***
Воспоминанье слишком давит плечи, Я о земном заплачу и в раю, Я старых слов при нашей новой встрече Не утаю.
Они встречаются у кабинета с золоченной шестеркой на двери: эту самую дверь Годжо-сенсей придерживает, пока Мива заходит в кабинет, проскользнув ему под руку, и ее всю обдает таким удушающим жаром, что перед глазами плывет. Шестое мая, шесть часов вечера, кабинет номер шесть. Шесть — счастливое число. Мива передает Годжо-сенсею тоненькую папку со своим личным делом. У нее горят щеки, горит шея, горит в груди и совсем немного трясутся коленки. А Годжо-сенсей все такой же ледяной и недосягаемый. А Миву плавит так, будто она приблизилась вплотную к солнцу. Он рассказывает о предстоящем экзамене, расспрашивает об учебе в Киото, но Мива отвечает односложно, заплетающийся язык и непослушные губы стесывают слова до неразличимых обрубков. Годжо-сенсей замечает ее волнение — он замечает все — и предлагает пройтись по саду. Дуб вытягивает свою жилистую лапу аккурат над лавкой, на которую они садятся. На земле россыпь дрожащих теней от листвы. В воздухе тяжелая вечерняя влажность. Они говорят — и разговор идет так легко, что Миву начинает тянуть на всякие откровения. — Знаете, какая у меня проблема, сенсей, — Мива отрывает взгляд от свои рук, сложенных на бедрах. К ее удивлению, Годжо-сенсей склоняет голову на бок, приспускает очки и мягко улыбается краешком губ, — я всегда хочу то, что есть у других, но не ценю то, что уже имею. Он задумчиво постукивает себя по нижней губе пальцем и, наконец, отвечает: — Просто ты хочешь довести все до совершенства. Если и иметь что-то или уметь — то только в совершенном виде. Но это невозможно. — Как невозможно?! Вот вы — самый сильный маг, вы — совершенство… Мива осекается и начинает гореть сильнее, чем в кабинете Годжо-сенсея. Он лишь снисходительно усмехается. — Я тоже уязвим, Мива. Есть много вещей, которые могут отвлечь меня или ослабить. Но только по секрету, договорились? Годжо-сенсей склоняется близко, слишком близко — веет дорогим одеколоном и мятной жвачкой. Мива делает глубокий вдох, и воздух мгновенно застывает в легких, леденеет — дышать размеренно уже не получается от восторга, от сладкой, непривычной близости. — Не посплю хорошо, не поем шоколад, — жаркие волны шепота ударяют в ухо, заставляя приподниматься волоски на шее, — или влюблюсь, что уж там. Он смотрит на нее открыто, не отводя взгляда, и во взгляде этом столько уверенности и силы, что Мива невольно расправляет плечи, выпрямляет спину. Миве мерещится, что кости скрипят от натуги — так долго ее тянуло к земле глупыми, глупыми мыслями! А еще, глаза у Годжо-сенсея такие красивые, будто подсвеченные изнутри, и не прям ледяные, иначе почему так жжет лицо?.. — У вас есть печальный опыт влюбленности, получается? — выдает она, поражаясь неожиданной наглости. На плечи вновь начинает давить невидимый груз, хочется спрятаться или вообще — раствориться в воздухе. У Мивы всегда была удивительная способность ляпать лишнее. И шутки у нее не смешные, и истории скучные, и вообще, почему сенсей ее терпит? — Простите, я лезу не в свое дело. — У всех есть печальный опыт влюбленности, Мива-чан. Было дело, конечно, ухлестывал за твоим сенсеем, — Годжо-сенсей смеется, откидывается назад и вытягивает ноги, — Утахиме, правда, непробиваемая, и ничего не вышло. Но это так, по молодости. От близости сенсея все еще пощипывает кожу, и Миве хочется, чтобы он вновь приблизился к ней, может, даже тронул, хотя бы невзначай… «Какой же красивый». — По молодости, — повторяет она. Голос у Мивы сдавленный, будто чьи-то руки пережали ей горло. Она мельком оглядывает руки Годжо-сенсея и хочет, чтобы это были именно его руки.***
Мива раздевается, принюхивается к форме, и ей мерещится, что запах Годжо-сенсея еще сидит в складках ткани. Пока набирается ванна, Мива, усевшись на крышку унитаза, пролистывает книгу до заветной главы. «Богу хотелось любви, хотелось опуститься до человеческого, порочного, того, что было в его детях, но не было в нем самом. Почему они убивают ради любви, ради желаний плоти? Почему крадут, обманывают, предают ради этого чувства?.. Любовь. Желание. Любовь. Желание. Кости и кожа, солнце и луна. Рай и Преисподняя. Целостность. Богу тоже хотелось быть целым. Раз его часть — человек — смог взрастить в себе любовь, значит и ему, Творцу всего живого, угодно любить.» Абзац жирно обведен ручкой. Мива приглаживает оттопыренный стикер с вопросом «интересно, а Годжо-сенсея интересуют любовь и отношения?», сдерживает себя и не срывает бумажку. Пусть будет. Ответ она уже получила. Мива никогда не верила в высшие силы, в Бога, но начала верить в Годжо-сенсея, как только увидела его. Страницы потеряли твердость, хватка корешка ослабла, и стоило бы прикупить еще один экземпляр для перечитки, но ни в одном книжном Киото не нашлось «О чем мечтают Боги». Люди, видимо, перестали интересоваться этим вопросом. Все зациклены только на себе. В пятнадцатой главе Бог, наконец, находит женщину, к которой у него просыпаются чувства, смутно похожие на любовь. Он подолгу наблюдает за ней ночью, разгоняет дождевые облака, если ей утром на смену. И однажды решается спуститься в образе человека — пациента клиники, в которой женщина работает психологом. А еще, эта женщина носит имя Ай. Мива всегда завидовала Ай. В книге не описана ее внешность, Бог смотрит на ее душу, но Мива уверена, что Ай невероятно красива. Никто не смотрит на некрасивых девочек, таких, как Мива. Их не приглашают на выпускной бал, не дарят цветы, не зовут на свидания, не спускаются к ним с Небес. Миве всего лишь хочется, всегда хотелось, чтобы ее любили. Просто так, ни за что. Безусловно. Как она любит Годжо-сенсея. Не важно, что он скажет, что сделает — хоть устроит геноцид, хоть убьет всех ее родных и близких. Пусть! Мива отмокает в ванной до полуночи — опадает пена, остывает вода, кожа на руках становится морщинистой и прозрачной. Мышцы затекают, ноги будто склеиваются друг с другом, срастаются костями и превращаются в тяжелый, скользкий рыбий хвост. Если бы Мива была русалкой, а Годжо-сенсей ее принцем, срисованым со страниц книги белыми и серебряными красками!.. Ради него отказалась бы от самой себя! Расплылась пеной по морю! Мива вылезает из ванной, наблюдает за тем, как ржавый слив втягивает воду, закручивая ее в крохотные водовороты. Голову Мива обматывает полотенцем, волосы сушить вселенски лень. Волосы, волосы… А вот у Утахиме-сенсея волосы благородного синего. Густые, тяжелые, лежат поверх ровных плеч прядь к пряди, как складки водной глади — и как только у нее не рвется кожа головы от их тяжести! А у Мивы волосы яркие, броские, тонкие и непослушные, и чем больше проклятой энергии бурлит в венах, тем ярче ненавистный голубой. Наверное, Годжо-сенсею нравились волосы Утахиме-сенсей. Красивые. И глаза у Мивы какие-то огромные, почти на выкат, как у рыбешки. А вот у Утахиме-сенсей изящный разрез глаз, и ресницы темные, аккуратно изогнутые. И осанка у сенсея ровная, руки костистые, тонкие, отливают благородной бледностью кожи. У Мивы же все наоборот. Ей вообще не нравилось, когда ее замечали, и если сгорбиться малость, склонить низко голову и позволить волосам закрыть лицо, то никто и не заметит ее, бесполезную. И пальцы у Мивы уродливые, узловатые от расширенных вен, кривые, особенно на левой руке — как-то проклятье перехватило ее за эту руку и переломало все кости. Мива еще долго вздрагивала, когда соседка по комнате хрустела хлебными палочками — казалось, что это кости хрустят меж чужих зубов. Что за глупости? И зачем только завидовать Утахиме-сенсею? И вообще, зачем мучиться? Можно просто тихо-спокойно возвращаться к робким мечтам перед сном, воображать, что вот-вот и Годжо-сенсей вернется с задания, позволит Миве снять с него форменную куртку, запустить руку под футболку, коснуться груди, живота… Какая у него кожа, интересно? Наверное, теплая и мягкая, как шелк, натянутый поверх твердых мышц… А если коснуться, когда активирована техника? Наверное, все равно, что коснуться прохладной водной глади? Не важно, какой будет его кожа. Если нужно Мива будет умолять коснуться его, поцеловать, попробовать на вкус. Хотя куда ей, с сухими, потресканными, кривоватыми губами, целовать самого Годжо-сана? Дурость. Разве что в мечтах. И Мива мечтает в ослепленной шторами комнатушке общежития. Ворочается под недовольный скрип матраса, мнет чистую выглаженную простыню уставшим телом. Сознание, поддернутое сонливостью, вылепливает нечеткие образы — шорох формы, скрип кресла, Мива меж широко расставленных ног. Она разматывает повязку, приглаживает мягкие послушные волосы, массирует виски, затылок — Годжо-сенсей слабо стонет и откидывает голову назад, подставляя шею. Вот бы пройтись по возвышению кадыка языком… Когда Годжо-сенсей из мечтаний запускает руку ей под юбку, Мива не выдерживает и касается себя сквозь белье, прячет лицо в одеяле, задерживает дыхание — хорошо так, что кажется, будто ласкают ее чужие пальцы; Годжо-сенсей бы точно принес ей удовольствие, помог забыть обо всех проблемах… В темноте зажмуренных век на нее смотрят синие-синие глаза сенсея прежде, чем раствориться. Миву трясет — тревога, волнение, злость, зависть отхлынывают от сознания, позволяют сделать глубокий вдох нестесненной грудью. Но уже через несколько секунд мысли возвращаются с удвоенной силой. Такой, как Мива, вообще не может ничего светить с таким, как Годжо-сенсей. Иногда Мива воображает, как рассказывает Годжо-сенсею обо всех своих волнениях, проблемах, прошлом, семье. Рассказывает, как тяжело было совмещать учебу и подработку до поздней ночи — учиться спустя рукава она не могла себе позволить, и порой вовсе не ложилась спать, потому что домашнего задания много, и за младшими надо посмотреть, и на работу форму выстирать, и привести квартиру в порядок… И вот, Годжо-сенсей обнимает ее, гладит по голове, успокаивает, и Мива чувствует себя в безопасности — теперь о ней позаботятся, помогут, защитят. Мечты заканчиваются слезами. Миве приходилось тяжело, приходилось быть сильной, и лишь иногда, хоть ненадолго, но хотелось, чтобы и ей позволили быть слабой. Метания из крайности в крайность утомляют. Мива не знает, чего хочет по-настоящему: Годжо-сенсея, безопасности, любви, утоления голодной, дурной похоти. У нее не было возможности делать то, что делали ее сверстники в старшей школе: гулять, веселиться, встречаться… Не было времени понять себя. И теперь жизнь — буря, и Мива ослеплена ею. Вот бы кто-то взял за руку и помог найти выход. Годжо-сенсей, к примеру.***
Где сомны ангелов летают стройно, Где арфы, лилии и детский хор, Где все покой, я буду беспокойно Ловить твой взор.
Экзамен несколько раз переносится из-за загруженности графика Годжо-сенсея. Мива чувствует себя виноватой, но в то же время дико счастливой: он заходит к ней после заданий, извиняется за то, что экзамен опять переносится и всякий раз приносит данго. А еще — остается поговорить. — Ну давай повторим. Годжо-сенсей в повязке, но Мива знает, что он все видит, и видит, наверное, сквозь кожу: как дико и отчаянно бьется ее сердце, как кровь приливает к щекам, как кишки перекручиваются мокрыми узлами от восторга и благоговения. — Сначала сконцентрироваться на своих ощущениях, попытаться ощутить, насколько… А если я сразу не могу определить уровень? — Почему не сможешь? — Ну, потому что… — слова давят на язык, но как только Мива произносит их, в груди развязывается узел, — глупая я, сенсей. — А что за книжонка у тебя тут? Прежде, чем Мива успевает что-то ответить, Годжо-сенсей берет том, приспускает повязку с глаз и начинает листать. Кровь бросается в щеки, смущение и стыд сметают с языка все слова — он будто распухает и прилипает к небу. «Все увидит. Все!» Она трет пальцы, подцепляет ногтем заусенец и дергает — боль возвращает в реальность, напоминает о том, что нужно дышать. — Так о чем мечтают Боги, Мива-чан? — он, наконец, отрывается от книги. Мива смотрит Годжо-сенсею в глаза и видит в них целую Вселенную, проявление чего-то высшего, священного, чистого, недоступного для понимания простому человеку. Такой простушке, как она. Красиво. Мива смотрит в глаза мирозданию, и красота эта обжигает ее глаза. — О лю… любви, сенсей. Он усмехается и кладет книгу обратно. — Как же ты можешь быть глупой, Мива-чан? Когда читаешь такие умные книжки? Слова эти станут чуть ли не пророческими и еще долго будут подпирать Миве спину, но к пониманию, что сам Годжо-сенсей похвалил ее, она придет не сразу. Миве хочется обнять его, сделать так, чтобы он остался. Но экран смартфона мерцает новым уведомлением — и так каждый раз, — Годжо-сенсей лениво печатает сообщение и принимается собираться. Напоследок улыбается, и от его улыбки у Мивы внутренности сплавляются в горячий комок. Этой улыбкой можно излечивать, спасать, останавливать войны, а улыбается он Миве, бесполезной и недостойной Миве… Мива следит за тем, как Годжо-сенсей удаляется, как его силуэт подъедает темнота коридора. Из комнаты улетучивается кислород, робкая радость, будто самый желанный гость забрал все с собой — Мива заходит в инстаграм, открывает его страницу и принимается листать фотографии. Шахматная доска крупным планом. Рядом с поваленным на бок королем — зажигалка. На зажигалке гравировка «Годжо Сатору». Мива все еще не может понять, курит ли Годжо-сенсей. А вот и сам Годжо-сенсей. В гражданском. Свободная рубашка, воротник расстегнут, видны ключицы, рукава закатаны по локти. Взбухшие вены, белая кожа, красивые овальные ногти, последняя модель IPhone. Мива может описать каждую фотографию, каждую деталь, назвать дату и время публикации. Мива знает все. Но подписываться не решается — все-таки он ее учитель, — но фотографию с ним загрузила себе на страницу и удалила все остальные посты. Потому что больше ничего не имеет значения. Ее глупым фотографиям не место рядом с Годжо-сенсеем. «А мечтать о сексе с ним ты решаешься», — мысль обжигает так, что Миве кажется, будто мозги начинают плавиться и вот-вот вытекут из ушей. «Жалкая!» «Какая же жалкая!» Мива оседает на пол, съеживается, подтягивает коленки к груди, упирается лбом в их болезненную остроту. Из горла вырывает тонкий, сдавленный писк — писк этот падает до воя, и она зажимает себе рот, чувствует, как слезы и сопли стекают поверх руки. Мива роется в мусорном баке воспоминаний в попытке успокоиться, тут не место Годжо-сенсею, его смеху, улыбке, голосу, рукам, а где еще хранить его, в сердце тоже нет места, только он-он-он… — Мива-чан, я тут забыл ключи… — любимый голос разрубает оцепенение, и Мива поднимает голову, быстро смахивает слезы с ресниц, а инстаграм — с экрана, и тыкает на первое попавшееся приложение. Годжо-сенсей зависает в дверях, на губах дежурная улыбка, ворот куртки расстегнут. — Ты чего плачешь? Улыбка стирается. — Да так, видео грустное попалось, — Мива громко шмыгает носом. — Реклама молока? Хотя… — он склоняется к экрану, щурится, трет подбородок пальцами, — она настолько ужасная, что я сам сейчас расплачусь. Учитель в рекламе принимается пускать кусочки мела в ученика — Мива смеется, но смех переходит в плач в голос. Телефон у нее забирают и бережно откладывают в сторону. Теплота ладони на макушке и крепкое, надежное объятие — Мива снова шмыгает забитым носом до щелчка и утыкается в плечо. Годжо-сенсей гладит ее по волосам, стягивает напряжение, обрывает поток слез, во сне, Мива точно во сне! Она замирает в теплом кольце его рук, стараясь не икать и не дрожать, и концентрируется на ощущениях. Знакомый запах адеколона, шероховатость формы, грудь вздымается в такт спокойному дыханию — даже технику убрал… — Дело не в рекламе, да, Мива-чан? Она медлит, но все же кивает, украдкой сдвигает голову и утыкается носом в углубление между ключиц. — И не в экзаменах? — И не в экзаменах.***
Годжо-сенсей все-таки уходит и ничего не забывает. Мива так и стоит в дверях, смотрит на свои некрасивые руки… Но какие же они некрасивые, раз касались Годжо-сенсея?***
В день экзамена Мива просыпает с улыбкой на губах и гнетущим, тоскливым смирением — у нее ничего не получится. Никакого неразрешенного напряжения, никакой мучительной надежды — Мива идет в бой проигравшей. Ей только и хочется, что увидеть Годжо-сенсея, и он, мечта, приходит за час до назначенного времени, зависает в дверях, точно призрак. Белые волосы. Белая кожа. Мива замечает явный отпечаток усталости: веки припухшие, под глазами синеватые тени. И без того бледные подбородок и щеки выбелены легкой щетиной, губы сухие и бескровные. Воротник формы примят, на рукавах складки — он любит подтягивать их до самых локтей. Годжо-сенсей выглядит истощенным, и форма висит на нем, как на огромной костяной вешалке. Красивый. До места добираются слишком быстро, или Миве так кажется потому, что всю дорогу она смотрит на тонкие сухие губы сенсея. Когда дело доходит до сражения, Мива не успевает даже обнажить катану: проклятие взмахивает пупырчатой ладонью и отталкивает Миву в сторону. Она падает на спину, и ей кажется, что кости лопаются от столкновения, как стекло, а осколки вонзаются аккурат в легкие. Дышать совсем не получается. Она широко раскрывает рот, делает вдох — воздух раскаленный, в носу свербит, горло щекочет. Технику активировать точно не получится — у Мивы даже соскрябать себя с земли с трудом получается. Руки дрожат, ладони стерлись до мяса. Мива перехватывает скользкую от крови рукоять — обмотка вымокла насквозь — и вкладывает в выпад последние остатки проклятой энергии. Лезвие погружается с мерзким чавкающим звуком чуть выше того места, где должно быть плечо, и прорубает плоть. Проклятье истошно верещит, и Миву передергивает от одного вида широко разинутой пасти: местами обломанные, желтые зубы вбиты в десна, как колья, язык похож на подгнившего слизня. Страх подкатывает к горлу раскаленным комом, выпаривает проклятую энергию из вен окончательно. Мива пропала. Бой без проклятой энергии в ее случае — худший из сценариев. Руки у нее слабые, ноги тоже, до сих пор добежать стандартную (для первогодок) дистанцию в десять километров без дрожащих коленок не может. Все равно все сгниет. Какая разница, если такая, как она, бесполезная, глупая и слабая, перестанет существовать? Может, у Годжо-сана появится больше времени на более талантливых учеников, им-то точно будет, что развивать… Перед глазами начинает плыть, когда проклятье хватает ее поперек талии уцелевшей лапой и начинает сдавливать — Мива чувствует себя в собственном теле странно, будто в подгнившем фрукте, который вот-вот должен лопнуть и забрызгать все вокруг зловонными ошметками. В какой-то момент давление исчезает, стиснутые ребра будто расправляются, можно дышать полной грудью. Бережное прикосновение к щеке, к волосам — к ее уродливым ярким волосам! Да кто захочет их трогать? Разлепить веки получается не сразу — Мива трет глаза, щурится от яркости техники Годжо-сенсея — и ярко так, будто взорвалась сверхновая. В снопе искр и расплавленной переливчатой материи он выглядит, как настоящее божество. Мива готова стереть колени в молитвах, лишь бы он посмотрел на нее. Лишь бы потрогал ее уродливые волосы еще раз. И думать бы сейчас о том, какую технику использует сенсей, как группируется, а не о белой полоске гладкого живота за задранной курткой. Мива окончательно приходит в себя только когда ее аккуратно перехватывают под коленями и поднимают в воздух. Она видит небо — пузатые грозовые тучи, крайне уродливые, — ползут с севера, цепляются лапками молниями за горизонт, и видит свое небо, которое будет любить при любой погоде — в глазах Годжо-сенсея. — Ранения у тебя не сильно опасные, и сами справимся, а то Секо будет бурчать, что мы ее дергаем по мелочам. И правда. Миве совсем не нужно уделять столько внимания, она этого не достойна, и вообще, потерпеть боль можно, больнее, чем… уже не будет. Годжо-сенсей накрывает ее грубо вылепленные, ободранные руки своими красивыми, изящными, аккуратными, с белой гладкой кожей, и выпускает совсем немного проклятой энергии. Боль тут же отступает — та, что жжет кожу, и та, что жжет глубоко за ребрами.***
Мы оба знаки огня и оба голубоглазые. Значит, ты никогда не был святым, А я как раз люблю несочетающиеся оттенки.
Мива думает, что прогулка до общежития выветрит всю дурь из головы, но стоит им оказаться в тесной прихожей, случайно столкнуться локтями… Ее ведет окончательно. Перед глазами плывет от жаркого, изнурительного томления, тело становится слабым, пластилиновым. Предметы распадаются на волокна, идут мутью — последние дни Мива плохо спала, много переживала, истратила всю проклятую энергию… — Ты хорошая девочка, Мива. Но тебе явно нужно поработать с самооценкой. Слова доходят до Мивы с опозданием поверх громких ударов сердца, отдаются в груди ноющей болью. Мива отшатывается назад, ударяется плечом о стену: принимается дышать часто и быстро, широко раскрыв рот. Ей хочется попросить его, но о чем — сама не знает. Сейчас или никогда. Сейчас! Или никогда! Мива привстает на цыпочки и подается вперед — врезается в теплоту чужого рта, прижимается так крепко, что немеют губы. В голове пусто и легко, как в воздушном шарике. Годжо-сенсей не шевелится какое-то время, но затем спокойно касается ее плеч и нехотя, лениво отвечает на поцелуй. Дыхание захватывает от мучительного восторга, да так, будто Мива вновь оказалась в тисках проклятья. — Что ты делаешь? — говорит он на выдохе и вытирает губы тыльной стороной ладони. Миве таращится на блестящую от слюны кожу. — Работаю с самооценкой. Мива дрожит, но голос почти — почти — уверенный. — Я не интересуюсь ученицами. — Я не ваша ученица. Он закидывает голову назад, и свет тут же падает на подставленное лицо, придает чертам четкость и структуру. Чертов свет! Даже он может касаться Годжо-сенсея вот так просто, не мучаясь, не спрашивая. Свет просто свет, у него ничего нет. У Мивы есть Мива, но она даже самой себе не нужна, не то, что такому, как Годжо-сенсей… — Тяжело вам что ли? Я же не о чем-то особенном прошу. — Ты не понимаешь, о чем просишь. — Понимаю! — злые слезы застилают глаза, картинка идет жирными мазками синего и черного. — И что ты хочешь, Мива? — ее окатывает дрожью от того, как сенсей произносит ее имя — и никаких мягких перекатов гласных, никакого фамильярного «чан», — чтобы я любил тебя так, будто люблю? Мива вздрагивает, обжигается его словами. «Л-ю-б-л-ю». Буквы выжигаются клеймом по телу. Больно-больно-больно. Как странно звучит это слово. «Люблю». Миве хочется кричать в его красивое лицо свое некрасивое «я люблю вас!». Кричать так громко, чтобы докричаться до его души. У Годжо-сенсея точно красивая душа — раз обросла таким красивым телом… В ногах появляется противная легкость, их будто воздушные шарики, наполнили воздухом. И оставили трепыхаться на ветру. — Я всего лишь хочу уберечь тебя. — От чего? — От себя. Он накрывает ее мокрую щеку своей теплой ладонью — опять убрал технику! — мягко поглаживает скулу. — Я так устал, Мива-чан.***
Годжо-сенсей не прощается с ней, не провожает, не пишет сообщений. Он стирается из ее жизни резко и неожиданно — будто его и не было вовсе, будто Мива его выдумала. Будто он вернулся обратно на страницы книги, с которой сошел. Мива собирает чемодан, вызывает такси на последние деньги и приезжает аккурат к посадке. Внутренности поезда стремительно заполняется бело-серо-черной массой пассажиров, и в 18:18 они трогаются. Мива заходит в инстаграм, где в страничную сетку заключены кусочки жизни Годжо-сенсея. Король все так же повержен, остальные фигуры неподвижны. Отливает золотым бок зажигалки. «Годжо Сатору». У Мивы только одна мечта, но даже приблизиться к ней больно. Мива знает, о чем мечтают боги. Но не знает, о чем мечтает ее Бог.