ничего.

Если кто-то спросит Гоголя, испытывает ли тот боль, он задумается. Картинно приложит большой палец к губе и, для наглядности, прикусит ноготь. Потом — начнёт смеяться. Так звонко, что заболит голова. Так долго, что он ощутит желание выплюнуть собственные лёгкие, а после, так и не дав лаконичного ответа, продолжить хохотать. И когда собеседник захочет убежать, исчезнуть, потеряться в материях — сделать всё, чтобы стереть надрывный смех из памяти — Николай внезапно замолкнет. Сощурит глаза, словно тот, с кем он разговаривает — самый глупый человек на планете, который не знаком даже с очевидными аксиомами, и ответит: — Испытываю, конечно. О какой свободе и безболезненном существовании может идти разговор, когда его мысли сосредоточены на одном? Они, как яд, въедаются в кожу и вены, едкой жидкостью растекаются по телу, достигают самого сердца. Оно, запертое в клетке из рёбер и бесполезных переживаний, рвётся на волю, тем самым причиняет страдания. Если он порежется, из раны хлынет кровь. Холодная вязкая жидкость змеёй оплетёт запястье, ладонь, пальцы — и это, вообще-то, больно. Если Достоевский в 1 день скажет, что они больше не лучшие друзья, сердце Николая разобьётся, и он, не выдержав такого предательства, постарается того убить. Потом, примерно через 13 секунд, расслабленно выдохнет и выбросит произошедшее из головы. Но, тем не менее, это тоже больно! Всё-таки, он должен был сказать о разрыве дружеских отношений Фёдору первым, оставить того наедине с непониманием и вселенской обидой… В существование которых, на самом деле, верилось с трудом, однако мечтать Гоголю никто не запрещал. Единственное правило — не перебарщивать! Ведь шанс стать заложником собственного сознания ограничивает свободу человека, делает его рабом эфемерных идеалов и переживаний — проверено на Сигме. Гоголь мечтал варьировать меж временем и пространством. Быть чем-то большим, нежели простой оболочкой, подверженной влиянию перепадов температуры и настроений. Чем-то большим, нежели песочным замком, который может разрушиться от малейшего дуновения ветерка, от штормовой волны, упрямо терзающей белоснежные берега. Он должен прослыть ураганом, который разрушает общество, создаёт анархию между социальными классами, ровняет с землёй своды законов и правительства. Или цунами, которое пожирает любые человеческие эмоции, затапливает планеты и, разливаясь по космическому пространству, обретает каплю индивидуальности. Но, к превеликому сожалению, он человек. Необычный — эспер. Однако это ведь ещё хуже! Осознавать, что ты можешь вершить чужие судьбы, конечно, славно, но Николай слишком привык к использованию своей способности, а потому, оставшись без неё, ощутит себя потерянным котёнком. Такого ему не нужно, он не хочет ограничивать себя суперсилой, которая дарована кем-то свыше. Иногда Гоголь мечтает избавиться от воспоминаний. Выпотрошить собственное сознание, подобно туше животного. Уничтожить способность думать и больше не опираться на опыт прошлого. Он смотрит на «кого-то». На самого глупого и, в данный момент времени, бестактного человека на его персональной планете, так жестоко спросившего что-то про боль. По совместительству, на Ивана Гончарова — свой недостижимый идеал. Белоснежные локоны струятся по плечам, не зная тревог. Уголки губ — как, в общем-то, и обычно — приподняты, а в глазах плещется безмятежное «ничего». Бесит. В мыслях Николая тоже оседает «ничего», когда он хватает фарфоровую чашку со стола и, улыбаясь так натянуто, что уголки губ начинают саднить, разбивает её о чужую голову. Как же бесит. Туман не рассеивается даже тогда, когда он — больше действуя по привычке, нежели собственной прихоти — притягивает Ивана ближе и, демонстративно скалясь, всматривается в глаза. «Ничего» ярмом сдавливает шею и остатки самолюбия Гоголя, убивает любое желание бороться. Зрачки сужаются, как поражённые светом. В такой свободе не ничего плохого и хорошего, а понятие греха и добра размывается, оставляя после себя только прозрачную пустоту, находящую отражение в бирюзовой радужке. — Я тебя ненавижу, — струны собственной улыбки лопаются, разбиваясь о безграничное «счастье», камнем выгравированное на чужих устах. Ответ теряется за глухим безмолвием и тонет в капле свободы с привкусом железа, льющейся по чужой губе. По чужому лицу и собственным пальцам. Через несколько мгновений Николай отстраняется и, с отвращением сплёвывая кровь, отмечает, — Всё бы стало гораздо проще, если бы ты умер. — Если я настолько тебе не нравлюсь, то просто убей меня: всё-таки, я уже сыграл последний аккорд в плане хозяина, так что ты можешь сделать это беспрепятственно, — иногда глаза Гончарова загораются чем-то, помимо пустоты. Проблеском понимания, кажется? Такие моменты раздражают гораздо сильнее, напоминают о том, что, несмотря на отсутствие отрицательных эмоций, Иван остаётся до смешного проницательным человеком в отношении окружающих. — А не могу, — от улыбки и след простыл, когда губы скривились в презрении к самому себе. Чтобы скрыть уязвимость, Гоголь пробежался по ним языком: всё ещё горько и холодно. Вкус крови был отвратительно вязким, однако он отрезвлял и возвращал в гротескную реальность, связь с которой хотелось разорвать как можно скорее. Желательно, менее специфичным способом, — Без тебя ещё паршивее. Действительно паршивее. Всё-таки, оставаться наедине с собственными мыслями — тяжело. Оставаться в компании чужих, искрящихся ненужными переживаниями — ещё более противно. Что же такое «свобода» и существует ли она в принципе? Упокоилась ли она в глубинах Марианской впадины, потерялась в Бермудском треугольнике? Возможно, пересекла границы вселенной, в итоге укоренившись звездой в образе Гончарова? Сотканном из плоти и крови, попрошу заметить. С Иваном было легко: настолько, что хотелось дышать. Зарыться носом в чужие волосы и дышать. Безотрывно смотреть в глаза и, с головой ныряя в их пустоту, терять любую связь с настоящим. Хотелось разговаривать, высказывать своё мнение по каждому вопросу, а после неожиданно замолкать и, кривя душой, отводить взгляд. Нет, он передумал. Больше не хотелось, надоело. Безмятежность давит, отдаётся звоном набата в ушах, пронзая барабанные перепонки. Теперь Гончаров не кажется привлекательным собеседником, и единственное желание Гоголя — с трепетной нежностью прикоснуться к белоснежным локонам и, безоружно улыбаясь, сорвать с чужой головы скальпель. Бинты бинтам рознь — никто даже не заметит, если они изменятся. Скорее всего, сам Иван тоже не обратит внимания: он слишком ослеплён собственным счастьем. Растекается, как масло, по холсту собственных фантазий. Николай ненавидит его. Хочется с ноги ворваться в эмпирей, возведённый манипуляциями (и ведь не скажешь, физическими или духовными) Достоевского и разрушить всё. Николай любит его. Каждый осколок чужого воспоминания он проглотит, чтобы захлебнуться собственной кровью и потеряться в ощущении свободы. Уничтожив воздушные замки Гончарова, он построит новые и заселится в них. Можно ли назвать это революцией? Свержение Фёдора, строительство нового престола на привольных равнинах. Со слезами на глазах и ядом, бесконечно льющимся с собственных уст, Гоголь (не выказывая никакого сопротивления, однако) станет новым властелином «ничего». — Почему паршивее, спросишь ты? Иван лишь закрывает глаза, продолжая безучастно — и всё так же пусто — улыбаться. Переживания земных созданий, знакомых с чувством меланхолии, не входят в круг его нынешних интересов. Николай восхищается им: настолько, что хочет убить. — Потому что ты и есть моя «свобода».