летаргия

Первая его мысль, когда он открывает глаза: он умрёт здесь. Каньон, взбесившееся животное, лошадь опрокинувшая своего седока, беснует вокруг него визгами волькр, брызгами крови, жалкими вспышками угасающего, расплывающегося во тьме Солнца. Вопли дробят его виски, и он — о, святые, он касается своей щеки, и вместо кожи ощущает гладкую, как галька, скуловую кость, и агония накрывает тело запоздалым, самым страшным, девятым валом. Он не умирает. Визги не прекращаются. Агония — тоже. Кости, за которые гриши и крестьяне, пустое множество, разодрали бы друг другу глотки, гудят изнутри; он напоминает себе: я ещё жив. Я жив. И пока я жив, мои братья и сёстры в безопасности. Если однажды не придётся защищать их от самого себя — он видит страх, животное желание бежать и прятаться, когда он проходит мимо, и его дети (его чудовища) стелятся за ним мглистым шлейфом. Женя Сафина предаёт его первой. Женя Сафина красивая, красно-огненная (белый шёл ей больше), пахнущая марципаном и граппой, ушедшей жизнью Малого дворца. Смотрящая с прозрачной, едва различимой тоской. Он всматривается в её глаза, и видит отражение себя. Возможно, поэтому он так остервенело разрывает её глазницу. Возможно, поэтому потом всю ночь волькры снова, в сотый, тысячный, бесконечный раз рвут уже его лицо во сне, наяву, в жалком подобии забытья, которое даёт ему скверна. (Кажется, он всё таки умирает.) Крики волькр раскалывают его черепную коробку и, видят святые, впервые за шесть столетий жизни и фальшивых смертей — ему страшно. Но рядом с ней — страха нет. Это жалко, глупая прихоть ребёнка. Напомнить себе и всем, что он ещё контролирует хоть что-то, даже если это что-то — одна хрупкая, колеблющаяся слабым огоньком жизнь. Возможность хотя бы при одном человеке не отворачиваться, подставляя ту часть лица, что осталась более менее целой; не игнорировать приступы кашля, сотрясающие его тело, словно он немощный старик. Его тело — клетка для разлагающегося, больного сознания. Женя Сафина не винит его ни в чём. Она никогда не отворачивается. Она стирает чёрную кровь с его губ, пальцами прослеживает рубцы шрамов, которые не в силах исцелить. Она знает, что теперь у неё нет никого, кроме него, и больше не упоминает в разговорах своего странного прочника. Александр благодарен ей — им обоим было, об кого обжечься. Сам он теперь вспоминает о Солнечной святой только в контексте вещи, куклы, которой он хочет сломать шарнирные ручки и размозжить красивую голову. Он хочет, чтобы Алина пережила то же, что и он; он хочет, чтобы она страдала, хочет разломить её кости и добраться руками до самой сути, он — о, он так устал и ему так больно, его мысли варятся в бесконечных воплях чудовищ, которых он сам и создал, но вся эта боль всего-навсего в голове. Сможет ли его портная исцелить и эти раны? В цинковой темноте его комнат Александру дышится легче. Его ничегои рыщут по стенам, охраняя от всего мира, а Женя уже давно их не боится — она протягивает руку, и чудовища льнут к ней, как сытые коты. Александр усмехается — создания прекрасно чувствуют своего создателя, мерно засыпающего на коленях девушки, у которой он отнял всё. Часы пробивают полночь. Женя Сафина гладит его по волосам, напевая глупую детскую песню, которой он никогда не слышал, и в его голове наконец-то расцветает т и ш и н а.