Сиреневое и непогасшее

      Миха не помнит, когда Шут появляется в первый раз: этот чудный момент (век бы не вспоминать) стирается из памяти так же, как стираются воспоминания об утре после попойки, о взбучке дома после драки, о редких ссорах с Андрюхой. Как всё плохое, в общем.       Зато отлично помнит каждый следующий случай, когда Шуту вдруг хочется поразвлечься — хотя сам Миха считает это скорее форменным издевательством, но никак уж не развлечением. Разве что смешно только Шуту.       — Поднимай задницу, тащи её отсюда, иначе сдохнешь бесславной смертью, — бодро возвещает Шут, появляясь под мостом, где Миху после дешёвого пойла выворачивает наизнанку где-то около полуночи. Шута волнует не сам факт, что Миша собирается подохнуть, — сейчас, при таком-то состоянии, это благо для обоих, если считать Шута частью самого Михи, но нет, его волнует, что сдохнет он бесславно, а это, видать, куда более важная проблема. Миша отчаянно всхлипывает, вытирая глаза чистой рукой, и поднимается на ноги, чувствуя, как дрожат колени, а перед глазами всё плывёт, будто во время качки. Рядом ожидаемо никого нет, тащить его домой некому, а под мостом и правда подыхать как-то не хочется. Он злобно зыркает в сторону Шута и чувствует себя до боли одиноким.       — Давай, Горшочек, пошли гулять, не тухнуть же тут теперь, — подначивает Шут, когда голова почти натурально начинает гореть огнём во время семестровой контрольной. Миха силится собрать мысли в кучу, но те упрямо разбегаются прочь, оставляя лишь одну-единственную: пошла нахер эта контрольная вместе со всем этим семестром, и так проёбанным примерно на три четверти. Призвать к совести его некому — Андрюха болеет ангиной уже неделю, вполне законно пропуская пары, а значит, никто и не возмутится вдобавок, что Миха свалил прямо из аудитории, а лучшего друга с собой не позвал. Впрочем, он бы позвал, конечно. Если б Андро рядом был. Миха прикрывает глаза, вздыхая и комкая лист, и пулей вылетает из выстуженной аудитории, чтобы на ходу набросить на себя куртку, помчаться через полгорода к Андрюхе — и затолкать куда поглубже мысль, что, может, и эта идиотская контрольная не показалась бы такой нудной, если бы Княже сидел по правую руку и тихонько дышал над своим вариантом. Шут почти разочарованно фыркает, стоит сипящему-хрипящему, но довольному Андрею распахнуть дверь, и растворяется в воздухе.       — Хер на него положи во-от такой! — Шут размахивает руками, наглядно демонстрируя, какой величины хер необходимо положить на Андрея, который недавно психанул и сообщил Михе, что тот совсем уже ебанулся со своими анархистскими идеями и ни на секунду не соизмеряет поступки и последствия, раз лезет что-то доказывать толпе скинов — хорошо, что Княже вовремя дёрнул Миху за руку, чтобы стремглав помчаться прочь от сомнительной компании, раз в пять превышающей их по численности и во столько же превосходящей в неадекватности. Бросать друга, конечно, он не собирался, но уже у самых дверей в Мишкин подъезд наговорил ему всякого, втолкнул в подъезд — видимо, на всякий случай, чтобы горе-анархист больше не вляпался никуда, — и умчался домой, а потом не звонил ещё целое воскресенье. Миха сходил с ума от одиночества и чувства ущемлённой гордости, причём неизвестно, что терзало сильнее, думал, что Андрюха-то как раз куда самодостаточнее и прекрасно справится в случае чего без него, накручивал себя по полной программе, а Шут ёрничал как умел, давал идиотские советы и сыпал саркастичными шуточками. Так и не успокоился, пока Миха с подостывшим после ссоры Андреем наконец не встретились в реставрационке после выходных.       Иногда Шута хочется послать к чёрту.       По большей части, конечно, из-за того, что нехитрая корреляция проводится сама собой: Миха отлично умеет сопоставлять факты и ощущения и с некоторых пор точно уверен, что Шут появляется исключительно в те моменты, когда ему до дикости одиноко, так одиноко, что хочется лезть на стену, выть на луну и рыдать навзрыд от собственной никому-не-нужности.       Миха на всякий случай даже разок попробовал послать — Шут с гаденькой улыбкой предположил, что, может, он и сам чёрт, а значит, никакие посылания на него не действуют. К такому варианту Миха готов не был и со злости рассадил костяшки об стену, чтобы в следующее мгновение взвыть уже от боли.       К странному, своевольному видению он не то что привыкает, но хотя бы начинает с ним уживаться: огрызается в ответ на гнусные инсинуации (почему-то всегда в сторону Андрюхи, дался он этому Шуту, погляди-ка), нервно хихикает над саркастичными комментариями — чувство юмора, надо признать, у Шута что надо, хоть и мрачноватое порой, — и временами даже начинает спокойнее дышать, когда Шут неожиданно выдаёт что-то подбадривающее.       Впрочем, Миха уверен, если дать Шуту понять, что тот его подбадривает, в следующее мгновение Миха сам упадёт замертво: сантиментов Шут не принимает, а вся его мнимая поддержка сводится разве что к дерзким шуточкам и попыткам хоть как-то выловить его из трясины, сказав — ого — что-то умное. В своей манере, разумеется.       А манера у него до какого-то нездорового восхищения ебанутая. Примерно во всём: начиная от манеры говорить и заканчивая манерой разваливаться на любой поверхности так, что даже лишённому рамок, но всё же не лишённому воспитания Михе становится как минимум неловко: ну не сидят так, ёпт, чё ноги раскинул, бля, сложись обратно!.. Шут невыносимо бесит.       Этим вечером бесит особенно сильно: наверное, потому, что голова пустая, квартира пустая — родители умотали на дачу, а Лёшка, вот ведь жук, на все выходные умчался к другу в область. В сердце пусто тоже. В голову лезут глупые мысли о том, что скоро тащиться на практику, а он ни черта, разумеется, ещё не сделал и ни одного документа на кафедру не припёр, что в консерватории белить стены он согласен лишь потому, что Андрей вместе с ним будет, а так — отчисляли бы, всё равно ему эта реставрация до далёкой звезды, а вот музыка сама себя не напишет. От таких гнусных мыслей становится тошно.       Из открытого окна доносятся радостные вопли: где-то на детской площадке песок полили водой, а значит, куличики из ведёрка будут получаться как надо, а не сыпаться от одного дуновения, кто-то притащил формочки в виде машинок, сорвав кучу восторгов. Миша сидит, обхватив колени и горестно изламывая брови, прикусывает губу: даже детям в песочнице есть чем заняться, а он, получив свободу на целые выходные, внезапно сидит в пустой квартире и чувствует себя самым несчастным на земле человеком. Сумрак разливается по комнате вязким ртутным веществом, размывая очертания предметов, покрывая плечи и локти мурашками: становится темно и прохладно, но ни включить свет, ни закрыть окно сил не находится. Идти тусоваться почему-то не хочется тоже. Парадоксально.       — Ну что, Горшочек, вот ты и остался один? — с гадливой ухмылочкой спрашивает — скорее констатирует — Шут, совершенно по-блядски разваливаясь на другой стороне кровати. Миха злобно сверкает глазами и подтягивает к себе ноги. Честное слово, он бы куда с большей охотой сейчас смотрел не на Шута, а на Андрюху, слушал бы его серьёзные размышления по поводу того, как в их Сказочном лесу стало многовато нечисти, и надо бы разбавить кем-то посветлее, а если нет — то хотя бы расселить эту нечисть по разным частям леса, сбить концентрацию мрака. Смотреть на него и иногда даже не врубаться, что он говорит, — потому что, когда Андрюха так погружается в себя, у Михи только одно желание — лыбиться широко, забывая обо всём на свете, и впитывать каждую чёрточку, каждую искорку, мелькающую на дне голубых глаз. И вовремя кусать губы, чтобы Княже не заметил долбанутой улыбки и не подумал чего не надо: мало ли чего он там подумает.       Но Андрюхи рядом нет, он наверняка дома — или тоже уехал к бабке, что за время нынче пошло — то дача, то деревня у всех, никого в выходные не остаётся, все по рассадам разбрелись, — или сидит и черкает что-то в своей тетради, да и в сторону Михи он в последнее время как-то странновато посматривает. Андрюхи нет, а есть только Шут и подступающий к горлу колючий комок, потому что Миха по Князю скучает (а вдруг Княже по нему — нет? и тосковать по нему не станет, если вдруг разорвётся их связь). От Шута не дождёшься ни понимания — хотя казалось бы, в некоторых вещах он Миху ох как понимает, никаких слов не нужно, ни ласки — а вот Княже порой нет-нет да и взъерошит Михе волосы, глядя так невыносимо нежно, что внутри всё ненормально сжимается, ни доброго слова — впрочем, чего уж тут, Андрюха в последнее время тоже отмалчивается, словно Миха перед ним виноват в чём.       — Свали нахер, — вяло огрызается Миха, дотягиваясь носком до шутовского колена и ожидаемо натыкаясь на пустоту. В груди разрастается тягостное колючее чувство пустоты, коллапсирующей чёрной дыры, уничтожающей любой свет, и за рёбрами тянет так, что почти физически становится больно: на мгновение дыхание спирает, когда грудную клетку ощутимо стискивает стальными обручами, и Миха, зажмуриваясь, сухо всхлипывает, от собственных мыслей чувствуя себя выброшенным и совершенно в этом мире лишним.       — И кто будет подтирать твои сопельки? — Шут растекается по покрывалу ещё сильнее, довольный, как кот после сметаны. — Княже-то здесь нет.       — Да заглохни уже, съеби отсюда, бля!..       — Не могу, Горшочек, — сочувственно-издевательски тянет Шут, вызывая внутри Миши бурю гнева, — ты ведь сам хочешь, чтобы я был здесь. Больше-то всё равно тебя от одиночества никто не спасёт, только я и остаюсь.       Шут глумливо ухмыляется и даже тянется к Михе рукой, чтобы поправить падающие на глаза пряди. От такого знакомого, но до жути чужого жеста (потому что так позволено только Андрею и никому больше, а уж Шуту точно за такое руки оторвать бы) Миха впервые пугается по-настоящему. Отшатывается назад, больно ударяясь затылком об стену, резко втягивает воздух, внутренне подбираясь и будучи уверенным, что сейчас произойдёт что-то непоправимое.       Что Шут возьмёт и придушит его. Ну а что, зная его методы, он и от одиночества быструю смерть в качестве избавления предложит, и от простуды, и от похмелья. На все проблемы — одно решение. Универсальное и необратимое.       Что Шут примет обличье Андрея и выскажет всё, что думает, и по поводу самого Михи, и по поводу некоторых его мыслей в сторону светлого Княжича в частности, — что заметил, догадался, понял даже то, чего ещё не понял и сам Миха, и что пусть идёт он теперь далеко и надолго, только ещё и отдельно от него, Князя.       Что Шут — вот же, блядь, придёт в голову — прямо тут его сейчас и отымеет, судя по бесовскому, абсолютно ебанутому огоньку в глазах и коварно высунутому из точь-в-точь акульей пасти кончику языка.       Вместо крика из горла рвётся хрип, Миха зажмуривается, надеясь, что детский метод по борьбе с кошмарами сработает и на Шута, и почему-то почти принимает мысль, что тут-то он и закончится как личность, как музыкант, как хрен пойми кто ещё. Легенда, которой он так и не успел стать, собственный же глюкан сейчас прикончит.       Однако ничего фатального произойти не успевает: на шее не смыкаются крепкие руки, в ушах не звучит обманчиво родной, но незнакомо издевательский голос, под майку не забираются чужие шаловливые ладони, да и вообще время подозрительно замирает, стрелки настенных часов словно бы останавливаются, замирая между «тик» и «так».       Вместо этого тишину пустой квартиры разрезает телефонный звонок.       Миха, чуть не плача от счастья (валерьянку попить, что ли, а то из крайности в крайность бросается, как юная барышня), распахивает глаза, натыкаясь на разочарованный шутовской взгляд в паре метров от себя: ещё бы, обломиться, почти заполучив лакомый кусочек в виде Михиной башки. Миху сдувает с места в долю секунды: едва не снося с петель по привычке захлопнутую дверь и опрокидывая по пути стойку с зонтами, он быстрее мысли пересекает всю квартиру и оказывается у телефона, хватая трубку и выпаливая судорожно-радостное «да!», не успевая даже придумать что пооригинальнее.       Дурдом на Ржевке слушает, здрасьте.       И в следующее мгновение расплывается в идиотской ухмылке во всё лицо.       — Андрюх, — чуть не смеясь от облегчения, выдыхает Миха, стискивая трубку в пальцах и ковыряя пальцем стену: от отца влетит за попорченные обои, Миха всегда ковыряет эту обоину, когда разговаривает, но ничего поделать с собой не может — от обилия чувств к тёплому, чуточку насмешливому Андрюхиному голосу сносит крышу, и нужно переключиться хоть на что-то. Даже если это будет злосчастная обоина.       — Ты там прямо около телефона сидишь и караулишь, что ли? — Князь ухмыляется, Миха почти вживую видит его улыбку, чуть скошенную на одну сторону. — Чёрт ты лохматый. Пошли пройдёмся, там сирень расцвела. Пахнет вкусно.       — Ага. Спущусь щас. На нашем месте встретимся, да?       Миха опускает трубку на рычаг, лыбясь как последний дурак и сползая по стене вниз: ноги почему-то держать отказываются, а внутри месиво из страха и одиночества вдруг пробивается чем-то светлым, будто сквозь грозовую тучу неожиданно рвутся стрелами солнечные лучи.       Шут картинно блюёт в окно, недвусмысленно намекая, что думает по поводу идиотских Михиных выходок, по поводу Андрея (вот же невзлюбил его, чертяка), по поводу сирени и вечерних прогулок. Показывает фак и растворяется в вечернем сумраке.       Так и надо ему, ублюдку.       Миха, едва успевая зашнуровать ботинки и набросить на себя первую попавшуюся рубашку (Андрей наверняка опять разворчится, что до лета далеко, а Миха уже раздевается так, будто на пляж собрался, но плевать, они же идут за сиренью, а раз сирень, то и тепло уже близко), слетает вниз по лестнице, мчится через ступеньку, катится по перилам, едва не сшибая соседскую бабку и звонко, почти маньячно смеясь. Забывает обо всех заботах, что волновали его каких-то четверть часа назад: о том, что скоро начнётся практика, и потянутся будни в затхлой консерватории, о том, что надо бы дописать мелодию к Андрюхиным стихам, о том, что Шут совсем обнаглел и стыд потерял.       Забывает, что минуту назад тонул в бездне неистового одиночества, откуда, казалось, спасения нет, разве что Шут протянет руку — да только за неё и хвататься не слишком-то хочется.       И улыбается широко-широко, когда на другой стороне улицы прямо под кустом сирени замечает Андрея, у которого эти сиреневые цветы непременно с пятью лепестками отражаются неизбывной нежностью в светлых глазах.       Которому он куда нужнее, чем какому-то там мнимому Шуту.