Ал Суд

Солнце жарит нещадно приклеенные к окнам газеты, старит их и желтит, кое-как проскакивает между строк выцветшего текста и падает мёртвым грузом на стол. Стол, накрытый беспокойной тишиной, одинаковой белой посудой и неизвестным количеством грубо брошенных поверх салфеток. Стол без ножек, одетый в алую скатерть, свисающую до самого пола. За которым сидят Они: разные, но объединённые общим титулом, рассыпающимся по столу не то солью, не то перцем, не то сладким рафинадом. Среди столовых приборов беспорядочно расставлены блюда: закуски, супы, салаты, любовь, жаркое из спеси, чья-то ложь, чья-то боль, большая чаша терпения и маленькое желе из равнодушия. Холод покрывает здесь инеем поверхности, не тает лёд в стаканах, не стекает по хрустальному блюдцу мороженое, и солнце кажется лишь слишком яркой луной. Но зной вот-вот подожжёт шторы, расплавит пластиковые рамы окон и вырвется наружу, разносясь по миру тысячей незнакомых голосов. Но это неважно, пока никто не отпил из кувшина отречения, что стоит посреди стола. Каждый придаёт ему своё значение, и никто из них не прав. Пьют ли они из кувшинов? Некоторым нравятся рюмки. Те почти не едят, держатся худыми руками за горлышко бутылки забвения и опустошают её быстро. Жадно. Игнорируя остающийся комом в горле осадок разочарования. Те постоянно отделяют ложкой кусочек пудинга из любви, и он тает во рту, растворяется в забвении ещё на языке. Каждый раз. Некоторые продукты несовместимы. Другие предпочитают фужеры. Хрустальные, с расплёскивающейся по стенкам разнообразной жидкостью. Будь то светло розовое самолюбие или терпкое сероватое обесценивание. Или просто немного гордости. Третьи, кажется, и не пьют вовсе. На их языке лишь слова, много, разные, но они все растворяются в воздухе будто беззвучно. Жаль их глотать нельзя — несъедобны. И справа от Третьих непременно тот, кто объедается терпением, катает его на языке, а в голове царствует вера, невидимая и невидящая, временами угасающая в тенях полумрака залы. Ведь ей нечего есть или вовсе не нужно. Она — вера в людей или Богов, она — надежда на лучшее, она же — размытый спутник ударной дозы терпения. Видение, что не может уйти, ведь каждый раз кто-нибудь хватает его за слабую руку. Потому оно не двигается с места. Как статуя в прозрачном одеянии, как пробивающийся сквозь шторы тусклый жёлтый свет. Не умирают ли Третьи от жажды? Жажды сильнее, чем обезвоживание — желания повысить свой голос на несколько тонов, сделать его громче, чётче, властнее. Желания наступить ногой на чей-то хвост, услышав визг тишины, или на стол, опрокинув его вверх дном, разрубить подошвой тишину, стереть её с лица накалённой до предела земли. Поднять руками пыль, и грязь, и острые камни и бросить в картонные стены, чтобы сложились кривыми стопками по бокам от красного стола. Чтобы зазвенела посуда, полилась спесь по мраморному полу, загораясь яростью и наш хаос настиг своего апогея. Ведь самый пик хаоса предвещает совершенный покой. Но пик никогда не наступит. Он упадет в чей-то стакан вместо сахара. И лишь один за столом его проглотит. Кем бы он не был: подавится, закашляется, но оставит у себя. Как слово, желание, навязчивую мысль. Но слова не съедобны. Кем бы он ни был, сожмёт подол в кулак, выпьет залпом скользкой и приторно сладкой лжи и улыбнётся самой яркой из всех улыбок на накалённой до предела земле — появится в комнате третий света источник. Некто — стеклянный сосуд, обвитый странной дымкой безучастности, был некогда прозрачен, как была прозрачной бутылка забытья. И яркий взгляд из самого тёмного угла комнаты одарит Некого жалостью. Той несправедливо желанной жалостью, что скверна утомлённых душ, той, что давит на грудь тёплой и мягкой рукой, успокаивает, как морские волны баюкают русалок, но тащит ко дну беспощадно, как людей, топит. Обволакивает. Над головами висят часы. Они идут слишком быстро: бегут, летят, разбиваются, засыпают стол осколками, впиваются в деревянный пол. Близко к хрупкому телу веры или сквозь него, не задевая, но раня. Будто ей недостаточно тяжело даже сделать вдох. Она — не виденье, не спутник терпения, но тень страха, того страха, что медленно выползает из-под стола и разрастается чёрными побегами до самой люстры, что окутывает своими безжизненными конечностями спинки стульев и тянет назад с невообразимой силой. Физика в молчаливом союзе: сломаться должны либо стул, либо шея. Тогда хрупкое существо веры наполняется силой. Тогда же слабеет другое существо, более грациозное и ловкое. И эта слабость виснет в воздухе, становится общей. Вера не взялась из ниоткуда, не соткана из воздуха и словесной пыли, лишь скромное творение чьего-то разума, достаточно светлого, чтобы создать миф и усадить за красный стол, но недостаточно ясного, чтобы обосновать его и превратить в факт. Но никто из присутствующих здесь людей не справился бы лучше. Пара кошачьих глаз в самом дальнем от веры углу, конечно, не в счёт. Настоящая сиамская беда: человеческий порок с хвостом, погибель, приземляющаяся на четыре лапы. Её — нет, она — смех, раздающийся в момент и исчезающий порой внезапно и надолго, или вовсе бесследно. Она же едкая ирония и горькая сатира, самый чёрный в пушистом понимании юмор. Вторая тварь нашего хаоса, способная на сотворение противоядия яду. Но оно бы выглядело иначе. Как бы она не оказалась вдруг на коленях у того, кто знает всё и обо всех и упивается ложью. Взгляд Некого слишком ясен, для него нет здесь отдушины, тот не смотрит даже на бутылки с забвением. Он мог бы плакать, и мурлычащее зло бы слизывало слёзы с щёк, и это стало бы вольностью, обманом — такой же ложью, которой на столе полно. Кошка ластилась лишь к двум, по двум разным причинам. Задней лапой зацепила фужер с себялюбием. Или это действительно была лишь гордость? Во всяком случае, желе из равнодушия всё ещё нетронуто. По крайней мере, не человеческим языком. Сколько часов они провели здесь? Шесть, сорок, сто? Часы разбились первым порывом чьего-то резкого вздоха. Мороженое не тает, не загораются шторы. Окна всё ещё заперты, двери и не было никогда. Или одному из источников света, полупрозрачному и тонкому, не хватает сил открыть её взору остальных: она слаба, хрупче невинного ребёнка, старше самого древнего зла. Легче частички пыли, даже её четверти, и намного незаметнее. Она — сломанный ключ к тысячи замкам. Никто не прикован, но они не скоро уйдут. Их спины — спины их стульев, их вера — их солнце, их солнце — их луна. Страх — тёмные углы, и красная скатерть, что когда-нибудь воспламенится вылившейся злостью, и бесконечный уходящий в никуда потолок. А кошка — момент сильного веселья или окончательного бесповоротного конца, молчаливая судья громких судеб. И она не уйдёт никогда: откроются двери и окна, отразится в её глазах весь свет и вся тьма, судные день и ночь, кошка останется неподвижной, как протома, как титул. Как символ.