Ты не умираешь, я тебя спасу, — раздраженно бросил Эдвард. — Я чувствую, как внутри… все скребется, — тускло пробормотал Джетт. — Эд, как ты… как ты говорил? «Рвота — признак конца»? — Заткнись. — Выйдите. — Джетт закрыл глаза. — пожалуйста, выйдите. — Хочешь испражниться — давай так. Рановато в твоем положении, но хорошо, что ты сам… — Хочу поговорить с братом наедине, — перебил его Джетт. Колль оторвал его ладонь от своего лица. Генри тут же поднялся и вышел, потому что чувствовал, что Джетту осталось совсем, совсем немного. Как бы больно это ни было. Вегард с Эдвардом переглянулись и пошли следом. Вегард направился к выходу из госпиталя. — Эд, он же умрет. — Нет, — убежденно перебил его Эдвард. — Он не умрет.***
«Я бы хотел пригодиться», — задумчиво пробормотал Эдвард, улыбаясь — розовые губы расцветали в этой свежести, нежной и радостной. Над ними распускалось букетами звезд вечернее небо, летний ветер перебирал траву. «Ты и так… уже нужен. Мне». Слова Генри остались без внимания; Генри приподнялся на локте, чтобы увидеть лицо брата. Увидел только грудь, пронзенную оплетенным кровавыми цветами мечом. Сон не приносил нужного прилива сил и спокойствия вот уже несколько месяцев. Где-то в углу скреблись крысы, то и дело показывались ему на глаза, хихикая своими усиками, неслышно гремя карминовыми цветами, прорастающими сквозь их облезлые шкуры. Глупые людишки, надеющиеся на что-то светлое и беззаботное; ждущие возвращение сказки, так быстро выскользнувшей из рук. Генри запустил в них стоящим на столе пустым подсвечником, и твари затекли в нору. До поры до времени. «Я не знаю, что это за поветрие… Оно имеет слишком неожиданный характер распространения. Неясно, откуда она вообще взялась», — бормотал Эдвард, изучая книги в библиотеке, пропуская собрания, не касающиеся этой угрозы. Тогда все думали, что это образуется само. Что магия поможет. Отвадит зло. «Я должен разобраться с этим! Это… Это мой долг! Ингвару выпали бы те же испытания! Мы… я закончу это за него, все исправлю, все наладится», — возбужденно кричал, неожиданно срываясь на шепот, Эдвард, меряя гостиную нервными шагами, заставляя мать и отца беспокоиться и испытывать первобытный ужас. На следующий день Эдвард уехал, собрав пару сумок. Тогда же Коготок, глаза которого стали чернее ночи, набросился на него и попытался когтями разодрать его грудь. Скриплеры, помогающие в столице, разом исчезли, словно испугавшись чего-то; люди, дары которых вовсю разгорались в груди, словно ослепли на пару минут, прекратив иметь смысл и ощущать хоть что-то. Тогда же Сердце Волшебства вдруг померкло, чтобы после разгореться, но уже по-новому; начать биться. Спустя месяца три Эдвард уже исписал и изрисовал сотни листов, описывая поветрие, но так и не дав ему название. Зациклился. Топтался на месте. Сходил с ума. Генри сел на диванчике, прижав колени к груди. Может, стоило бы забраться в госпиталь, намешать себе мака, валерианы и отвары из ядовитых цветков. Тем же и Джетта напоили, и нельзя об этом даже думать, но Генри слишком устал размышлять о морали. Смешать в чуть других пропорциях те же травы — и не проснуться. Может, хоть тогда Эдвард одумается. Топот тяжелых сапог и знакомый ритм шагов заставил Генри оторваться от изучения дневников Эдварда. Искореженные тела больных, цветки, бубоны. Половина строк перечеркнута. — Ты как-то задержался, — пробормотал Генри, едва Эдвард переступил порог квартирки и стал стягивать с себя плащ, перчатки и клюв. Лицо было красным от духоты, к нему прилипли сухие листочки. — Не то, чтобы я был удивлен… — Я поговорил со Странником, — бросил Эдвард, отворачиваясь. По спине прошелся холодок. Генри закрыл глаза. Скреблись крысы где-то за сундуком — почуяли обреченного. — Я знаю, что делать. — Нет, не знаешь. — Генри опустил голову. Она мелко дрожала, как и руки, как и что-то в груди. — Он никогда не предложит выбрать из двух зол, он сразу толкает в пекло. — Верно. Иного и не будет у нас. Выбора нет. — Эдвард опустился на сундук, прикрыл глаза. Бледный, исхудавший. Губы потрескались, ресницы слиплись. — У меня нет. Генри почудилось, что он разучился дышать. Точно вот-вот из глотки полезут цветы этого поветрия. — Эдвард, даже не думай. — Генри поднялся со стула, едва не упав: ноги не держали. — Что бы ты ни задумал, это… — Просто нужно дать взамен, понимаешь? Это наказание, данное Сердцем Волшебства нам, очарованным возможностями и опьяненными… — Я не хочу ничего слушать, Эд, прекрати!.. — Я спасу всех! Королевство умирает, оно обречено, а я сумею его спасти! Отдать жизнь взамен на… — Заткнись! Эдвард тут же умолк, замер, как испуганный громким звуком котенок. Медленно черты его лица заострились. Генри проглотил слезы, тошноту и злобу. — А что ты предлагаешь, Роб? — вкрадчиво спросил Эдвард. — Умирать тут, ничего не добившись? Быть может, сбежать? — Да. Скрыться где-нибудь подальше и… — Ты говоришь, как трус. — Я тебя пытаюсь спасти. — Я не просил. Генри выругался сквозь зубы. — Ты идиот, Эд. Уставший, спятивший придурок, которому по-хорошему бы отоспаться и перестать пытаться сделать невозможное. Они умирают. Да что там, они уже мертвы. И как ты поможешь мертвому? Как?.. — Однажды я уже это сделал, — медленно сказал Эдвард. Все-таки выронив мокрый всхлип, Генри рухнул на стул и зажал рот ладонями. Эдвард молчал. Скреблись крысы. — Еще раз, Роберт: что ты предлагаешь? — Странник… — Ты его обманул уже как-то раз. А кровь-то у нас одна. Генри вяло, тускло улыбнулся. За пыльным окном расцветала поздняя ночь, и где-то далеко, у Восточной Заставы, расцветали языки далекого пламени, издалека шепчущие Генри тихое, шелестящее «Ты давно сделал свой выбор».***
— Как там Джетт? Эдвард мотнул головой. — Мертв, — неохотно проговорил он. — На его шее следы удушения. Колль… выполнил последнюю просьбу своего брата. — Все умрут, Эдвард. Болезнь пожирает людей за неделю. В лучшем случае… Генри не договорил: Эдвард прижал его к своей груди, крепко обнимая и молча умоляя замолчать. Упрямо избегал правды.***
Колль после того, как Вегард слег от болезни, занял его квартирку, и потому Генри с Эдвардом не составило никакого труда растормошить его и приказать действовать. Благо, Колля закалило и детство, проведенное в окружении напряжения, оружия, воровства и насилия, и год, проведенный под крылом ордена Алого Заката: юноша мигом разодрал изуродованное шрамом лицо ногтями, сдирая с себя сонливость, и начал одеваться. «Вы оба… Вы оба слегка спятившие», — пробурчал Колль, и Эдвард на это только лишь улыбнулся: «Ну, я хотя бы не придушил своего брата». Смех расцвел в крохотной квартирке, которая совсем скоро будет гореть в пламени. Генри уже прекратил осознавать мир вокруг. У казарм всегда было тихо и мрачновато; только коты раздирали ночную тишину своими воинствующими ревами и визгами. Колль прогрохотал тяжелыми подошвами и ремешками на сапогах, поднимаясь по ступеням и своим топотом явно пытаясь поубавить сковавшие его нервы — непонятно, правда, как ему поможет пустое ведро. Принцы стали дожидаться. Был слышен храп каждого из мужчин, доносящийся из комнат. — Ястребы! — Колль треснул ведром по стене. Генри с Эдвардом переглянулись. Неприятный грохот разбудил мирно спящих наемников. Те недовольно забурчали, заворочались. — Всем встать! Мои следующие приказы были переданы мне лично самими высочествами, и в их подлинности вам сомневаться нет времени. Подъем! Жгите факелы, стучите в дома, призывайте людей покидать город! — Ночью?.. — Захлопнись! — взревел Колль. — Факелы вам нужны для того, чтобы жечь дома. Те люди, которые не отозвались на первое предупреждение, будут гореть в пламени. Творите те, что мы умеем лучше всего: сейте хаос. Любое шевеление, шорохи одежды, все замерло, застыло в воздухе. — Все ясно? — Что же… — Все всем ясно? — Так точно! — Встречаемся у восточной заставы. Самайя должна пылать ярким погребальным костром. — Отлично, — Эдвард хлопнул излишне возбужденного Колля по плечу, а потом приобнял и как следует встряхнул. Колль, угрюмый и решительный, с ошалевшими глазами, невнятно крякнул. — Ты не думал, что у тебя дар герольда? А может, не дар, а проклятье!.. Так звучишь захватывающе, даже я жечь захотел! А ты, Роб? Не чувствуешь первобытной страсти к разрушению? Твоя идея ведь была… Наемники точно будут следовать указу? — Дождавшись кивка, Эдвард пихнул Колля прочь. — Блестяще, ты явно будущий… нет-нет, настоящий герольд! Иди за отцом, встретимся у восточной заставы. — З-за отцом? Н-но он же в госпитале, — пролепетал Колль и получил новый тычок в плечо. — Шевелись! — Эдвард, что ты задумал? — Он будет жить! — Эдвард сжал кисть Генри, заставил смотреть себе в глаза. — Все будет хорошо, Роб, клянусь тебе, все наладится. Ты прав! Подвергнем Самайю эвтаназии! Все будет хорошо!.. Генри зажмурился — и обнял Эдварда, прижавшись к его тощей груди. Эдвард тихо засмеялся, обнимая его в ответ. Наемники выкатывались из казарм, отдавая друг другу короткие приказы. Пламя пылало, бушевало; языки бросались друг на друга, сплетаясь в одно, сходили с ума, горели, горели, горели. Генри прижался к Эдварду, и тот пустил его под свой плащ. На улице моросило, колеса телеги и карет богатых семей месили грязь, уносили их навстречу ночному, прохладному мраку. Наемники верхом на лошадях сопровождали их небольшую процессию. — Умру в окружении идиотов, — прохрипел Вегард. Колль рассмеялся, срываясь на нервный визг. Самайя за их спинами пылала единым костром. Дома, сады, трупы, валяющиеся в подворотнях, в своих домах в рвоте и экскрементах, живые — бедные и богатые, — не пожелавшие расставаться с родным местом, крысы, коты и собаки, памятники и память, сломанные жизни. Все обращалось в обугленное месиво. Так, в общем, и нужно было. Никак иначе. Зараза проникла во все уголки, как и говорили культисты, уставшие убеждать Эдварда и сейчас старающиеся достучаться до самого короля. И они оказались правы. Огонь занимался тем, чем должен — очищал. — Я буду самым отвратительным королем, — проговорил вдруг Эдвард, щекой устроившись на макушке Генри. — Но ты хороший принц и очень отважный целитель. — Надеюсь, ты будешь лучше. — Эдвард? Ты о чем это? Визги заполняли эту ночь, и они затихали, становились тише и тише, скатываясь в шепот, но Генри казалось, что они впились в его виски на веки вечные. — Ты про что говоришь? - с все нарастающей тревогой повторил Генри. — В сумке лежат мои дневники. Отнеси их в королевский архив. Вегарду даруй титул. Поветрие же исчезнет… Они славно потрудились на благо королевства… Генри, сдерживая слезы, истерику и бьющийся наружу из глубин груди страх отстранил от себя обмякшего брата, и заплакал от облегчения. Тот просто-напросто провалился в сон, а сейчас открыл глаза и осовело взглянул на брата. Эдвард ощутил, как его приобняла чужая рука, почувствовал эфемерное тепло чужого, шерстяного плаща, в отсветах далекого пламени показавшегося зеленым, и вновь смежил веки. Просто нужно хорошенько выспаться.