Мимолётность

«Прости, Кай. Ты умрёшь». Кай напряжённо трёт лоб, сжимает чуть подрагивающие губы, и делает ещё один глоток крепкого кофе. Усталость даёт о себе знать, но уснуть он не сможет, даже если попытается. Его слова не выходят из головы, как и холодный, монотонный голос, и отстранённый, застывший взгляд, в котором невозможно прочитать ни единой эмоции. В тот момент, Моисей действительно напоминал живое оружие — инструмент, ведомый одной-единственной целью, автоматически выполняющий то, что должен сделать. Спасаясь от преследования, в конце концов, Миягуску сумел оторваться — на солнце сиф не мог его достать. Впрочем, Кай сомневается: полный решимости убить его, Моисей пойдёт даже на риск для собственной жизни, никакое солнце его не остановит. Но Кай жив, и, возможно, прежде он назвал бы это чудом. Только он уже столько раз находился на волосок от смерти, что подобное стало восприниматься почти как обыденность. Почти. Привыкнуть к этому вряд ли удастся. «Почему?» — единственный вопрос, не дающий покоя. Причина должна быть — он точно знает — Моисей не мог напасть на него без достаточно веского повода. Как и не мог отпустить свою цель на пол пути. Кай проводит пальцем по губам, закрывает глаза, но снова и снова вспоминает его лицо и их последний разговор. — Кай Миягуску, спасибо тебе. — Видеть мягкую улыбку на лице лидера сифов так непривычно. Это неуловимое тепло, всего на миг сокращённая дистанция, развеется в любое мгновение, исчезнет вникуда, и они снова станут лишь соратниками на поле боя. Отчего-то мысль об этом вселяет горечь. Мимолётность стремительно уходящего времени. И это иррациональное чувство эфемерности, как если бы протянув руку к сифу, Кай ухватил бы лишь воздух. — Если мне доведётся переродиться, я хотел бы снова встретить тебя. Кай раздражённо хмурится. Он не хочет этого слышать. Не может принять неминуемость того, что ждёт впереди. Выход есть. Должен быть. Миягуску хватает юношу за плечи, пытаясь встряхнуть, вырвать из плена мрачных мыслей о будущем. Вернуть ему надежду. И заставить поверить себя самого. — Не говори так! Не хорони себя заранее! Мы живём здесь и сейчас, в этот самый момент ведём беседу. Не думай о том, что будет потом. Мы получим кровь Дивы и спасём вас. Юноша качает головой, устремив к Каю печальный взгляд: — Мы те, кто имеет предел. Миягуску знает — Моисей не сдастся, он будет сражаться вместе с ними до самого конца. Даже если тусклый огонёк его надежды давно погас. Бороться, не имея веры в победу, стало привычным — он не может иначе. … но сколько ещё времени пройдёт, прежде чем предел будет достигнут? Кай помнит, как на его руках умирала Елена. Помнит тлеющую надежду в её тихом голосе. «Когда я поправлюсь, мы будем снова гулять по Парижу?» Он убеждал её, что так и будет, обещал, что теперь страх смерти останется в прошлом. И он сам в это поверил. Пока алые линии стигматов не расползлись, точно ядовитые змеи, по телу девушки. Пока Елена не рассыпалась в прах. Он видел, как дрожали руки Саи, в которых та держала окаменевшую голову Елены. Смерть — беспощадная стихия, уносящая всё за собой. Кай отпускает плечи Моисея и мягко касается его лица, проводя пальцами по щеке. Жестокое воображение заставляет представить, как эта бледная кожа покрывается тернистыми ветвями стигматов, как изумрудные глаза навеки теряют блеск. Он хочет вырвать с корнем эти мысли, избавиться от них раз и навсегда. Скольких ещё он должен потерять? Моисей не отталкивает его — только широко распахивает глаза, удивлённый, растерянный, — и нерешительно сжимает лацканы рубашки Кая, когда тот порывисто прижимается губами к его губам в почти невинном касании, не углубляя поцелуй. Кай не может дать определение тому, что чувствует, но знает точно — это не мимолётное влечение. И это отличается от того, что он чувствует к Сае и от того, что испытывал к Елене. Но он не может рассказать об этом. Не из страха быть отвергнутым — просто есть то, о чём нельзя сказать напрямую, и причин столь много, что копаться в них, значит, терять понапрасну время, которого и так мало. Слишком мало. Он ставит чашку с недопитым остывшим кофе на стол и задёргивает шторы. Напряжённая тишина, повисшая в квартире, давит на нервы, и Кай задаётся вопросом: как долго будет длиться это чёртово затишье перед очередной бурей? Но звук отворяемой двери прерывает тревожное ожидание. И только знакомый тихий голос, который он уже не рассчитывал услышать снова, останавливает Кая, когда тот собирается выйти в коридор. Пальцы застывают над дверной ручкой, и, судорожно сглотнув, Миягуску тянется к пистолету, хоть и смысла в этом нет — оружие не поможет, да и ночью спастись не получится. Он слышит шорох плаща и едва различимые, очень тихие слова, слышит надрывный плач Лулу и отчаяние в её шепоте. И наконец понимает причину. Осознаёт, почему Моисей пытался убить его. И почему теперь не имеет повода напасть снова. Открыв дверь, Кай смотрит, как Моисей гладит девочку по спине в попытке утешить хоть немного. Капюшон скрывает его лицо, но Миягуску знает — юноша не плачет. Он не может себе этого позволить, по крайней мере рядом с Лулу, рядом с той, кто столь же сильно нуждается в поддержке. С той, за кого он в ответе. Кай понимает это, в конце концов, он старший в семье, он знает, каково это — заставлять себя быть сильным ради тех, кого обязан защищать. Истощённая бессонным днём, полным тревоги, поражённая новым тяжёлым известием, девочка засыпает на руках друга. И когда Лулу погружается в беспокойный сон, Моисей, двигаясь бесшумно, словно тень, относит её в комнату и бережно укладывает на диван. Чуть подрагивающей рукой касается её волос. — Прости. Я не смог спасти Гармана. Не смог спасти никого из нас, — его голос звучит сдавленно, как если бы тысячи ножей разом пронзили лёгкие, не давая дышать. Как если бы его похоронили заживо. Покинув комнату, Моисей тихо закрывает за собой дверь — так тихо, чтобы не раздалось ни единого звука, который мог бы разбудить Лулу. Чтобы хотя бы во сне девочка могла забыть о реальности, хотя бы во сне встретиться с теми, кто навсегда их покинул. — Подожди. Сиф не успевает уйти — голос Кая, стоящего за спиной, останавливает его. Но Моисей не находит сил обернуться. Не может заставить себя посмотреть ему в глаза. Вне зависимости от причин, предательству не может быть прощения. Если бы он не повёлся на обман шевалье Дивы… Если б можно было обернуть время вспять и исправить свою ошибку. Но Моисей сомневается, что в таком случае поступил бы иначе. Сомневается, что не ухватился бы за тонкую нить иллюзорной надежды, подаренной Джеймсом, если был хотя бы крошечный шанс спасти Гармана. Он пошёл бы на что угодно — на любую подлость, жестокость, унижение — лишь бы не дать умереть самому дорогому другу. Семья превыше всего. И чтобы быть семьёй, не обязательно иметь кровную связь. Сифы всегда держались вместе, и их узы были куда крепче дружеских. Они могли полагаться только друг на друга, могли доверять лишь друг другу. Кай понимает — если бы перед ним поставили выбор: позволить умереть Сае или пожертвовать близким другом ради неё, он, как бы жестоко это ни было, поступил бы так же, как Моисей. Как мерзко даже думать об этом. И всё же, он понимает. — Я не держу на тебя зла. Ну то есть, ты меня, конечно, чуть не прикончил сегодня, но теперь я знаю, почему ты так поступил. Гарман был тебе как брат, верно? Я знаю, какого это — потерять брата. Сам через это прошёл. Если б можно было вернуть Рика, если б можно было изменить прошлое и не дать ему умереть, я бы сделал что угодно, — Кай протягивает руку, но сжимает пальцы в кулак и убирает её, так и не коснувшись плеча Моисея. Не решаясь дотронуться до него, словно незримый барьер, возникший между ними, не даёт приблизиться снова. — Я прощаю тебя. Мы по-прежнему друзья. Моисей качает головой и оборачивается. Печать скорби застыла на его лице, и глядя в усталые, безжизненные зелёные глаза сифа, Кай понимает, что прежде видел похожий взгляд. Так же смотрел Дэвид, находя утешение на дне бутылки. Так смотрят те, кто сломался окончательно. — Нет, Кай, нельзя быть друзьями с тем, кто пытался убить тебя, — Моисей опускает взгляд, — я действительно сожалею, — сдавленно произносит он, — но это ничего не меняет. Стоит сделать всего пару шагов — и он навсегда покинет это место, а после и Лулу отправится вслед за ним. Но перед глазами стелется мутная пелена, и отчего-то ноги кажутся столь тяжёлыми, что он не может сдвинуться с места. День, проведённый на солнце, без капли крови в пересохшем горле, не проходит даром. Но, возможно, причина не только в этом. Моисей тревожно одёргивает рукав плаща, — ни Каю, ни Лулу не следует знать. И всё же ирония происходящего оседает горечью на языке. Словно насмешка судьбы. Хотя он уже не удивляется — судьба давно над ними смеётся. Он делает шаг к двери, но тут же ноги подкашиваются, и парень едва не падает на пол, но Кай вовремя подхватывает его, крепко удерживая за плечи. Моисей тяжело дышит, холодная испарина покрыла его лоб, и видя сифа таким, Кай ещё более отчётливо понимает, что не может отпустить его. Не может позволить ему уйти. Иначе не увидит его снова. Не сможет вновь прикоснуться, вновь услышать его голос. Сколько времени ещё осталось? Если б мог он знать наверняка, если б мог остановить ход беспощадного времени… Он притягивает юношу к себе, крепко прижимая, не давая отстраниться. Впрочем, у Моисея и не хватит сил вырваться, не сейчас, когда и на ногах едва удаётся удержаться. Кай поднимает голову, открывая доступ к шее, и чуть щурит глаза, ощущая как прерывистое дыхание сифа щекочет кожу. Дрожащими пальцами, Моисей судорожно хватается за футболку Кая, пытаясь оттолкнуть его, вырваться из его объятий. Пытаясь остановить себя самого, жаждущего крови. — Не надо, — рваным шёпотом срывается с губ, и предательские слёзы застывают на подрагивающих ресницах. Вырваться. Не позволить себе снова воспользоваться добротой Кая. Не после того, как чуть не лишил его жизни. — Всё хорошо. Не сдерживайся. Видишь, я сам прошу тебя выпить моей крови. У тебя нет причин отказываться, — горько усмехается Кай, вспоминая, как однажды так же подставлял горло под клыки Рика. Он бы пошутил о том, что видимо такова его участь — одних рукокрылов убивать, а для других служить бесплатным кормом на крайний случай. Но только ситуация не располагает к шуткам. Моисей кусает собственные губы, сдерживаясь из последних сил, пока невыносимая жажда медленно затмевает рассудок, и только пульсация крови в шее Кая отчётливой дробью бьётся в ушах, всё сильнее распаляя, сводя с ума. И не в силах более противиться этому наваждению, сиф вонзает клыки в соблазнительно открытую, подставленную, искушая, точно запретный плод, шею. Горячая и густая, кровь проникает в горло, утоляя неимоверный голод. Её терпкий вкус Моисей не может описать, но кажется, кровь Кая вкуснее любой, что он пил прежде. И одна мысль об этом заставляет сильнее себя ненавидеть. У него нет права утолять свой голод кровью Кая. Нет права наслаждаться ею, как и теплом рук парня, таких крепких и надёжных. Он не должен испытывать этого безрассудного желания остаться дольше в его объятиях. Кай сжимает зубы, не давая сорваться болезненному стону. Но больно лишь в первое мгновение — только когда клыки Моисея проникают в его горло, — а после неприятные ощущения постепенно затихают. Лёгкая слабость появляется в теле вместе с потерей крови, но Миягуску прижимает Моисея к себе, крепче обнимая, и удивлённо распахивает глаза, почувствовав, как выпив его крови, сиф осторожно проводит языком по кровоточащим ранкам, оставленным его клыками, точно извиняясь. И Кай чувствует неловкость за эмоции, что испытывает в этот момент, за совершенно неуместное возбуждение, проходящее по телу от близости Моисея. Алые потёки застыли на губах и на бледном подбородке сифа, и Кай мягко стерает пальцами собственную кровь с его кожи, не отводя взгляда от пронзительных изумрудных глаз. — Останься со мной, — хрипло шепчет Кай, то, что хотел сказать уже так долго, но только сейчас нашёл в себе решимость. — Ты должен остаться вместе со мной и Лулу, — более уверенно говорит он, — должен жить. Моисей опускает голову и отстраняется. — Гарман говорил тоже самое, — тихо произносит юноша. — Я хотел умереть вместе с ним, но он… Он сказал, что я должен жить. Гарман разозлился, узнав о моём решении исчезнуть вместе с ним. Он просил пообещать, что я останусь… — его голос дрожит, и Кай понимает — Моисей с трудом держится, чтобы не дать волю слезам. — Когда его поглотило пламя, я хотел тоже броситься в огонь… Но не мог. Не имел права нарушить слово. Он замолкает, и лишь гнетущая тишина воцаряется меж ними, пока Моисей не прерывает молчание, устремив к парню усталый взгляд: — Кай, у меня есть к тебе просьба. Пожалуйста, позаботься о Лулу. — Разумеется, ведь мы друзья. Но почему ты говоришь об этом сейчас? — обеспокоенно спрашивает Миягуску. — Ты же не собираешься?.. — он не договаривает, но Моисей прекрасно понимает, что он имеет в виду под словами, что так и остались невысказанными. — Нет. Я ведь обещал Гарману, что буду жить, — спокойно отвечает сиф, — но я не знаю, сколько ещё времени мне отпущено. Моисей протягивает руку и неуверенно сжимает футболку Кая. Он не решается поднять взгляд, и Миягусуку остаётся лишь гадать, о чём думает сейчас лидер сифов. Приблизившись, юноша осторожно целует его, лишь слегка касаясь губами его губ, пытаясь повторить действия Кая в ту ночь. Такие незнакомые, неясные действия, которые тем не менее не вызывают тревоги, но окутывают теплом. Он не знает, как ещё выразить противоречивые эмоции, не знает, как показать Каю благодарность, раскаяние, и другое, совершенно новое, такое острое, мучительное и вместе с тем приятное чувство. Но он должен выразить это сейчас — другой возможности не будет. Время уходит. Точно песок, оно проскальзывает сквозь пальцы. Времени осталось слишком мало. Они оба понимают это. И глядя в глаза Моисея, Кай читает в них ту же мысль. То же понимание неизбежного. … и сомнения уходят. Исчезают вместе с тусклым отблеском надежды. Не давая сифу отстраниться, Миягуску притягивает его ближе, пальцами очерчивает скулы, невесомо проводит по нежной коже — вниз по щеке, прихватывает подбородок и жадно впивается в губы юноши. Целует настойчиво, отбросив прежнюю осторожность, почти грубо, желая утолить собственную жажду. Моисей не отвечает, но и не отталкивает, когда Кай проникает языком в его рот, проводит рукой по шелковистым чёрным волосам юноши, слегка сжимая пряди. Миягуску целует умело, вкладывая всю страсть, всё желание, горящее в нём, и Моисей пытается повторять движения его губ и языка, но получается неловко и неуклюже, выдавая полное отсутствие опыта. Сиф тяжело дышит, пока жар опаляет его, совсем не похожий на тот, что дарит немилосердное солнце. В этом пламени нет боли, оно не несёт гибель, но дарит наслаждение. Незнакомые чувства прорываются на волю, и Моисей не знает, чего ему хочется больше: отстраниться, как можно скорее покинуть это место, покинуть Кая, сбежать от этих пугающих эмоций или поддаться им, прижаться ближе, позволить этому пламени испепелить его. Он непроизвольно тянется к губам Кая, когда тот отстраняется. Миягуску довольно усмехается, и Моисей смущённо отворачивается, упираясь руками в грудь парня, слабо пытаясь оттолкнуть его. Только мучительный стыд не даёт сказать, не позволяет попросить: «не отпускай меня, поцелуй меня снова». Но просить и не нужно: в глазах Моисея Кай видит желание, видит согласие — и продолжает, понимая, что уже не сможет остановиться. Даже если Сая, Хадзи и остальные вернутся в квартиру, даже если они рискуют разбудить Лулу — всё уходит на второй план, оставляя значимым лишь настоящее — эту самую минуту, что уйдёт со свойственной времени быстротечностью. Не отпуская Моисея, Кай толкает дверь в свою комнату, — благо он не успел её запереть, — и держа сифа за руку, ведёт его за собой, а после закрывает дверь на замок. — Кай, — неуверенно произносит юноша, с тревогой глядя на парня. Он не знает, что следует за поцелуями — в Кирбете этому не учили — инструменту, рождённому лишь чтобы убивать, не за чем знать ни о любви, ни о физической близости. — Всё хорошо, — беспечно улыбается Миягуску, медленно проводя загрубевшими подушечками пальцев по хрупкой руке сифа, затянутой в чёрную перчатку, пока у самого сердце бьётся то в пятках, то в висках, и садится на кровать, притягивая к себе парня, усаживая его на свои колени. Он проводит рукой по его спине, испытывая желание скорее стащить этот толстый плащ, не дающий ощутить изгибы тела Моисея. Целует осторожно, неторопливо, стараясь успокоить, ласково проводя языком по зубам, щекоча нёбо, и игриво касаясь язычка сифа. Рваный выдох срывается с губ Моисея, когда Кай проводит языком по его чуть заострённому уху, мягко прикусывая, потягивая, лаская мочку, спускаясь к тонкой шее, прикрытой высоким воротником. — Знаешь, на тебе слишком много одежды, — шутливо шепчет Кай, вновь лаская языком чувствительное место за ушком сифа, и не теряя времени, торопливо расстёгивает пуговицы его плаща, пока тот неаккуратной кучей не падает на пол. Так же быстро Кай снимает с юноши форменный пиджак, но когда он собирается снять с него рубашку, Моисей резко перехватывает запястья парня и отрицательно качает головой, останавливая его. Он не должен увидеть. Не должен узнать. — Боишься? — спрашивает Кай, но в глазах Моисея видит не страх, а какое-то другое чувство, которое не может разгадать. Но это чувство поселяет в нём самом неясную тревогу. — Ты можешь снять с меня всё остальное, — тихо произносит сиф, его лицо горит от стыда при этих словах, и юноша отводит взгляд, не решаясь взглянуть на Кая, — но пожалуйста, оставь рубашку. — Хорошо, — кивает Миягуску и ласково касается щеки юноши, — Моисей, я не сделаю ничего против твоей воли. Если тебе будет неприятно, если ты скажешь мне остановиться, я так и сделаю. Доверься мне, ладно? — просит он, касаясь невесомым поцелуем губ сифа. — Я верю тебе, — шепчет Моисей, позволяя Каю целовать его, доверяясь всецело во власть его рук, его губ, дарящих ощущения, которые он не испытывал прежде. Осмелев, юноша пробирается руками под футболку Кая, а после торопливо снимает её с парня и гладит подтянутый живот, проводит рукой до груди, и чувствует, как быстро колотится сердце Миягуску. Стук сердца — пульсация жизни — самого ценного, что есть у одушевлённого существа. Самого ценного и для людей, и для рукокрылов. Моисей растерянно моргает, когда Кай опрокидывает его на постель и нависает над ним, одной рукой опираясь о кровать, другой расстёгивая ремень на его брюках. Отвлекая, не давая вновь погрузиться в мысли, которые хочется отринуть хотя бы ненадолго. Не думать ни о чём. Забыться на границе ускользающих мгновений. Неаккуратно сброшенные, брюки остаются на полу, и Кай проводит рукой по стройным ногам юноши, гладит осторожно, постепенно поднимаясь к бёдрам. Неторопливо, сдерживая неистовое желание, точно любое резкое движение может спугнуть сифа, распростёртого под ним. Рука оказывается зажата нервным жестом подрагивающих тонких пальцев, когда он добирается до нижнего белья парня. — Ты сам сказал, что я могу снять с тебя всё, кроме рубашки, — с усмешкой напоминает Кай, и Моисей чувствует себя загнанным в ловушку, из которой, тем не менее, совсем не хочется выбираться. Он отпускает руку парня и закрывает глаза, пытаясь побороть мучительный стыд, алой краской разлившийся по щекам. Не страшно, — что такое страх, сифу хорошо известно, — только всепоглощающее ощущение неловкости не даёт расслабиться. Невыносимое смущение от осознания того, что Кай смотрит на него, практически обнажённого, прикасается к нему там, где никто не касался. С губ едва не срывается тихий стон, когда Миягуску обхватывает пальцами возбуждённую плоть, но Моисей прикусывает губу, не давая себе проронить ни звука. Судорожно сжимает простынь, тяжело дыша, ощущая, как пронизывающее удовольствие волнами проходит по телу от равномерных движений руки. И хочется поддаться этим ласкам, получить больше, дойти до края. Но Кай не даёт этого сделать, обрывая призрачное и слабое наслаждание у основания, вырывая разочарованный вздох сифа. Видеть Моисея таким уязвимым и беззащитным, с мутной поволокой возбуждения в изумрудных глазах, столь непривычно. Чёрная рубашка, расстёгнутая на несколько пуговиц, оставляет открытыми шею и тонкие ключицы, а полы её маняще прикрывают узкие бёдра юноши. Его непорочная, утончённая красота, бледная кожа, хрупкое тело, прежде всегда скрытое безразмерным балахоном, затуманивают рассудок, и Кай ловит себя на жестоком желании овладеть сифом в эту самую секунду. Но как бы тесно не было в брюках, как бы сильно страсть не бурлила в венах, он не позволит себе так поступить. Склонившись к чуть приоткрытым губам, Кай целует несдержанно, влажно, вновь проводя рукой по члену парня, обрывисто, то и дело замирая, останавливаясь, даря удовольствие, но не позволяя добраться до желанного финала. Точно играя, удерживая на запретной грани, сводя с ума этой томительной пыткой. — Пожалуйста, — не в силах более терпеть, шепчет Моисей, не решаясь взглянуть в лицо Миягуску. — «Пожалуйста» что? Что ты хочешь, чтобы я сделал? — хрипло спрашивает Кай, касаясь большим пальцем головки члена, покрывая поцелуями шею и ключицы сифа, оставляя алые следы, контрастом выделяющиеся на белой, точно снег, коже. Играть с ним, как кошка с мышкой. Услышать робкую просьбу. Заставить его сказать это вслух. Неплохое наказание за попытку убить этим утром. Но сиф молчит, не в силах побороть стыд, лишь с укором и немой мольбой смотрит на парня. И противостоять этой безмолвной просьбе не представляется возможным. Не тогда, когда собственное желание опаляет каждый нерв, удерживая на одной лишь силе воле. Когда Моисей обхватывает губами его пальцы, проводит по ним языком, смачивая, чуть посасывая, Кай судорожно сглатывает, представляя на месте пальцев совсем другое, чувствуя, как ткань джинсов болезненно сдавливает эрекцию. Один палец — это не больно, и даже почти не неприятно. Просто непривычно, и сиф старается максимально расслабиться, хоть и получается с трудом, а вот два уже доставляют определённый дискомфорт, и юноша сильнее зажимается. Пальцы медленно толкаются вглубь, растягивая узкие мышцы. Осторожно, неторопливо, давая привыкнуть к новым ощущениям. Внутри так узко, так горячо, и Кай чувствует, что ещё немного, и он не выдержит. Нетерпение узлом скручивается внутри, и он осторожно, сдерживая себя, чтобы не войти сразу во всю длину, проталкивает член в парня, ощущая, как тугие стенки прохода почти до боли сдавливают его плоть. Немой крик застывает на широко раскрытых губах сифа, он запрокидывает голову, сдерживая слёзы, рвано вздыхает, судорожно цепляясь пальцами за простынь. Глубоко — слишком глубоко, Моисей чувствует его, до ужаса хорошо чувствует, и бёдра сводит в судороге, как и спину. — Я в порядке, — выдыхает он, когда Кай останавливается, испуганно глядя на него, напряжённо застыв, не двигаясь, в страхе причинить ещё больше боли. Кай понимает — Моисей совсем не в порядке. Но, привычный к боли, не считает её чем-то неуместным, чем-то неправильным. Терпит, быть может, считая себя обязанным стерпеть. И это неправильно. Совсем неправильно. Слёзы всё так же замирают в уголках зелёных глаз, не прорываясь, но Кай их видит. Проводит пальцами по скулам, чуть сдвинув пряди чёлки, закрывающей один глаз, целует веки, острый подбородок, мягко покусывает нежную кожу шеи, одной рукой пробираясь под рубашку юноши, оглаживая впалый живот и чуть выступающие рёбра, другой вновь обхватив его член. Успокаивая, отвлекая от рвущей изнутри боли, не двигаясь, пока он не будет достаточно готов. Боль не уходит, но смешивается с наслаждением в странном коктейле противоречивых, контрастных ощущений. Боль не уходит, но позволяет забыться, с головой потонув в этих чувствах. Перетекает в кровь, что бьётся в висках Моисея, отстукивая каждый удар сердца. Тихий всхлип заглушается настойчивым поцелуем, и Моисей обхватывает плечи Кая, притягивая его ближе, пальцы дрожат, и ногти оставляют отчётливые розоватые следы на коже Миягуску. Сиф дышит рвано, то и дело хватая губами воздух, непроизвольно толкаясь в руку Кая. И когда парень делает первый толчок вглубь его тела, Моисей сильнее впивается ногтями в его плечи, царапая до кровоточащих ран, кусает губы, сдерживая крик. Кай двигается медленно, осторожно, в такт толчкам лаская твёрдую плоть юноши. Теснота его нетронутого тела сводит с ума, и жар всё сильнее опаляет. Внутри так узко, что каждое движение даётся с трудом, тугой проход судорожно сжимается вокруг члена, не готовый принять его полностью. Лишь постепенно, спустя какое-то время, Моисей расслабляется, боль отступает и на её место приходит удовольствие. Сдавленный тихий стон срывается с губ, — как долго Кай хотел его услышать, — но юноша испуганно зажимает себе ладонью рот. — Всё в порядке, здесь толстые стены, — успокаивает Кай, отняв руку парня от губ, целуя его тонкие пальцы, — не сдерживайся, я хочу слышать твой голос, — шепчет на ухо, прикусывая мочку, и толкается глубже, вырывая прерывистый вздох с губ сифа. С каждым движением ощущения накатывают волнами, всё усиливаясь, подобно бурным морским водам, унося за собой все мысли, оставляя лишь желание прижаться сильнее, почувствовать глубже. Врываясь внутрь хрупкого тела юноши, Кай более не сдерживается, отпуская на волю свою страсть, и Моисей отдаётся уверенным движениям, всё более интенсивным, резким, вырывающим сдавленные всхлипы. Когда наслаждение, точно электрический разряд, точно вспышка молнии, проходит по телу, сиф выгибается, вскрикивая, не думая — лишь в этот короткий миг — о том, что его могут услышать. И Кай обессиленно падает сверху, изливаясь в юношу, прижимая к себе дрожащего Моисея.

***

Лунный свет скользит по стене, освещая комнату серебристым сиянием. И если солнце сжигает дотла, луна, напротив, дарит тепло своим ласковым светом. Моисей помнит, как Ги любил любоваться луной, как смотрел на последнее полнолуние в своей жизни в ту ночь, когда стигмат меткой смерти клеймил его кожу, и минуты, секунды начали отсчёт. Подняв рукав рубашки, Моисей смотрит на тернистую алую ветвь стигмата, покрывшую руку чуть ниже локтя. И слышит едва различимый в тишине звук медленно трескающейся кожи. Если бы это случилось раньше… Но почему стигмат появился уже после гибели Гармана? Словно насмешка судьбы, его предел пришёл именно сейчас. Слишком поздно, чтобы разделить смерть с лучшим другом, но слишком рано, чтобы разделить жизнь с тем, кого полюбил. — Я хочу хотя бы в следующей жизни остаться с тобой, — опустив рукав и склонившись над Каем, сиф невесомо целует его в висок, мягко проводит пальцами по волосам, перебирая рыжеватые пряди. Миягуску спит крепко, кажется, даже взрывом бомбы не разбудишь, и на его лице умиротворение. Впервые за долгое время. Если он узнает правду, от этого умиротворения не останется и следа. Он не должен знать. Так будет лучше. Лучше, если до самого конца он останется в неведении. Пока пульс бьётся, пока время продолжает свой ход, Моисей сбережёт его спокойствие. До тех пор, пока не истечёт последняя минута.