***
Гакт спит тревожно. Его постоянно одолевают пугающие сновидения. Ему мерещится, что его без конца куда-то волокут, везут, тормошат, усаживают… А потом оставляют в инвалидном кресле посреди бесконечного чёрного коридора. И он смеётся, трогая своё распадающееся на осколки лицо. Во рту скапливается кровь. Гакт, не раскрывая глаз, дёргается, тёплые струйки сбегают от уголков рта и из носа. Чья-то рука гладит его по голове, подбородок щекочет тонкая марля. — Ну-ка, плюй. Не вздумай глотать. Гакт медленно открывает глаза и видит над собой красивое намакияженное лицо своего доктора, белое, словно у мраморной статуи. А из-под густых наклеенных ресниц обжигает привычный арктический лёд. Мана давит ладонью на его затылок, приподнимая, и другой рукой снова подставляет к подбородку марлю. Гакт послушно выплёвывает кровь и выдыхает, из обеих ноздрей тоже брызгают красные струи. И, распахнув глаза, он смотрит, как на белой ткани расползаются ослепительно яркие пятна. — Я умираю? — севшим голосом шепчет Гакт и густо сглатывает, чувствуя, как новые металлические капли стекают в горло. — С чего ты взял? — как обычно, совершенно спокойно спрашивает Мана, откладывая в сторону окровавленную марлю. — Это мозги у тебя давно умерли, а сам ты вполне здоров. — Кровь… — еле шепчет Гакт, судорожно облизывая пересохшие губы. — Она отовсюду течёт… Даже из меня… Лицо Маны непроницаемо, но Гакт видит, как у него дёргается бровь. Нервный тик. И, приподняв марлю, Мана тычет её ему под самый нос. — Где кровь? Гакт только глазами хлопает. А и вправду, где? Марля совершенно чистая. Только мокрая. — Глупый, — хмыкает Мана. Он выглядит так, будто его даже веселит этот страх Гакта. — Это всего лишь вода. Ты постоянно лежишь, она накапливается, вот и захлёбываешься. Я же говорил тебе, надо вставать и ходить. Человек не может долго быть в горизонтальном положении, от неподвижности отёк лёгких начинается. И проблемы с сердцем и кровью, кстати, тоже. Мана тщательно вытирает ему рот. А Гакт кривится. К глазам подступают обидные слёзы. Кому как не Мане знать, что Гакт бы ходил. С огромным удовольствием ходил. Даже сам гулял в саду, а не просил выкатить его туда в кресле. Да только Мана сам время от времени делает ему какие-то невероятно болезненные уколы, от которых без того слабые мышцы окончательно превращаются в размокшие тряпки. — Я не могу двигаться. Я просто не могу двигаться! Голос срывается на истеричный вскрик, трясущиеся пальцы беспорядочно мнут жёсткую простынь. Щёку мигом обжигает крепкий хлопок. И Гакт замирает, отвернув голову и приоткрыв рот. — Вот потому и не можешь, — зло цедит Мана, — что всё время валяешься тут. Его пальцы осторожно вытаскивают многочисленные иглы, от которых по коже растекаются громадные синяки. Будто всё тело разом превратилось в гигантский кровоподтёк. Гакт только бессильно шипит, когда изящные, но такие сильные ладони проползают под его спину и колени и Мана без всяких усилий поднимает его. Он тычется носом в плечо доктора, чувствует привычный сладковатый запах парфюма. И кривится, повиснув, как сломанная кукла. А в горле опять накапливается влага. — Всё, всё. Сейчас посидишь немного в кресле, и эта вода уйдёт. Мана осторожно усаживает его на угрожающе скрипящее инвалидное кресло рядом. Застёгивает на ногах кожаные ремни. Мана говорит, что это для безопасности. Глупо, Гакт ведь не встаёт. А Гакт уверен: Мане просто нравится вид кожаных полосок, стянутых на тонких лодыжках. Садист. Сунув ему на колени куклу, Мана осторожно подкатывает его к окну. Гакт с тоской обозревает пейзаж. За решёткой всё так же, как и всегда. Ничего, кроме тумана и деревьев. Даже неба не видно. — Мне страшно, доктор. — Мана садится перед ним на корточки и внимательно заглядывает в глаза. Гакт наклоняет набок голову, спутанные волосы осыпаются на глаза. — Со мной что-то не так. Я чувствую. Скажите мне правду, я умираю? — Замолчи, — раздражённо. — Я же уже сказал, что нет. Гакт тихонько вздыхает, и ещё несколько капелек крови оседает на воротнике его грубой рубашки. — Я не хочу умирать, — вяло бормочет он и с усилием приподнимает руку. Она совсем не хочет слушаться, как будто швы, соединяющие её с плечом, рвутся с громким треском. Гакт бездумно смотрит на свои пальцы, бескровные, с выпирающими костяшками и кое-где облупившимся чёрным лаком на ногтях. — Так страшно. Я уже умирал. Много раз. Не хочу, чтобы это случилось снова. А случится, если мне не помогут. Мана недовольно морщит нос и кладёт ладонь на его острое колено. — Я всю жизнь завишу от кого-то, — Гакт почти шепчет. — Завишу от других людей… И думаю, что это идеально. А разве нет? По лицу блуждает безумная улыбка, и глаза, наверное, сейчас пусты, как кукольные. — Раствориться. Стереть своё лицо. Не быть собой, быть тем, кем скажут. Постоянно звать на помощь. Плакать, жаловаться и завидовать, — продолжает Гакт, покачивая головой и скрещивая колени. — Идеал. Мечта. Но понимать это больно. Слишком. Мана слегка морщится. Его холодные пальцы касаются шеи и ползут выше, на щёку, на которой, как уверен Гакт, расползлась дырка. — Мы не всегда можем выбрать, будем ли зависеть от кого-то, — вкрадчиво, словно беседуя с маленьким ребёнком и объясняя ему что-то очевидное, произносит Мана и отбрасывает со лба длинную прямую чёлку. — И не всем дано быть самостоятельными. Кто-то может справиться со всем сам. А кому-то эта зависимость и помощь других необходимы. — Кому-то вроде меня, да? — тихо спрашивает Гакт. — Я знаю, доктор. И они знали. Он слегка ёжится и с усилием скрещивает руки на животе. Перед глазами у него — полузатопленная белая комната со стеклянным потолком. Слух улавливает плеск воды, легонько ударяющейся в стены. А он сидит по колено в этой воде и пустым взглядом смотрит на стену. Именно так всё и было. — Сколько себя помню, я был заперт. Они оставляли меня в этой комнате, — бормочет Гакт. — Сажали на таблетки. Говорили, что мне уже никогда не станет лучше. Что они не могут даже облегчить мои страдания. И сколько бы я ни кричал и ни плакал, ответа не было. Я был брошен. Забыт. Мёртв, — он распахивает глаза и поднимает взгляд на внимательно слушающего его Ману. — Но ведь я жив, доктор. Я всё ещё могу жить. Даже так. Даже если я только и могу, что лежать в луже своей крови. Мана качает головой. Приподнявшись и опершись ладонью на его колено, касается губами лба, изуродованного длинным, неаккуратным шрамом. — С тобой всё будет в порядке, — равнодушно бросает он. — Люди в твоём состоянии живут долго. Тело выдержит. Гакт ловит его поцелуй и опускает ресницы. — Оно уже не выдерживает. Иначе зачем эти трубки. Это-то и пугает больше всего. — Ерунда, ты просто сам убеждаешь себя в этом. Сейчас отвезем тебя в операционную и я всё поправлю. — Я рассыпаюсь, доктор. Тут ничего уже не поправишь, — Гакт вновь приподнимает руку и бездумно улыбается. — Я никогда не был красивой куклой. И никогда ею не стану. Мана щурит тёмные глаза, фыркает и берётся за ручки отвратительно скрипящего кресла. — Всё равно это не повод бросать твоё состояние на самотёк. Я делаю всё, что могу, чтобы поддержать тебя. Знаешь, за живой куклой ухаживать намного сложнее, чем за человеком.***
Операционная — самое страшное место во всём этом кошмаре. Гакт не сопротивляется, когда Мана, подняв его с кресла, укладывает на жёсткий стол. Только, раскрыв глаза, смотрит на огромную лампу над ним. Бело-голубой свет такой жуткий. Из-за него эта комната будто застряла в каком-то параллельном сумеречном измерении, её углы тонут в темноте, и она словно простирается в бесконечность. И всё вокруг завешано его фотографиями. Причём Гакт даже не может вспомнить, когда сделано большинство из них. Даже сомневается, настоящие ли они вообще. Например, вот этот снимок, что висит на стене рядом. На нём двое мальчиков в одинаковых белых костюмах, похожих на пижамы, стоят на фоне круглой беседки и исподлобья, одинаковыми недобрыми взглядами смотрят на фотографа. Один выглядит постарше, у него длинные, почти до пояса, волосы, которые перед съемкой кто-то аккуратно расчесал, и в его глазах всё ещё не потух огонёк жизни. А второй совсем подросток, хотя и довольно высокий, с припухлыми щеками, надутыми губами и чёрной чёлкой, прикрывающей лоб, его руки судорожно сжимают куклу. Гакт едва узнаёт в нём себя. Но не может вспомнить, когда и кем сделан этот снимок. Или другая фотография, рядом. Снова Гакт, уже с длинными, до плеч, волосами, в одной длинной рубашке, лежит в каком-то фургоне, на заботливо накиданных подушках. Его рот заклеен чёрной липкой лентой, руки стянуты за спиной, длинные ноги заброшены на какую-то подставку, а заплывшие слезами глаза смотрят в упор на неизвестного фотографа со смесью ужаса и ненависти. Забавно, Гакт ведь уже забыл, что такое может отражаться в глазах. Возле его бедра валяется какая-то книга и злополучная кукла. И видно, как напряжены его плечи и как неудобно ему лежать в такой позе. Странное, пугающее фото. А вон то фото, на котором Гакт позирует кому-то в бархатном чёрном костюме и с куклой в руках на фоне полуразрушенной лестницы? А следующее, где он сидит на инвалидном кресле посреди пустого помещения, отделанного серым кафелем, в белом кружевном платье и с завязанными глазами? А самая дальняя карточка, изображающая его лежащим на кровати и опутанным трубками, с глазами как у дохлой рыбы? Кто сделал все эти снимки, зачем? Непонятно. Фотографий так много. И все они одинаково жуткие. Неестественные. От них веет чем-то нехорошим, зловещим. Поморщившись, Гакт отворачивается и закрывает глаза. Противно на них смотреть. На них слишком отчётливо видна вся глубина его падения. Он не был безнадёжным, почти лежачим больным. Но за свои валяния по клиникам превратился именно в такого. И всем плевать. — Хороший мальчик, держи глаза закрытыми. По векам мягко проходится пушистая кисточка, наверняка оставляя за собой чёрные разводы теней. Отстраняется, вновь щекочет кожу. Холодные пальцы чуть придавливают их, приклеивая фальшивые, неестественно длинные ресницы. Мана с усмешкой называет это «операцией». Хотя ведь на самом деле он не так уж далёк этим от истины — это операция по превращению Гакта в куклу. Мана старательно накладывает макияж на бескровное лицо, красит чёрным глаза и губы, бережно расчёсывает длинные, спутавшиеся каштановые волосы. А потом всё той же кистью рисует на локтях и коленях шарниры. Так искусно, что их можно принять за настоящие. В нём пропал художник. Но ведь всё равно они фальшивые. И не вернут Гакту подвижность. Очередная иллюзия, из тех, смысл которых Гакт вряд ли когда-нибудь поймёт. Мана любит такие вещи. Жестокий кукольник. Мастер иллюзий, умеющий как создавать их, так и разбивать, когда ему нужно. Последние штрихи — привычный укол в плечо, от которого тело становится мягким, и белое кружевное платье вместо грубой, будто сделанной из бумаги рубашки. Мана каждый раз чертыхается, натягивая его на почти неподвижное тело и затягивая ленты корсета. Однако, острый на язык и грубоватый Мана, когда дело касается красоты, может проявлять удивительное терпение и долго тормошить своего пациента. А потом — снова инвалидное кресло. Гакт бессильно роняет голову на грудь и тихо хрипит, шёлковые ленты больно сдавливают его. Ему тяжело держать глаза открытыми. Тени и накладные ресницы такие тяжёлые. Давят. Сильно. — Глазам больно. — Терпи. И вообще закрой их, так будет лучше. Вам лучше или мне? Не знаю. Почему этот вопрос всё ещё волнует меня? Колёса громко и жалобно скрипят, пока крутятся, под ними хрупают мелкие частички рассыпанного по полу мусора и плитки. Гакт дремлет, легонько сжав онемевшими пальцами подлокотники. Куда они теперь? А чёрт знает, в этом месте столько тёмных уголков и закоулков… И бесконечные чёрные лабиринты ободранных коридоров. Наверное, даже Мана не слишком хорошо ориентируется здесь, даже если его шаги звучат уверенно. Наконец кресло замирает. А до слуха доносится постукивание каблуков — Мана, отпустив ручки, отходит в сторону. И Гакт всё же чуть-чуть приоткрывает глаза. Очередная комната, отделанная кое-где сколотыми кафельными плитками. Пустая. Серая. Безликая. И холодная. И на этом мрачном фоне тенью маячит Мана. Чёрный костюм, чёрные гладкие волосы, распущенные по плечам. Белый халат, валяющийся у его каблуков. И в руках, затянутых в перчатки, тускло поблёскивает камера. Гакт слегка ёжится. Хочется обнять себя за плечи. И, кажется, он получил ответ на вопрос о том, кто сделал те фотографии. Конечно, Мана. Кто же ещё. — Закрой глаза, — холодно бросает Мана. — И внимательно слушай, что я тебе говорю. Смешно. В этой комнате голос отдаётся эхом, громкий и бьющий по ушам. Даже если бы Гакт зажал руками раковины, у него не получилось бы спрятаться от голоса Маны. — Я разве когда-то вас не слушал? — вяло спрашивает Гакт. — Молчать. Задери юбку. Пальцы после того укола совсем отказываются слушаться хозяина. Ощупью, заледеневшими подушечками Гакт нащупывает махристый край юбки и тянет его на себя. Живот тут же слабо гладит чья-то ладонь. Хотя её, конечно, нет. Это просто холод коснулся обнажившейся кожи. — Да, вот так. А теперь потрогай себя. На голову разом опрокидывают ведро ледяной воды. Ощущение настолько реальное, что Гакт передёргивается, встряхивается и сжимается в комок. — Ни за что! — истерично вскрикивает он. Ему кажется, что даже через закрытые веки он отчётливо видит, как Мана поджимает очерченные чёрной помадой губы. — Я что тебе сказал? — Не буду я себя трогать! Мне стыдно. — Вспомнил? А теперь снова забудь. И делай, что говорю. — Гакт вжимает голову в плечи. — А то я решу, что у тебя ухудшение. И тебя опять на таблетки с уколами посадят. Ты болен. Неисправим. Безнадёжен. Тебе никогда не станет лучше. Гакт с остервенением кусает губу, на языке мигом чувствуются капли крови. Должно быть больно, наверное. А он и не чувствует. Таблетки, уколы и трубки, опутывающие его. Не понять, что из этого хуже. От таблеток у Гакта болит голова. Уколы превращают его тело в пластилин. А от трубок по коже расползаются огромные синяки. — …А ещё, — Мана решает добить его и пустить в ход самое опасное оружие, — твоя выписка опять отодвинется. Лет на пять разом. А может, и больше. Как судья решит. Так что, хочешь продолжать противиться? Слово «выписка» всегда действует на Гакта как гипноз. Он даже сам не понимает, почему. Ведь он знает, что выписка из психиатрической лечебницы, когда у тебя целый букет диагнозов, выдуманных заботливыми докторами — это утопия. Может, кому-то и удалось вырваться из цепких лап в белых перчатках. Но Гакт таких никогда не видел. На его памяти никто не покидал больницу свободным. Другие пациенты уходили лишь туда, откуда нет возврата. И все это понимали. Сдались. Просто жевали свои таблетки и ждали прихода смерти. — …Я понял, доктор. Скривившись, Гакт тянется к своему паху. Отвращение к собственному телу преследует его всю жизнь. Ну или столько, сколько он себя помнит, ведь многое в его голове размыто, подёрнуто туманом и утеряно. Он изуродован. Не может смотреть на себя в зеркало. Не хочет лишний раз притрагиваться к себе. Не позволяет никому увидеть себя без одежды. И ненавидит, когда его фотографируют. А Мана, как и любой кукловод, умеет воздействовать разом на все его болевые точки. Часто осматривает его, вытряхнув из грубой рубашки, пока Гакт, весь окружённый трубками и истыканный иглами, захлёбывается слезами и шепчет «не надо, прекратите, умоляю». Заставляет его сидеть подолгу перед зеркалом и неотрывно смотреть на своё отражение, что доводит Гакта до истерик. Часто занимается с ним сексом перед тем же самым зеркалом, с садистским удовольствием слизывая с намакияженных щёк «куколки» слёзы и прислушиваясь к рыданиям. Наверное, это должно помочь, доктор ведь ничего просто так не делает. Только Гакту плохо. Как постоянное ковыряние ран может помочь им зажить? И сейчас ему предстоит снова вонзить иглу прямо в болезненный синяк. Гакт прячет глаза под фальшивыми ресницами и, стараясь не думать, что перед ним сейчас и Мана, и ненавистный фотоаппарат, неуверенно поглаживает себя по животу. Противно, он будто прилип к позвоночнику. И рёбра торчат так, что об них порезаться можно. Какой же я урод. Я просто отвратителен… — Ниже. Мана недовольно подаёт голос, и Гакт передёргивается. Он говорит об этом с такой лёгкостью. Будто совсем не понимает, что Гакту это «ниже» будет стоить нескольких пучков оборванных нервов. Еле пересилив себя, он всё же дотрагивается до члена самыми кончиками пальцев. Тело разом прошибает мелкая дрожь, как разряд тока проходится по нему. Гакт так вцепляется в подлокотник второй рукой, что у него белеют костяшки пальцев и суставы прихватывает судорогой. Погладить себя, просто погладить… Если не показывать своего отвращения, Мане быстро надоест эта забава. Хотя тогда он придумает что-нибудь похуже. Куда ни ступи — одно болото. В любом случае провалишься и утонешь в грязной жиже. И как не показывать, что тебе противно, если омерзение само собой сочится наружу, вытекает слезами из глаз и срывается тихими проклятьями с губ? Невозможно. Гакт морщится, кривится, двигая рукой, пытаясь поймать хоть какой-то ритм, чтобы не потеряться в этом хаосе. И к горлу подкатывается тошнота при ощущении, что член в его пальцах твердеет и набухает. Сатириазис был одним из его диагнозов. Он проявлял себя нечасто, только во время обострений. Но он был. И вместе с ненавистью к собственному телу причинял просто невыносимые страдания. Как-то Гакт в приступе набросился на одного из медбратьев. Повалил на кровать, связал ему руки и прикрыл глаза лоскутами разодранной простыни, чтобы не дать увидеть себя. И со стонами прыгал на его члене до тех пор, пока не прибежал санитар и не оттащил его, швырнув в кресло. Медбрат отделался лёгким испугом, а вот для Гакта начался ад. И ад этот был не в опять отодвинувшейся выписке и ругательствах, которыми его осыпали. Гакта рвало желчью при одном только воспоминании о произошедшем. Если к нему прикасались, он тут же начинал судорожно рыдать и биться головой обо всё, что попадалось. Он отказывался от еды, не давал расчёсывать себе волосы и упирался, когда его волокли в кабинет гидротерапии. Всё, что он мог — только лежать носом в стену. Всего за неделю Гакт опустился. Исхудал, подурнел и стал похож на тень. Врач диагностировал сильнейший нервный срыв и велел посадить его на более мощные лекарства. Но даже с ними Гакт успокоился только под конец обострения. Самое отвратительное его воспоминание. Он забыл многое. Но только не эту гадость. И как же противно осознавать, что этот диагноз никуда не ушёл. Просто спит где-то внутри, задавленный таблетками. — Что ты чувствуешь, куколка? Мана спрашивает равнодушно, так же, как и обычно. Но Гакту в его голосе явственно слышится насмешка. — Мне больно. И противно. Он почти шепчет, со стоном на выдохе, слегка сжимает руку и проскальзывает пальцами по головке. И только безумно надеется, что Мана сморщится и скажет коротко: «Стоп». От вида собственной спермы Гакта точно вывернет всем, что в него закачали трубки. — Продолжай, — разбивает его мечты Мана и щёлкает фотоаппаратом. — О, какое же лицо, куколка. Мои клиенты передерутся за эти фотографии. — Ненавижу, — выдыхает сквозь стиснутые зубы Гакт. — Не волнуйся, — мирно продолжает Мана, но от его слов по коже пробегают мурашки, — я обязательно покажу их тебе, когда мы закончим. Сам выберешь, какие понравятся. Гакт скрипит зубами. Понятно, его после этого мучения ждёт ещё одно, ещё хуже — Мана заставит его рассматривать снимки. — Ненавижу, — повторяет он глухо и запрокидывает назад голову. — Держите эту дрянь от меня подальше, доктор. Мана тихо смеётся. — Нет, ты будешь смотреть на них. — Его смех прерывает щелчок фотоаппарата. — Это часть твоего лечения.***
Конца этой пытки Гакт не помнит. Совсем. Ему кажется, что в какой-то момент он впал в истерику, перестав осознавать, что происходит. А может, попросту потерял сознание. Обмяк в кресле и выпал из этого затянувшегося кошмара. Он не знает, что произошло. Но главное — он не помнит, как прикасался к своему изуродованному телу в последние секунды. Гакт снова просыпается в своей палате от звуков грома. Открывает глаза и с ужасом понимает, что страшный сон не закончился — палата всё ещё тёмная и обшарпанная, дождь стучит по чудом уцелевшему стеклу. Да ещё к нему прижимается чьё-то обнажённое тело, горячее и мягкое. Шевелится над ним, трётся об него кожей по коже, и чужие губы обцеловывают заплаканное, опухшее лицо. — Всё хорошо, куколка. Густая, горячая волна отвращения и ненависти к самому себе буквально захлёстывает Гакта с головой. Её горечь забивается в глаза, в уши, в рот. Гакт громко всхлипывает, и слёзы сами собой скатываются по щекам. Сколько же ещё ему нужно спать, чтобы этот ужас наконец закончился? Он бессильно ёрзает под придавившим его к кровати Маной. Захлёбывается своими рыданиями, безнадёжно пытается увернуться от поцелуев. А тонкие пальцы тянут его за волосы, заставляя запрокинуть голову, Мана слизывает слёзы с его щёк, касается полуоткрытых пересохших губ. Такой довольный. Вот-вот заурчит, как кот. — Не трогайте меня, доктор, — слабо шепчет Гакт. А дрожащие руки сами собой обнимают его за шею. — Я не хочу… Не хочу, хватит на сегодня! — Здесь я решаю, когда хватит. А ты сегодня слишком много капризничаешь. Мана затыкает ему рот поцелуем, ловко перехватив очередной горький судорожный всхлип. Считаешь, что все слёзы можно убрать поцелуями? Глупо. Это кто из нас ещё в выдуманном мире живёт, доктор. Гакт тычется носом в его шею, как слепой котёнок. Такая красивая кожа. Белая, гладкая и соблазнительная. В другой ситуации он бы сам зацеловал её, первым. А сейчас больше хочется цапнуть его побольнее за все свои страдания. — Не вздумай кусаться. Я тебе этого не прощу. И вот как после этого сомневаться, что Мана его насквозь видит? Гакт горестно вздыхает, но всё же легонько прихватывает кожу, оставив красноватое пятнышко под ухом. И, откинув голову, отдаёт тело ему на растерзание. Гакт так устал. Даже ярости не осталось, только опустошение после мерзкой «фотосессии». Ему уже почти плевать, что Мана касается его и жадно рассматривает обнажённое тело. Хорошо хоть он не притащил сюда зеркало. Без него секс всё же не такой болезненный. Прижавшись губами к его груди, к тому месту, где бьётся сердце, Мана с силой проталкивает в него палец, и Гакт ойкает, зажмурив глаза. — Больно! — Без тебя знаю, что насухую больно! Не сжимайся так, расслабься. Влажный язык проходится по соску, губы прихватывают его. К первому пальцу почти сразу прибавляется второй, и Гакт с жалобным вскриком трепыхается под ним. Просить о пощаде бесполезно. Мана не отступится. Тем более сейчас, когда он, обнажённый и разгорячённый, обцеловывает свою еле живую куклу. Кровать кажется такой горячей. Словно грубые простыни раскалились докрасна. И вздохи со стонами тонут в шуме грозы. Гакт тянет своего доктора к себе поближе, и Мана утыкается носом ему в щёку. Глаза в глаза. Так хочется увидеть в них хоть что-то. Но у Маны глаза такие же мёртвые, как и у Гакта. Жуткий, безжизненный взгляд, не выражающий ничего. Они оба сумасшедшие. И должны сидеть в разных палатах. Просто они оба сходят с ума по-своему. Мана всё же пытается помочь ему расслабиться. Улёгшись поудобнее, он продолжает пихать пальцы в тело, а второй рукой поглаживает стоящий член. Явно думает успокоить этой лаской, заставить расступиться горячие стеночки. Только всё равно Гакту от этого больше противно. И он тихонько дышит в губы своего доктора, чувствуя, как низ живота сворачивается в тугой клубок, всеми силами отторгающий происходящее. — Чёрт. Придётся так. Ты нарочно делаешь себе плохо? Мана быстро чмокает его в губы и тянет за бёдра к себе поближе. Его член вжимается между бёдер, влажный, горячий. Гакт только качает головой. Конечно, он не нарочно. Просто не может управлять своим телом. А оно не желает таких ласк. И всё же Мана, сплюнув в ладонь и проведя ею по члену, довольно аккуратно толкается в него. И даже так от боли темнеет в глазах. Гакт кричит. Громко кричит, закинув назад голову и вцепившись в его плечи. Мана быстро целует его губы, шею, успокаивая, приводя в чувство. А Гакт кожей чувствует его недовольство. Куклы должны быть тихими. Даже когда с ними занимаются сексом, они должны молчать. Не должны плакать. И ни один мускул не должен вздрагивать в их красивых породистых личиках. А Гакт кукла только пока лежит на аппарате или тупо сидит в кресле, обнимая свою мини-копию. Почему-то ему кажется, что Мана найдёт способ сделать из него желаемое. Даже если ему для этого придётся окончательно сломать остатки психики Гакта. Он ведь всегда получает то, что хочет. Но это явно будет не сейчас. Не сегодня. Никто не знает, сколько времени пройдёт. А значит, можно позволить ему растерзать себя. И сходить с ним с ума до утра, отдав тело похоти.***
Дождь всё ещё шумит очень громко, и в его шум мягко вплетается родное, привычное гудение приборов. Гакт улыбается ещё во сне — кошмар наконец-то закончился. И, помедлив ещё пару секунд, он всё же раскрывает глаза и видит над собой чистый белый потолок. Всё-таки сон… Слава богу. — Доктор, вы здесь? — Гакт негромко зовёт, он знает, что в реальности Мана всегда где-то неподалёку от него. По коридору громко стучат каблуки. Минута — и Мана заглядывает в палату. — Доброе утро, — привычно равнодушно бросает он и, подойдя поближе, касается ладонью лба. — Ну-ка, как мы сегодня? В его облике вроде бы нет ничего необычного. Белый халат, чёрная водолазка и узкие кожаные штаны, закрученные в узел волосы. Всё привычно… Или же нет? Гакт внимательно смотрит на него, пока Мана подсовывает ему градусник. — Что такое? Ты плохо спал? — Мана ловит его взгляд и щурится. — Глаза все красные. — Немного, — со вздохом отзывается Гакт. — Мне опять снился кошмар. Мана качает головой и поправляет бейдж на груди. — Что-то слишком часто они тебе снятся. Наверное, придётся всё же опять переводить тебя на снотворное. Поморщившись, Гакт ложится обратно на подушку и обнимает куклу. Ему плохо от снотворных. Кошмары от них становятся только ярче и отчётливей, он совсем теряет связь с реальностью. — У нас с тобой ничего не назначено на утро, — вытащив градусник, Мана слегка крутит его в пальцах и убирает обратно в карман халата. — Можем пойти погулять в сад, если хочешь. — Под дождём? — Гакт распахивает глаза. — Я же простужусь. Мана удивлённо вскидывает брови. — Дождь? Ты о чём? Он замолкает, и в палате мигом повисает тишина. Гакт только хлопает ресницами. Вот что показалось ему странным. Откуда взялся дождь? Он ведь всегда видит здесь только туман. И бейджик на халате Маны почему-то размыт… — Ты ещё не проснулся, глупый. Нет там никакого дождя, — Мана вдруг недобро усмехается краем рта, — так что можем выйти подышать свежим воздухом. Только сначала надо умыться и причесаться. Мана легко поднимает его, пересаживая в кресло, и Гакт машинально прижимает к себе куклу. И всё равно чувство тревоги, какой-то опасности, не хочет покидать его. В ванной комнате уже несколько больных в сопровождении медсестёр. Гакт внимательно присматривается. За то время, что он здесь, он видел некоторых пациентов. Но они все одинаковые. Кажутся какими-то смазанными… Как тени. Да и медсёстры тоже. И никто из них не разговаривает с ним. Персонал отмалчивается, а больные просто жуют свои таблетки и пускают слюни. — Давай, вставай и умывайся. Я тебя поддержу. Гакт цепляется за руку своего врача, встаёт из кресла и тянется к умывальнику, пуская из крана воду. Плескает ей себе на лицо. А взгляд вдруг падает на зеркало. Стоп, а оно разве здесь было? Разом похолодев, Гакт смотрит на ненавистное отражение. Чёрные разводы под глазами, засосы на шее и прокушенная губа. А переведя взгляд чуть в сторону, Гакт видит искажённое лицо своего доктора — Мана откровенно злобно ухмыляется. «Прости, куколка. Из моих рук никто никогда не вернётся в реальность».