Don’t Speak

      Ларса преследовало тягостное ощущение того, что на данный момент всё было не так. Виной ли тому волшебная порошковая консистенция, втянутая через трубочку прямиком в носовые каналы, невольно способствующая его целостному погружению в дереализацию, он не знал; всё, что он знал доподлинно — всё сейчас было не так. Эта комната, слишком отчётливо пытающаяся походить на его собственную, но всё же ему не принадлежащая, эти гиперболизированные природные чудеса за окном, — нет, правда, неужели даже листья на деревьях в наших реалиях могут выглядеть так, словно их умело фильмировали из художественного творения нашумевшего пейзажиста двадцатых веков? Слишком идеализированный летний вечер, умиротворённая квинтэссенция, словно все проблемы отлегли от сердца или их вовсе никогда не было… но это всё неправильно! Даже ночные птицы за окном безмолвно смеряли округу недоумённым взором, будто сами не ведали, какое им место в этом мире, как и сам датчанин. Да даже интерьер комнаты! Откуда эта чуднáя пластинка второго альбома Элвиса Пресли, нашедшая себе место рядом со стопкой сочинений Motörhead, будто так и надо? Да он отродясь его не слушал! А ещё эти пряные запахи вокруг, до головной боли знакомые, но совершенно не тождествующиеся друг с другом: один отдалённо напоминает гвоздику, другой — одну из вишен на навороченном кондитерском торте, подготовленном специально для иного торжества. Впечатление такое, словно тот, кто выдумал оболочку этой картонной вселенной, в которой он сейчас находился, — реальностью всё происходящее он назвал бы с натяжкой, — насмотрелся романтичных драм про Нью-Йорк, опрокинул пару стаканов в одной из местных таверн и побывал в фешенебельном парфюмерном магазине, опробовав сразу несколько ароматов "Коко Шанель"! Глядя в окно на величественные ветви деревьев, на красочные закатные линии, обрамлённые облаками, расстилающимися на глади вечернего неба, где скоро врассыпную откроются виду тысячи звёзд и галактик, на едва заметные проблески фонарей спящего города, Ларс думал только о том, как же он далёк от всего этого сейчас. И, пожалуй, о том, что с наркотиками надо завязывать. В смутную реальность, сейчас кажущуюся скорее нечтом давно забытым, его могла вернуть только бутылка добротного виски, ещё одна песня с пластинки Deep Purple, чтобы окончательно не тронуться и не потерять связь с ушедшим, и Джеймс, мирно распластавшийся на кровати, кажется, потерявший нить между внешним миром и внутренним заведомо раньше, чем он. Поражает лишь то, что тот даже при наличии запредельного количества алкоголя в крови, до сих пор внимал его болтовне, скудным образом комментируя её всякий раз шаблонными фразами, наравне с этой чёртовой песней Mistreated, идущей уже как минимум по сороковому кругу в этой тесной комнате без надежд, в этом фальшивом мире без перспектив, где придумано всё до мелочей. Даже сам Ульрих казался себе придуманным, нелепым трёхмерным персонажем массовки безыдейной игры, которого уже совсем скоро отправят на утилизацию за ненадобностью в скупом сюжете. Только Хэт оставался живым. Он мог к нему прикоснуться, знал, что его действия не прописаны в однотипном коде и он способен действовать не по программе, и пусть даже его разум затуманен выпивкой — он с лёгкостью может проявить одно из неограниченного количества человеческих чувств под влиянием факторов среды. Ведь поэтому людей всё ещё считают живыми, так? Взгляд снова остановился на запотевшем окне коттеджа. Ларс провёл по нему рукой, хаотично вырисовывая причудливые узоры, всё больше ощущая присутствие мрака и фрустрации почти на материальном уровне. Голова была тяжёлая, как бочка с керосином — стоит только поджечь спичку, и огонь распространится по всему телу, уничтожая его. Почему же всё… не так? Может ли в этом обречённом мире найтись что-то по правде близкое ему самому? Помимо Джеймса… Слух обострился вдвое, и он сосредоточился на незамысловатой мелодии и собственных мыслях, вихрем несущихся на бешеной скорости, ускользающих от него, мельтешащих перед глазами, как надоедливые комары. Может, завести разговор о них, чтобы отвлечься от бедственности положения? Ведь правда, до чего брюзгливые создания, только и делают, что выводят на конфликт… Но даже они имеют своё место в пищевой цепочке, несмотря ни на что, пусть и вымораживают таких индивидов, как он. Они делают то, что было предначертано им природой, они играют свою роль в сущем, а что же он?… Экзистенциальные мысли могли бы поглотить его с потрохами при должном желании, если бы мелодия ненавязчивой песни не оборвалась, вырывая его из собственных рассуждений. Впрочем, вместе со следующим мотивом его голову осенила мутная догадка о том, что может стать причиной для обсуждения.   — Джеймс… а там такое небо на улице… видишь? — пьяный говор давал о себе знать, ввиду чего такую речь под силу было разобрать разве что опытному филологу, не то что Хэтфилду, — такое густое, пелена какая-то… помнишь, мы любили шутить раньше, что кто-то так неудачно пролил пиво? Туда… сам Иисус, например. Вот поэтому закат такой желтовый, ж-желтоватый, то есть, а сверху такие облака густые, типа пена, и вот, получается, пиво пенное… — неуместно и по-детски наивно улыбаясь собственному монологу, барабанщик точно не нагружал себя мыслями о том, слушает ли его Хэт сейчас и придаёт ли этому такую же долю значения, как его нетрезвый ум. Слова лились бесконтрольно, но шатен лишь задумчиво вперился в окно, с облегчением отмечая, что хотя бы теперь его не гложит безнадёга, — я бы сейчас выпил, но нельзя. Не могу больше, воротит. Но мне так лучше, правда, я будто чувствую каждую деталь материи сущего, вижу проблески далёких звёзд, которые ещё не взорвались, где-то там, далеко от нас… Кстати, когда звёзд появляется больше, а небо чернеет, оно напоминает чёрную самбуку… — Ларс стал погружаться в упомянутый образ, и действительно — сходств было больше, чем он ожидал, но Джеймс навряд ли видел в этом больше, чем звёздное небо после сумерек, исключая то, конечно, что он попросту не слушал, в чём тот с каждым словом убеждался всё сильнее, — ликёр такой, помнишь? Я однажды выдул полбутылки и вырубился, а ты продолжал пить и говорить со мной одновременно, не зная о том, что я уже в отключке… — Да, после концерта это было, — неожиданно подал голос блондин, и секундами позже, когда Ларс повернулся, ему даже почудилось, что он будто приподнялся на локтях, заинтересовавшись его не столь искромётными гипотезами. Теперь и в реальности этого человека рождались вполне обоснованные сомнения. Но может ли иметь смысл теория о том, что ввиду опьянения и его мозг начинает бредить? — Да, после него, — воодушевлённо подметил тот, всё ещё удивляясь увиденному, пусть он и всеми силами старался абстрагироваться от гротескного происходящего, думая лишь о чём-то безобидном настолько, чтобы о своих переживаниях можно было бы напрочь забыть, — мы тогда только взяли в группу Кирка. Ты слишком переживал, поэтому я старался сделать так, чтобы он как можно скорее влился в коллектив… а потом… потом я отрыл пластинку с Deep Purple, почти такую же, как эта, которая когда-то лежала в кабинете моего отца, и ты приводил мне доводы о том, чем тебе именно не нравится песня… — видимо, теперь память точно стала подводить, потому что он забыл и название, и звучание аккурат после сказанного, но мог приблизительно припомнить смысл, вложенный в текст. Иногда он и впрямь жалел, что слова часто идут наперёд его мыслей, уж особенно в те моменты, когда происходящее приукрашено или, напротив, омрачено кокаином и алкоголем, как было до этого, — твою мать, тупая песня! Что-то про космос, что-то про… котов? Нет, котов там не было… или были? Какие-то пони, блять… Пелена потихоньку стала отступать, но рассудок всё так же перманентно мутнел. С повышением чувствительности каждой системы мозга, он начал отстукивать ритм песни, который, по правде, у его любимой группы особой вариацией не отличался, но на ум по-прежнему не приходило ничего путного. Более того, в Хэтфилде он, кажется, всё же ошибся — тот снова не проявлял никакого участия или малейших признаков любопытства, но датчанин, пожалуй, не был в праве судить его. Или как там говорится: "Не нам судить, но мы обсудим"? Похоже, Ларс уже сам в действительности заплутал окончательно, так что здравой оценки ситуации ждать тут не приходилось, хотя он порывался выпалить нечто колкое в сторону вокалиста, который перестал внимать его словам либо потому, что алкоголь получил над ним власть, либо потому, что он вновь вернулся в его инертное, повседневное состояние. "Сначала думай, потом делай," — Ульрих как никогда раньше старался придерживаться до жути простого девиза, но вышло как всегда — гадко, но красиво. — Ты меня услышал вообще, Хэт? — Да, ты про Space Truckin’ говоришь? — донёсся вялый голос с конца комнаты, — Там про космос что-то, про неё я тогда говорил. Что это не лучшая песня с альбома, но она почему-то из каждого утюга вещала, мол, переооценили. Сейчас Ларс чётко почувствовал, будто его окатили ледяной водой из массивного чугунного котла, а потом этим же котлом приложили по его пустой, черепной коробке. От абсурдности ситуации и её стремительно растущего в геометрической прогрессии градуса парадоксальности оставалось только раскрыть рот и поражённо молчать, как он и сделал. Джеймс тоже вёл себя… не так, хотя ему поначалу и казалось, что всё вполне обыденно, в рамках его темперамента! И датчанин не мог отринуть того, что ему нравился такой расклад, но учитывая то, каким помыслам он предавался буквально несколько мгновений назад, как был на перепутье между реальным миром и вымышленным и утверждал о том, каким же плоским по своей ложности выглядит этот, он просто не мог смириться со всем так просто. И, конечно, как только он начал забывать об этом кризисе мышления и потери контроля над происходящем — Хэт тут же этому поспособствовал. Теперь ему виделось, что его хотят сбить с пути, натолкнуть на какой-то значимый поступок к переосмыслению существования, принудить потеряться в себе самом… нет, дело точно не в наркотиках! — Эй, продолжай, — голос Хэтфилда стал спасением. Просветом среди туч, дебрей, в которых он сейчас терзался, иначе бы точно помешался, хотя ему уже ничего не мешало. — Что? — Ну… продолжай говорить. Ты же хотел что-то добавить, так? Шатен потупил взгляд, отчаянно не находя смысла в том, чтобы поддерживать разговор, что он обычно делал с удовольствием, вследствие чего ему пришлось беспомощно уставиться прямо в кристально-голубые глаза напротив, которые, в свою очередь, испытующе устремились на него в ответ. Удивительно, но обычная внимательность к словам и способность слушать, заменившее беспрестранное безучастие Хэта во всём, будто перепрошили Ларса, вывернули наизнанку и отказали в работе тем механизмам, которые раньше действовали с особенным упорствам. Неужели этого настолько не хватает ему в привычном темпе жизни, что наблюдение за всей этой фантасмагорией причиняет ему ровно столько же боли, сколько и безотчётной радости?  Да, чёрт подери, не хватает. — А ты разве хочешь это слушать? — он поинтересовался крайне боязливо, настороженно, будто уже совсем не представлял, что можно ожидать от этой ограниченной вселенной, казавшейся ему враждебной, как и её обитатели. Песня на фоне превратилась лишь в беспутное, докучливое музыкальное сопровождение к этой несуразной пьесе, пейзаж за окном стал ничем не примечательным антуражем с ничтожными декорациями для зрителя, а их диалог — непроработанной строчкой в сценарии нерадивого режиссёра, который совсем не вкладывал в этот фрагмент никакого сюжетного смысла и просто желал оттянуть момент развязки. И Ларс уповал только на то, что она ждёт его совсем рядом, что этот самый момент озарит его туманный разум, прольёт хотя бы часть своего света на всё случившееся.  — Да, почему бы мне не хотеть? Мне интересно тебя… послушать. Но всё, что он в итоге получил — уверенный кивок со стороны Джеймса и его лучезарная улыбка, нашедшая ответ в другой такой же, но уже принадлежащей ему самому — бестолковой и счастливой. Что ж, если это не развязка, то однозначно своеобразный момент кульминации, пусть и до Ульриха всё ещё не дошло, какого романа именно он герой, и почему же автор оставил финал нераскрытым… Он терялся в мыслях о том, действительно ли влияние посторонних веществ от скуки превратило его в столь сентиментальную особу, но это, пожалуй, не имело пущей важности. Сейчас он хотел бы плыть по течению, чтобы всё шло своим чередом — наплевать на то, как долго это может продлиться, ибо время перестало быть для него условностью, которую стоит соблюдать. В его интересах было продолжить монолог об этом сердечном воспоминании из восьмидесятых, а в интересах Джеймса — быть слушателем. Ведь Ларс любит болтовню, а Джеймс — нет. Ларс никогда не молчит, а Джеймс наслаждается молчанием.  Потому что счастье любит тишину, а Джеймс и есть счастье.

***

      — Ларс, мать твою! Ты что, рыдал за установкой? Громогласный вскрик прорезал дымку молчания и покоя, отозвавшись сильнейшей мигренью в висках. Вероятно, причин для неё было предостаточно — он развалился лицом на втором томе, репетируя, и, судя по всему, сорвался на слёзы прямо во сне. Во сне… По всей видимости, порой реальности суждено оставаться реальностью как таковой — досадной, бесчеловечной, непримиримой и непростительно подлой, но реальностью. Ей Ларс предпочитал сны, а тому, где он буквально недавно чувствовал себя на самой высоте душевной, где впервые мог почувствовать себя услышанным дорогим человеком без единого вопля или удара в солнечное сплетение, он точно не позволит исчезнуть бесследно, даже если через время он не вспомнит всех бесцельных деталей: ночного неба под видом чёрной самбуки, приглушенного мотива безотбойной песни и его пляшущих теней прошлого… Скорее всего, он расскажет Хэтфилду. С вполне убедительной гарантией расскажет во всех подробностях его насыщенных впечатлений, пережитых эмоций и витиеватых философских речей. И, с не менее убедительной гарантией, Джеймс не послушает, но датчанин всё же стерпит. Ведь Джеймс любит тишину, а Ларс — нет. Джеймс всегда молчит, а Ларс наслаждается любым бессмысленным диалогом. Потому что счастье любит тишину, а Ларс и есть несчастье. И счастье любит не его.