Два кофе

Генрих тянется и достаёт с верхней полки кухонного шкафа две чашки. Чайник уже закипает. Звяк! — Генрих ставит обе рядом, насыпает в каждую кофе, в одну сахар. Заливает кипятком и помешивает ложкой, осторожно берёт за ручки, чтобы палец не обжечь как в прошлый раз, и несёт в комнату. Бряк! – Генрих ставит обе чашки на столик. Садится в кресло сам и пододвигает одну чашку к себе. Вторую, наоборот, отодвигает. От себя, ко второму креслу, ближе к собеседнику… Которого больше нет. Наверное. Объективно. Генрих снимает очки, откладывает их на столик. Закрывает глаза и откидывается в кресле, поднимая чашку, но пить пока не решается. Кофе ароматно пахнет, но в горло не лезет. Прошло два месяца после 4-го июня. Этот дом был их общим местом, убежище, укрытие, тайна одна на двоих — Генрих сейчас может звать его как угодно, ведь Рейнхард не возразит. Прошло два месяца, как того не стало. Два месяца после 4-го июня 1942 года. — Хайни? — зовут его шёпотом. Генрих приоткрывает глаза и смотрит поверх края чашки. От горячего кофе в прохладной комнате поднимается пар, он больше мутит зрение, хотя без очков Генрих бы всё равно не увидел такие знакомые очертания. Он появился чуть меньше, чем два месяца назад. Генрих не сразу заметил, он в первые дни после смерти Рейнхарда и живых вокруг себя не замечал. Все понимали, наверное, говорить что-либо боялись. Молчали и отводили глаза, когда Генрих сам не в себе бродил по зданию канцелярии, а потом и вовсе уехал из города. Ненадолго. Потому что в первый же день в «их» теперь совершено опустевшем доме — Генрих услышал голос. — Хайни? Совсем как сейчас: волнуется. — Я надеюсь, что схожу с ума, — выдыхает тот и закрывает глаза. Отпивает кофе. Знает, кто сидит в кресле напротив, в том самом кресле, которое должно было опустеть. Голос отвечает не сразу. Медлит. — Почему? — глухо, отрешённо. А Генрих улыбается уголком губ и отпивает второй глоток кофе. Бряк! – ставит на столик, подхватывает очки и надевает на нос. — Потому что тогда ты останешься со мной. — Чуть наклоняет голову и всматривается в до боли знакомые черты. — Если я схожу с ума, то ты останешься со мной навсегда. Рейнхард смотрит… странно. Генрих скользит взглядом по каждой черте, по каждому изгибу, как будто запомнить пытается, в памяти сохранить, если вдруг у него отберут «и это». Гиммлер и сам не знает, что. Но месяц и шесть дней назад в «их» теперь уже только «Генриха» доме, после 4-го июня, его окликнул Рейнхард. Полупрозрачный, через него солнечный свет просвечивал тогда, а сегодня на улице ливень, вот и играют в призрачном силуэте только отблески из камина. Кофе он не пьёт, но Генрих упрямо ставит две чашки. Потому что Рейнхард всё ещё с ним. Видимо. Субъективно. И если Генрих, и правда, сходит с ума — то он выбирает сойти с ума перед тем одиночеством, что вывернуло его наизнанку, когда Гейдриха не стало. Генрих не ожидал, а мир как будто за день перевернулся с ног на голову. А потом Рейнхард поставил мир обратно, как должно стоять. — Как думаешь повернётся ситуация на фронте? — спрашивает Генрих, лишь бы сменить тему. Не привык говорить о том, что чувствует, одна надежда, что Рейнхард никогда и не спросит, почему в тот день Генрих выглядел так. Потерянный, убитый, как будто весь мир рухнул, да, они были любовниками, но оно ведь для обоих так мало значило… Кажется. Необъективно. Генрих наливает два кофе и через два года. И в 1945-м. Рейнхард остаётся с ним, поэтому Генрих готов сходить с ума сколько будет нужно. — Как думаешь?.. — Я тебе помогу, — мягко улыбается Рейнхард и протягивает руку. Генрих поднимает свою, сколько раз уже, но его пальцы проходят сквозь призрачные. Рейнхард всё ещё с ним, но коснуться его невозможно. Он проходит через предметы и ненавидит церковный звон. Его не видит никто другой, самого же Гейдриха теперь не держат никакие стены. Генрих — другое дело. Поезд через всю Европу и пароход в Аргентину — вот его шанс, который, по сути, можно читать как, «предать свою страну, поезд, пароход». — Спасибо, Райни, — вместо всего, что творится в голове выдыхает Генрих. Они ведь точно не знают, что его не видит никто, кроме Генриха. Или что Генрих не сходит с ума, но тогда его при побеге просто расстреляют. Вот и всё. — Вот и всё… — выдыхает Генрих вслух. Они бегут. Рейнхард легко проходит сквозь стены и проверяет все комнаты, все повороты дороги, углы домов, патрули впереди — а Генрих отращивает бороду и длинные усы, красит волосы, которые едва меняют оттенок, носит одежду не своего размера, старается, но изображает самому непонятный акцент. Поезд. Прикоснуться не может, но снова и снова протягивает руку: держит рядом или "касается" чужого лица. Обводит черты, не касается подбородка на какой-то миллиметр, потому что больнее будет. Разница между "не позволять себе коснуться" и "не может коснуться" – оказывается, огромная. Второе убивает, а первое не исцеляет, но поддерживает и не позволяет сойти с ума окончательно. Бесконечные пересадки, перебежки, лестничные пролёты, рельсы, ступени, второй раз спрыгнуть с поезда в поле, потому что на станции в поезд войдёт патруль. Рейнхард вперёд улетает и проверяет, так что Генрих ещё ни разу не показывал свои поддельные документы: некому. — Документы? — спрашивают его в первый раз только при посадке на пароход. Лицо сверяют: но в отличие от шляпки, шарфа или ещё чего-то, что скрывало бы черты — усы не могут попросить снять. Генрих к своим приклеил волос из раздобытого парика, запустил и не расчёсывал волосы и бороду, что колтуны бросались в глаза, где заканчивались настоящие волосы и начинался парик. Но не вызывали подозрение. Одежда в пятнах, патлатые волосы — в нём сейчас никто бы Генриха Гиммлера не узнал. На пароходе их не узнают. И в Аргентине тоже, даже когда они в порту едва ли не сталкиваются с «бывшими коллегами». Генрих спешно уезжает в глубинку и больше такими встречами не рискует. В небольшом домике, где-то посреди нигде Генрих тянется и достаёт с верхней полки кухонного шкафа две чашки. И снова ставит на стол два кофе.