«God is a concept by which we measure our pain[1]».
John Lennon
***
Мой дорогой Джон.
Я знаю, что по двум причинам — по этической и политической, как принято сегодня говорить — я должен был начать это письмо иначе. Извини меня. Но лишь тебе и моей матери известно, что природа поэтического — моя подлинная суть: непредсказуемая, неуклюжая и сучковатая, в отличие от ненавистной тебе гладкой маски nouveau riche[2]. Странно. Или же, наоборот, естественно? «Творец» по-древнегречески — «поэтис». Пусть я не христианин, однако всё же понимаю, что склонность к поэзии — единственное, что осталось в нас от Бога неизменным. Я учился в Королевской[3], но мне не хватает твоего таланта извиняться так, будто ты даришь самое великодушное прощение. А тебе есть, кого простить, не правда ли? Когда ты высказал в прошлом году свои мысли об Иисусе[4], люди объявили тебя худшим из еретиков. Зарвавшимся от славы отравителем незрелых душ, волком, укрывшимся цветами. Вздор! Мой мальчик, верь мне: о волках в овечьей шкуре я знаю получше того стада сельских инквизиторов. Дьявол не ты, хотя, бьюсь об заклад, тебе он уже снится. Как и я, ты видишь его каждый день — и с каждым днём всё глубже ненавидишь. Люди с гордостью зовут его «торговлей», а орлы, клюющие нам чрево, кажутся прелестными и безобидными орлятами. Черти кочуют из бумажника в бумажник, от одной винной карты к другой, а гости мягко освещённых рюмочных самозабвенно молятся циррозу... Не сдавайся. Но и не раздаривай своё нутро напрасно, не разбрасывай его, как фейерверк. Сколь сильно бы ты ни радел о том, чтобы людьми вокруг тебя двигало нечто большее, чем тяга к извращениям, деньгам и острым ощущениям, они не поменяются до тех пор, пока им всё это не приестся — или не съест их до дна. Мне хочется взять твою руку и вложить в неё то, что осталось от меня. То, что ещё не выжжено, не перетёрто в жерновах бессонницы и ужаса бесформенного будущего... Я надеюсь — верю, что ты справишься. Не станешь ни посмешищем, как я, ни n-ным Прометеем, по частям скормившим свою печень опиумному орлу