Свет

Когда Тигнари входил, Хайтам стоял на коленях и читал псалмы наизусть, не отрывая взгляда от того, кому это предназначалось. Едва ли Кавех понимал хоть слово, но мокрыми глазами смотрел очень внимательно. Пара чужих рук накрывала его пару, грела окоченевшие кончики пальцев. Поглаживал интуитивно, не разрывая зрительного контакта. Несчастный не поджимал под себя ноги, как делал обычно. Сидел на кухонном стуле так, будто лишился всех чувств, контроля тела, что постепенно холодело, и сейчас существовал только аль-Хайтам с его голосом на одной ноте. В интонации не было эмоций, низкий и хриплый бас баюкал выдуманной теплотой, текст и вовсе был скучнее жизни, воспевающий древнейших святых, их благие поступки. Но Кавех любил эту патетику — секретарь очень надеялся. Он не знал других песен, не мог дать больше. А это... это работало. Не прерывая речи, поднимался, боясь двинуться хоть чуточку резче, снова спровоцировать. Взгляд Кавеха застыл где-то за ним, лениво повернулась голова, дрогнули ресницы. Своего друга он определённо узнал, слепо дёрнулся вперёд, чуть не падая со стула. Тигнари был быстрее, подхватил, к себе прижал, как несмышленого. Аль-Хайтам вздрогнул от быстроты, руку протянул, желая, должно быть, помочь, но тут же завёл её за спину, пряча. Горло сухое, голос осип, из распахнутого окна дули промозглые ветра тропических дождей. Уши лесного стража разведены в стороны и прижаты к голове, мужчине казалось, что это жест самой глубокой жалости. Будь он Кавехом обиделся бы, но тот снова глотал горькие слёзы и что с ним было делать, как не жалеть? Вдруг, два ярких нефрита направлены на него, отдают в зелёный с жёлтым, как луга под солнцем, на которые по юности водил его Кавех. Взгляд короткий, значащий так много. Пара секунд и мужчина исчезает с кухни, оставляя за собой флёр успокоительного травяного чая и старых книг. Кавех за ним слабо потянул руку, опираясь лишь на звуки, картинка перед глазами слишком плыла, мозг отказывался обрабатывать хоть какую-то информацию. Но он быстро был укачан мастеровитым лесным стражем. Колыбельные слаще молитв, его ласковый тёплый хвост обнимал за ногу. Потребовалась всего пара минут, потеряв последнюю опору — холод, Кавех мгновенно заснул. Тигнари выносил его в большеватом чёрном плаще. Лучше бы сгодилось одеяло, но его не наблюдалось, а скрипеть половицам у двери — богиню гневить. Лишние звуки слишком опасны, аль-Хайтам стелет на своей кровати. Кладут вдвоём, они оба давно не студенты, однако всегда спрятанные в перчатки руки проигрывают оголённым. Тигнари не поднимал меча, никогда не было большой нужды — больных переносили другие. А сейчас он закрывал ладонью рот, лишь бы не потревожить хрупкий сон тяжёлым дыханием. От постели отошёл первым, Кавех не был болен в привычном понимании, прожигать его взглядом не дало бы никаких плодов. Хозяин дома однако не спешил уходить, застыл горой, отбрасывая тень. Лунный свет пробирался в окно, описывая фигуру, полз по полу, дотягивался кривыми руками до самых ног, но он бестелесен, не тронет. Аль-Хайтам подоткнул одеяло, поправил подушки и больше ничего не придумал, уходя за Тигнари на злополучную кухню, там его уже ждал готовый вопросник. — Ссорились? — ответом ложится качание головой. Мужчина черпает немного заварки из открытой банки, ставит воду на огонь, совсем не спешит поворачиваться лицом. — Всё было относительно хорошо. Я вернулся позже него, — работа заканчивалась, Хайтам стоял перед открытой морозильной камерой и всерьёз думал затеять готовку. Впрочем, дверцу всё же захлопнул, обернулся на Тигнари, просветил тем противным взглядом насквозь. Руки скрещивать не стал, у них обоих сейчас единая цель, придётся говорить. — Хотел начать готовить или заказать что-нибудь. Сначала просто его крикнул, не получил ответа. Кавех так иногда делает, чтобы пораздражать, не придал значения. Подождал немного на кухне: обычно он приходит сам, не выдерживая времени. Не пришёл. Пошёл уже я и обнаружил его в... плачевном состоянии. Хмыкнул остро. На Тигнари не смотрел, куда-то сквозь него, проговаривая всё заново, он искал ошибку. Нужно было сразу идти проверять Кавеха? Аль-Хайтам никогда так не делал и не станет. А всё остальное... было так же, как и всегда, не считая последнего. — Это может быть неудачный проект, отсутствие финансирования, — секретарь запнулся, перебирая события и замирая на словосочетании «ссора с кем-то». — Вы точно не спорили недавно? На неделе? — слишком внимателен. — Нет, — ответ ещё жёстче, — даже слабо — нет. Никаких стычек, наоборот он был тише обычного и это, — вздох, — должно было дать знак. — Но не дало, — аль-Хайтам ведёт плечами, поджимает бледноватые губы. И как хорошо, что вода закипела. Заливает чайные листья, ждёт немного, прежде чем разлить на две аккуратные кружки. Они были гостевые и только по инициативе Кавеха, у его соседа гостей не наблюдалось никогда. — Что он тогда делал? — Сидел, обнимая колени. Я окликнул его ещё у двери, тогда опять не было ответа. Обычно он так выражает свою злость или обиду, в этом не было ничего удивительного, но до такого, — две пары глаз направлены левее двери — в спальню, — никогда не доходило. — Реагировал на речь? — Слабо. Когда я спрашивал, что случилось, он либо бормотал что-то невнятное, не давая ответа, либо просто мотал головой. — Сам ничего не говорил? — Я смог разобрать только отдельные слова. Было про семью, что кто-то сильно виноват. Странноватые обвинения, — секретарь покачивает кружку так, чтобы чай омывал стенки — старая привычка, выученная с вином. Кавех делал точно так же, и Нари едва заметно задерживается взглядом на методичном жесте. — Не похожи на проклятия, и он не говорил со злостью, насколько я могу судить. Кавех не может бесстрастно. Там была грусть, тоска, обречённость, как всегда много чувств, но едва ли его привычный гнев, раздражённость. Секретарь задумывается, перебирая в голове образы, ищет ту подсказку, хотя в лице Тигнари видно, что он давно всё понял. — У него кто-то умер? Страж взгляд отводит, почему-то упорно молчит, уши его вновь опущены, чай не тронут. — Я не могу этого сказать. Я обещал, — аль-Хайтам откровенно фыркает. — Обещание сейчас выше его состояния? — Да, — он не преклонен и секретарь академии сдерживается лишь из уважения, лишь из рационализма. Разбитая кружка сейчас ничего не изменит, хотя, боги, он начинает понимать, почему Кавех так любит посуду крошить. Молчание растягивается, первым решается Тигнари, так и не касаясь травяного отвара, прекрасно зная, что успокаивает он, если сильно верить. — Скажу только, что это было давно и... такие инциденты уже случались. — Вспышки? — Похоже на вспышки, да, — Тигнари медленно кивает, осмысливая, прикладывает руку к подбородку. — Он крушил? Бил стены? Себя? — Чесался, — аль-Хайтам щёлкает в пальцы, будто приходя к какому-то выводу. Речь стихает, зрачки мечутся, учёный нашёл нить, за которую теперь в спешке тянет, боясь упустить с кончиков пальцев. — Действительно? Не часто застанешь хладнокровного секретаря в такой горячке. Тигнари не отвечает, голову опускает ещё ниже, чем только подтверждает догадки. — Вред себе, вина... — Хайтам заправляет выбившиеся пряди за уши, кивает, леденеет. «Ясно. Вполне в его духе», — как будто услышав те мысли, фенек дёргает ухом и вздыхает. — Вы не сможете ему объяснить или доказать, секретарь, — аль-Хайтам чувствует рациональное зерно, почти согласен, особенно с продолжением, — но можете попытаться. «Вот бы хоть тебя послушал», — дёргается кончик губ, Тигнари наконец касается чашки, обнимает руками, так и не сняв перчатки, видимо, лесному жителю так привычнее. Аль-Хайтам в эти тонкости не собирался лезть, они едва знакомы, и то по воле Кавеха. На нём же и сошлись сейчас. — Указания? Вы здесь практикующий первую помощь, — ответ летит чуть раздражённым взглядом. Нервы. Тигнари быстро приводит мысли в норму, может даже устало излагать. — Больше сладостей, тепло, никакой работы, даже если будет просить и клясться. Я буду заходить через день. Смотри, чтобы себя не трогал, — совсем притихает, скоро будут шёпотом разговаривать, — окружение он обычно не так сильно портит. — Я понял, — эта фраза, ответственность. Тигнари незаметно улыбается: она ему знакома, знакома хорошо и сильно. Он уберёт коротко стриженные пряди назад в маленький хвостик, задержится у окна. Давно его закрыли, чтобы не продрогнуть. Несколько часов до рассвета, почти не спал, учёный позади выглядит ещё более измотанным. — Сколько примерно длился «приступ»? — По нарастающей. Начало я не застал, полагаю свыше четырёх часов суммарно до вашего прихода. Он немного реагировал на меня, но иногда будто забывал, пытался встать, куда-то идти, кому-то помочь, — аль-Хайтам чертит в воздухе руками нечто эфемерное, — потом стихал, садился там, где стоял, обнимал себя и качался. — На безумного похож? — в ответ тихий кивок, покусанные губы. Они оба понимают, чем это грозит, Нари спешит обозначить, — Кави никогда не касался «лишних» знаний. Это не их действие. Но к чести сосланных, там бывают трагичные судьбы, совсем не излишки знаний. Сайно... матры пытаются контролировать это, но подобные вещи тяжело даются учёным умам. — Ещё хуже контролируются, — аль-Хайтам сам не был эталон понимания во плоти, но даже его чёрствая натура могла различить, где человек пересёк границу дозволенного, а где бесконечно истерзан жизнью. Он никогда не был глуп, как бы Кавех не кричал, что не понимает. — Что было после «качания»? — Вспыхивал, начинал на себе волосы рвать, выкрикивать имена. Я их не знаю, — он запомнил все до единого, и лесной страж видит всё по глазам, но ничего не может сделать, а предупреждать бессознательного не имеет смысла. Не прятать же ему могильную плиту в самом деле. Удивительно, что аль-Хайтам в принципе не знал всей истории. Раскопки займут не свыше пары суток. Нари закусывал губу и откровенно прижимал одно ухо к голове. — Плакал очень много. Бесконечно. Как бы я не пытался его вразумить, всё бесполезно. Он меня не слышал, не то, что слушал. Не воспринимал, зрачки не двигались, рефлексы притуплены, конечности коченели. — Это не угрожает жизни, — Тигнари на удивление уверенно качает головой. Его твёрдому «нет» верится. — Смерти не будет, но вот большие увечья... — Уже по возможности убрал всё колющее, режущее, — аль-Хайтам замыкает руки за спиной, расправляет плечи, получает благодарность во взгляде и это пресловутое «как приятно работать с умными людьми». — Кормить, поить. Как маленького, будет брыкаться. У него нет больше близких друзей, насколько я знаю, — Нари предвещает вопрос и дёрнувшиеся уголки губ явное тому подтверждение. Учёный не стеснён в средствах, он бы с удовольствием скинул работу няни за любые суммы, но таких людей просто не было. — Его родственники? — Не в Сумеру, — расплывчато отвечает Тигнари, соскальзывая с темы. — Спасибо за чай, нужно идти. Если письма не будут доходить — через Сайно. «Найти генерала махаматру дольше, чем самому бумажку отнести...» — Аль-Хайтам молчаливо провожает его до двери, новых вопросов не рождается, пока фенек наскоро обувается. Уши дёргаются, в спальне кто-то начинает ворочаться. Переброска взглядов, смазанное прощание, дверной скрип и через минуту секретарь стоит над постелью. Глаза размытые, как будто свежий гранат окунули в молоко. Кавех внимательно рассматривает потолочные балки, севшим голосом интересуется: — Кто их проектировал? — Ты, — аль-Хайтам садится на край кровати, на него с ощутимым скрипом поворачивается голова. Архитектор точно узнаёт, поэтому так злится, но гнев сменяется на ещё более яркий стыд. До этого смертно бледные щёки алеют, встрепенулись сбитые в колтуны локоны. Учёный почти рад такой реакции — значит приходит в себя. Кави сжимает пальцами простыню, видно, как несметными табунами бегут мысли в светлой голове. — Тигнари приходил, проверил тебя, — на знакомом имени архитектор чуть расслабляется, кивает. Перед ним не страшно, но вот Хайтам... — Ты видел, да? — он сильный, когда прямо смотрит, хотя губы дрожат. — Не помнишь? — вздыхает. Это плохо, появилась первая строчка в письме к лесному стражу. — Почти ничего, — если бы мог, устало покачал головой, но слабость в теле такая, что едва шевельнёшься. Аль-Хайтам не рискует его сажать, надеется, что больной снова забудется сном. Так быстрее восстанавливаются силы, но Кави точно ответит, что от него просто хотят избавиться. «Теперь это не звучит таким уж сарказмом», — учёный глубоко задумывается. Ему нужны книги, много книг. Он интересовался людьми в меру, скорее тем, как их разгадывать. Случившееся с Кавехом — болезненный укол по самолюбию. Они пили и ели из одной посуды, спали в соседних комнатах, делили быт, а он не смог, не заметил, не прочёл в фейерверке споров главного. — Хайтам, — всегда он звал без уважения, воспротивиться сейчас нет сил. Сначала необходимо решить проблему, а потом можно задуматься и об восстановлении авторитета в собственных глазах. — Да? — Я делал что-то... неординарное? — вопрос осторожный. Двигаясь невесомо, он мог быть деликатным. Всегда — нежным, чем нещадно подкупал. — Слишком много. Ты не захочешь, чтобы я перечислял, — Кавех готов с этим согласиться. Даже его природная противоречивость истинам молчит. Минута сменяет другую, часы приглушённо тикают, учёный слишком не любил эти лишние звуки, его сожитель видел в них романтику, во всём вообще видел, кажется, в самой жизни. И сейчас... сейчас это выглядело крайне болезненно, как его размазанный по окружению взгляд, направленный во все стороны и никуда одновременно. Кавех не смотрит на вещи, он отстранённо думает о чём-то, переваривает данную информацию. Аль-Хайтам наблюдал за этим молча и не желал прерывать, пока зрачки на нём не сошлись. — Мне нужно будет сходить в библиотеку, — он выглядит прибитым, ощущается ещё хуже. Кавех ловит себя на том, что ему впервые жаль этого чудака. За прямыми крепкими плечами не было трагичной истории, за них хотелось ухватиться и сжать покрепче, встряхнуть, но никак не обнять, как сейчас. Он не попросит — нет. Точно нет. Голова качнулась в кивке, мол, иди куда тебе там нужно. Гордому свету Кшахревара вообще нет никакого дела, подумаешь, что он сам сесть не может. — Утром, — принося ясности, глазами показывает в окно, где по прежнему торжествовала темень. «Я начал ещё вечером, значит», — Кавех поджимает губы, снова напрягает шею, поворачивая. Теперь глядит во всё тот же потолок, каждую трещинку успеет изучить — уверен. — Болит где-то? — на кончике языка острота, но архитектор не скажет, не в том он положении, хотя когда это смущало. Но сегодня ком плотно засел в глотке — жуткий стыд, что показал. Надо было уйти, как делал обычно, потом сказать, что тяжёлый проект, а ссадины и царапины — издержки профессии. Самое гадкое на свете «стройка она такая, Хайтам» и улыбнуться, непременно в конце улыбнуться. — Нет, всё хорошо, — он обманывает так открыто, что глаза снова щиплет. Хочется попросить объятий некрепких, но надёжных, никуда не уходить, не отпускать, не оставлять его одного. Закричать: «Ведь если я встану, я же убегу, Хайтам! Убегу». Но Кавех — сильный. Кавех проглотит всё своё «я» без остатка. — Хочешь есть? Воды? — чтобы не играть совсем дурачка, Кави соглашается на второе. Учёный исчезает из комнаты тихо, незаметно, остаётся запах, его плащ, книга на краю тумбочки. Всё, что дышит секретарём: старые записи ровным почерком, те заумные пылесборники, скромный шкаф с нескромной одеждой. Чего стоили эти обтягивающие безрукавки. Единственным, что признавал архитектор был официально утверждённый костюм для академии. Впрочем, он же был его страстным ненавистником. Ходить в тряпках до пят и странной шапке всю учёбу — кара. Не долго быть ему в одиночестве. Заботливый сосед прикладывает к губам кружку. Кавех лакает жадно и рядом с постелью быстро появляется медный графин. Нужно было возмутиться, но он такими глазами на воду смотрел, что язык не поворачивался. — Я вздремну, — Хайтам машет в сторону их гостевого диванчика, — разбуди в девять. Кавех способен только удивлённо кивнуть и взглядом провожать. Шея начинала всё лучше двигаться, ему нужно будет поесть и размяться, тогда быстро придёт в норму. Архитектор усмехается про себя — лжец. Но организм необходимо поддерживать, пусть и методами грязноватыми. Секретарь укрывается чем-то из запасного постельного и отключается в момент. В большой комнате остаётся его едва слышное посапывание и бодрствующий Кавех, который резво разминал пальцы, а в последствии и кисти, но садиться не решался до сих пор — знал, что голова будет кружиться. Стукаться о деревянное изголовье совсем не хотелось. Из развлечений были тягучие мысли, неизменные потолочные балки и вода. Живительная жидкость применялась всё чаще и вскоре закончилась. Был бы здесь Тигнари, он бы лекторским тоном заявил, что оставлять нестабильного пациента в одиночестве — преступление. Но родного лесного стража на горизонте не наблюдалось, а больной был стабилен. «Да я и его помотал, сорвался ко мне посреди ночи», — глаза жмурит. Пара капель стекают по щекам — слабые остатки. Даже сил плакать не осталось. Потолок постепенно начинает расплываться тенями, оставляя вместо себя цветовые пятна. Звуки приглушённые, Хайтам ворочается на узеньком диване, Кавех медленно закрывает глаза, ловит первые отблески солнца. Сон тяжёлый и легкий, как пёрышко. Чуть дунешь, слетит, а, когда проснёшься, веки неподъёмные, голова не ворочается, всего тела не ощущаешь. Он, как слепой котенок, шуршал под большим одеялом, опираясь на тактильность и только. Мягкое, недавно стиранное — ещё не пропахло соседом. Был у него какой-то такой особенный запах тела, который насквозь пропитывал все вещи. Дух чистоплюя с неизменными сверхурочными здесь ощущался так же явно, как и в комнате Кавеха, личности буйной и творческой. Хоть иногда сосед и говорил про безликость порядка, они оба так не считали. Аль-Хайтам, может быть, отчасти. Его не слышно, Кави устало трётся щекой о шёлковую наволочку. Расточительство, но Хайтам говорил то волшебное «для удобства» и это сразу же становилось необходимой покупкой. Почему-то с красивой одеждой так не работало, хотя для архитектора она была незаменима. На людях. Мысли замирают этими «людьми». Дома... а домом он называет их с аль-Хайтамом дом, который вообще-то заслужен и им тоже, подумаешь, отказался от прав тогда. Впрочем, учёный всё равно принял, хотя выставил всё, как жест доброй воли. Таковой у него не водилось — уж Кавех знал наверняка. Кави чуть улыбается. Вспоминает, как Хайтам каждый раз ругается на его неизменно переменный, резковатый поток мыслей, которые прыжками сменяют одна другую, и порой посреди разговора он может завести тему о шторах, когда они часа два рассуждали о вреде грибов в Авидья. Иногда, чтобы чуть выбесить, никогда — специально. Уколоть его было нечем, Кавех чист, как утренняя роса, как то выбеленное постельное на кровати сейчас. Оно своим холодом противно оттеняло его болезненность. Он не любил больницы, но уважал Бимарстан за помощь людям. Сам бы с повинной не пошёл никогда, да и открытых ран на нём нет, ни к чему значит. «Я ведь думал о доме...» — вздыхает и, чуть жмурясь, мысли о семье старательно гонит. У него было много мантр, воспоминания, что частично возвращались, рисовали аль-Хайтама с его басистостью и текстами сложными, обязательно на другом языке, в идеале вымершем. Дом, дом. Дома Кавех ходил в чём хотел, хоть в исподнем, хоть без него. Это никогда особо не смущало, если требовалось всего лишь проскочить в ванную. А сосед может на секунду и на его голую спину посмотреть — не убудет с праведника. По всей территории он по крайней мере накидывал что-то сверху, чтобы грудь прикрывало, а ноги как повезёт, ничего ведь в них не было. У Хайтама точно такие же, только крепче и больше во всей комплекции. Кави бесился на это, на его силу, на то, что он вообще-то в один удар переломает хлипкое тело. Страшно не было, нет, но вот обидно, когда он невзначай хвастал мышцами — очень. Может, он бы себе тоже такие хотел, чтобы... чтобы смочь защитить хотя бы себя. Но Кавех не был так построен, он другой стези, иного кроя. Изнеженный, домашний ребёнок, цветочек с подоконника, обласканный женскими руками, вниманием солнца. Слишком красив для смертных. Один человек сказал, что такие платят своей кровью, душой за изящество оболочки. Но будто бы это всё шло мимо, пролетало, исчезало, а мальчишка цвёл с каждым лучиком счастья в больших глазах всё ярче. Ярче до одного дня. Но тело не потеряло детской красоты: локоны — шёлк, золото и пшеница, глаза — два кровавых граната, пиалы сладковатого вина. Кожа бледная от рождения, но в пустыне сгорает, как по щелчку. И возвращаясь, он всегда смугловат, в обуви, в спутанных волосах песок. Всё равно прекрасный, дыхание благородного льва. Это его сила, его стержень, который вытачивал походку на людях, улыбку совершенно искреннюю при близких. Распахнутые глаза с веером ресниц, подрагивание рук. Тонкая душа с таким спектром эмоций, каких часто не выдерживала. Хайтам всегда был на кухне в такие моменты, в своём мягком кресле у окна, пил чай за книгой, которую из уважения откладывал. Слова в монолог о завершённом проекте не вставлял, но крайне участливо кивал в нужные моменты. В общем, составлял премудрёный вид стоящего собеседника. Взбудораженного творца устраивало всё, особенно наличие слушателя живого, а не любимых растений, которые, впрочем, знали уже столько, что по чести было считать их незаменимыми спутниками жизни — друзьями. Кави улыбался воспоминаниям, когда настоящий аль-Хайтам входил. Шум сбил его, заставил обратить на себя внимание. Постепенно поднимаясь на локтях, он смог немного приподняться и иметь мало-мальский обзор на комнату. У двери стоял секретарь в штатском с перевязанными кипами книг на полу. — Мне предлагают пост главного мудреца, я говорил? — Хайтам на разглядывание себя и бровью не повёл, раскладывал добро по имеющимся полкам, Кавех только сейчас заметил, как они успели опустеть. — Они всё же пошутили? — надежда и сарказм, быстрее, чем он мог бы подумать. — Как знать, я отказался, — сосед давно не воспринимает такое, будто бы воспринимал, не обижается и не имеет привычки злиться. Идеал. Бесчувственный и чёрствый, сколько бы Кави не показывал прекрасного, он может только кивнуть. Это наводило злость на светлую душу. Но он не знал слишком много. Они оба были слепы, а когда прозрел один, такие явные бреши мозолили глаза. Аль-Хайтам никогда не являлся глупцом, а Кавех — простосердечным дураком, но они считали друг друга такими, закрепили ярлыки, вбив гвоздями в мягкое тело. Отрывать их будет больно, но жжение уйдёт, если прикоснуться. — Песенник? — Кави глазастый по долгу профессии и маленькая зеленая книжка вызывает неподдельный интерес. С чего бы ему?.. — Да, — аль-Хайтам всегда такой непробиваемый, без лишних вопросов отдаёт в оживившиеся руки. Кавех крутит её и так и сяк, листает, скользит глазами по куплетам. — Собрался петь? — и сожитель опять кивает. Спокойно, без язвительности, даже какого-то колкого ответа, вроде того, что он будет уж явно лучше Кавеха, который иногда в ванной час проводил, распевая. — Тогда, — взгляды касаются друг друга, — тебе помогли псалмы. Архитектора это затыкает мгновенно, и вот он, мирно перебирая ткань одеяла, отвечает на все вопросы. И самочувствие у него терпимое, и книги читать нравится, и погода хорошая, хоть из-за штор едва разглядишь день или ночь. Когда Хайтам начинает про мудрецов, можно вовсе молчать, со всем приторно гадким анализом справляется сам. Краткий вердикт — «продавшиеся бездари». Спустя с полчаса бесед подуставший Кавех совсем откровенно зевает, секретарь думает тему сменить, но не находится ничего, пока притихший не просит скромно: — Ты не мог бы отнести меня в ванную? Какой вежливый, спадающие пряди закрыли одну щёку, мешают смотреть. Кавех милый в этой неряшливости, немного слишком, и аль-Хайтам не думает, когда просовывает обе руки под одеяло, подхватывая исхудавшее тело. Он всегда был лёгким, но сейчас особенно и это вызывает скривившиеся губы. Шаги чуть тяжелее обычного — теперь их слышно. Кави накрепко прижат к груди, глаза с живым интересом осматривают произошедшие изменения. Вон, в коридоре Тигнари забыл связку лепестков лотоса кальпалата в спешке, на кухне оставлены немытые чашки и пахнет пряностями для мяса. В уборной прибавилось грязной одежды и он, усаживаясь на край выложенной красочной мозаикой ванны, всерьёз спрашивает не постирать ли, уговаривает, что может, что в порядке. Просто... ходить ещё тяжело, а то, что шатает, как на корабле при качке, — мелочи. Аль-Хайтам смотрит на него с недоверием, но на пятой шутке про наготу сдаётся, выходит. Кавех новым взором осматривает плитку на полу, включает воду погорячее. Вставать страшно, до подобия унитаза на дрожащих коленках, держась за всё, что только под руку ложится. Когда пар заполняет маленькую комнатку настолько, что мутно видно, а кожа показывает, что с ним будет в старости, он всё же кричит: — Проверь меня через пятнадцать минут! Хайтам почему-то заходит через семь, почему-то в его руках лепестки цветов. — Разве это не Тигнари забыл?.. — бормочет в неловкости, развязывая тонкую нить, рассыпая по водной глади прелестное. Запахло тут же, а аль-Хайтам капает к ним же ароматные масла, оставляет бутыльки на бортике, меряет температуру тыльной стороной руки ко лбу. Даже не смотрит на тело, которое, впрочем, Кавех быстро спрятал за руками, ноги поджал. — Не сиди долго, — нужно кивать активнее, чтобы ушёл быстрее и дал полной грудью вдохнуть запахи, которые активно мешались с его кожей и волосами. Секретарь почему-то не спешит. — Тебе не помочь? — С чем? — поднимает одну бровь и несмотря на подарки готов начать открыто прогонять. — Волосы, — подсказывает. Одна из прядей призывно соскальзывает из-за плеча, и Кави в самом деле задумывается. Ему одному ещё сложновато, руки слушаются, но еле-еле, долгие координированные действия не выходят. Пошевелить пальцем — да, двумя на обеих руках — нет. Так было всегда и пугаться здесь нечему, видимо Тигнари так и понял, только вот стойкое ощущение, что аль-Хайтаму забыл рассказать. Неужели не видно, что он в порядке? Почти. «Почти не считается», — говорит чей-то насмешливый голос в глубине. — Давай помогу, — отсутствие ответа — растрачивание времени, он садится на корточки позади и прежде всех сопротивление уже втирает масло у корней волос. Искусные кусочки мозаики блестят в смешении солнечного света и пара, под толщей помутневшей воды читается рисунок: огромное поле цветов. Кончики пальцев скользили по бутонам, будто могли ощутить свежеть природы заново, он дышал ртом и закрывал глаза. А массаж кожи головы такой приятный и руки у Хайтама большие — весь череп обхватывают с лихвой. Он разомнёт виски, надбровные дуги, точку между бровей. Молодое дарование под ним плывёт в буквальном и эфемерном, растекается по стенкам в тёплой воде, ловит в ладони лепестки. Дарить ему цветы должно быть чем-то естественным, прописанным в законах природы. Аль-Хайтам задумывается об этом впервые и мысль откладывает, подкрепляя знанием, что больным точно носят букеты. А Кавех под его ладонями стройный красавец. Оборачивается, смотрит из-под ресниц так пленительно, без подтекстов и текста в целом, расфокусировано и любовно. Весь он был сложен про любовь и веру, может даже надежду, она в его светлых волосах осталась напоминанием, узелком, чтобы не забыл вперёд шагать. — Задержи дыхание, раз-два, — аль-Хайтам считает вслух, такой сконцентрированный — чуть что выдернет за плечи, как пробку. Волосы теребит, промывает по несколько раз, пока не заскрипят и тогда пускает свежую воду. Кавех сонливо наблюдает, как меняется мутное на прозрачное. Ему нужно обнять колени, спрятаться, но ноги не слушаются, он растягивается весь, чувствуя, что сосед не смотрит — он занят тщательным вытиранием каждой прядки. Затем гребень. Пока не проскальзывает идеально, Хайтам не отступает. Только закончив, встаёт спиной и ждёт, пока жужжащей усталой пчёлкой Кавех садится на бортик, прилично приложившись узкой коленкой. Он даже не получает привычный поток подколов, хотя голову поднимает, готовый отвечать, ведь не было лекции о том, какой он безответственный: забыл утром разбудить, сбил весь график на день. Хайтам же подаёт полотенце, укутывая его на ходу в махровую ткань. Голые ступни покачиваются в такт шагам. Кровать принимает в свои объятия и то, как он урчит — награда. Учёный оставляет нежиться на некоторое время, исчезая за дверью кухни, из неё же слышится приглушённое скворчанием: — Есть будешь? — Что-нибудь лёгкое, — у Кавеха пока плоховато выходит кричать, но аль-Хайтам слышит, мычит что-то своё в ответ. Видимо, у него на обед-ужин жареное мясо с теми пряностями, которые из пустыни ещё архитектор привозил. На прикроватной тумбочке появляется тарелка с нарезанными фруктами, а в сердцевине его любимые засахаренные орехи, тень улыбки трогает губы. Мама умела сделать из каждого плода настоящее произведение искусства. Хайтам сумел ничуть не хуже, хотя чувствуется его лёгкое напряжение проделанной работой — взгляд слишком внимательный. «Тигнари не говорил ничего насчёт диеты...» — беспокойство не успевает задеть, Кавех хвалит свежие фрукты и глаза его вновь мокрые, но, кажется, в этот раз от счастья. Секретарь присаживается на край постели и проверяет на всякий случай, но улыбка, то, как ещё влажной щекой он льнёт к раскрытой ладони — нет, это безапелляционно было оно. Аль-Хайтам читает без выражения и вслух, Кавех, прислонясь губами к чашке, даёт указания, где стоит делать акцент. «Эмоции, эмоции и ещё раз эмоции, Хайтам!» — твердит без усталости. К середине сборника сказок бесчувственность сдаётся, чай остыл, а Кави ползёт пальцами в чужую руку, он притворяется спящим, когда Хайтам чуть сжимает их и поглаживает, согревая. Стройный голос звучит до тех пор, пока больной в самом деле не забывается сном. На следующее утро раскрытый песенник красуется на коленях Кавеха, тонкие пальцы неспешно прокладывают лепестки лотоса между страниц. Поёт он сам, хрипит на низких нотах, высокие не берёт. Пышный букет, что собрал в себя все цвета солнца, дожидается холодной воды на тумбочке. Аль-Хайтам перевязывает вазу лентой несколько раз по указанию, он не противится, смотрит другими глазами и вздыхает неслышно: вот, что значит «родственники не в Сумеру». Письмо со всеми подробностями бежит с посыльным к Тигнари. Бутоны клонились к тёплым рукам, ваза сияла, отражая светило в зените, Кавех гладит изъеденные временем страницы сказочного сборника. Просил, чтобы непременно с картинками, а секретарь забыл отказать. Он сядет около, прослушает всё «стоящее внимания чтение», любуясь маленькими косичками, с вплетёнными стебельками нераспустившихся цветов. Лучи скользнут по щекам, вернувшим краску, Кави с шелестом перелистнёт страницу. Аль-Хайтам тогда впервые поцелует кончики его пальцев, вложив в ладонь маленькую коробочку с новой парой золотых серёжек. Кавех будет в них сиять на праздном ужине в честь его выздоровления.