becoming someone only you could want.

      вечное проклятие случайных знакомств заключено в простой оплошности из излишней человечности и, возможно, абсолютно точно лишнего бокала проклятого эля — всегда думаешь, что человек напротив тебя очарователен до безумия, даже если молчит он больше положенного, и все это очарование, кажется, закупорено только в плывущих стенах этого несчастного бара. так и хочется невзначай предложить ему либо распить бутыль какого-то нещадно дешевого виски у морского конца этого мира на рассвете, либо умереть за него, но так, между делом. просто красивый ужасно. да и смазано сознание настолько, что и наберется ведь смелости сказать это вслух.       — хороший ты, — за пределы булькающего в хмельной пелене дыхания вырывается совсем не та мысль; «хороший» и «красивый» все-таки вещи разные.       чужие глаза ему улыбаются невзначай, и улыбка эта кажется ему внезапно сиянием драгоценного камня посреди прочего уныния, подвернутого в темные небесные одежды вечера вторника. чужой острый нос вскоре вписывается куда-то ему в щеку, щекочет на миг как-то нелепо и неуместно одним касанием только да кратким выдохом. чужие губы окутывают теплом с далеким отголоском бурбоновой сладости со дна чужого граненного бокала.       позже тепло это вываливается из уст его со сдавленным шипением. теон ведет средним пальцем по своей нижней губе, — онемевшей несколько после спиртных его увеселений, — и в приглушенном полумраке взгляд его цепляется за крошечные алые пятна, ныне смазанные в одну уродливую кляксу. рамси улыбается.       — если только ты так считаешь.       когда они с рамси знакомятся, весь мир подхватывает морскую болезнь. внезапно мир под подошвой изношенных ботинок кажется ярче, едва ли не слепит только своим напускным свечением. теон закрывает глаза, — до чего же ярко и громко-громко-громко, — и чувствует, как их уносит круговым водоворотом в вереницу беспорядочных переплетов спутанных дней.       они не ходят в кино на последние ряды и не пьют дорогой кофе на главной площади у лучшей кофейни в вестеросе, не ныряют в морской омут с головой прямо с пирса, обросшего склизким покрывалом водорослей, и никогда не делают совместных фотографий, смазанных и нелепых, прямо на заляпанную камеру побитого телефона грейджоя. вместо этого рамси мертвой хваткой сжимает чужую руку в своей на спонтанных прогулках, целует его за закрытой кабинкой туалета какого-то случайного бара за поворотом, а вечером их ждет приближенное рычаще-скулящее знакомство с «девочками».       (путаясь в бесконечной длине собачьего поводка случайного прохожего в парке, теон шутит, что они обязаны завести собаку — рамси говорит, что дома у него их пять, и это даже не шутка.)       они целуются, и бесконечная тьма чужой комнаты ощущается удушающим выдохом сигаретного дыма. рука об руку, лбом упираясь в чужое плечо, улавливая дыхание сбивчивое где-то на линии челюсти, и ничего уже не кажется реальным. рамси заламывает руки, рисует на коже лиловыми оттенками гематом, и говорит-говорит-говорит, что-то непривычное, что-то неправильное.       — ты был создан для меня, с самого начала, — пальцы свободной руки сжимаются играючи где-то близ сонной артерии; у рамси его личная падшая зима в глазах и удивительно теплые руки, — я только кое-что подправлю…       теон слишком пьян, чтобы сказать хоть что-то. ему просто тошно.       в тусклом свете наступившего дня из зеркала ванной комнаты на него смотрит случайный незнакомец, невольный свидетель жестокости в чужом проявлении, зажатой бескрылой пташкой меж чужих пальцев. он бросает в лицо себе навстречу острые капли мерзлого кранового потока, чтобы затем его вырвало карикатурной кляксой прямо на кафельные полы дома болтонов. он не знает, как скажет сестре, откуда у него эти синяки, и на секунду ему становится жаль.       (кого или что — вопрос уже другой.)       позже, правда, выясняется, что к яре он все равно не поедет.       — ты не находишь это эгоистичным? — рамси стоит в проходе, режим смиренного ожидания, гладкости лицевого выражения, бесчувственности взглядов, пристальных и колючих; того и гляди, вопьются в спинные позвонки да и останутся там крюками навеки.       теон не находит, но теперь обязательно будет всматриваться в перспективу их запланированной встречи до остроконечных звезд в чертовых глазах, покуда не увидит в своем намерении заветную каплю оговоренного эгоизма.       — нет, — выходит удивительно резко, хотя твердости в голосе никакой и нет, и он спешит поправиться: — она моя сестра, — как будто это спасло бы положение.       пара шагов выверенных навстречу, и весь мир за секунду до бедствия трещит по швам. достаточно расстояния, чтобы удержаться от пьянящей близости, и слишком мало, чтобы не ухватиться пальцами за челюсть чужую, сжимая с лаской во взгляде (не)поддельной.       — ты же знаешь, я буду скучать.       теон раскрывает легкие в спасительном вдохе. теону хочется сказать, что ему больно.       — и тебе лучше не знать, что бывает, когда мне становится скучно, — хватка жгучей стали чужих отпечатков пальцев слабнет, и обжигающее пламя тепла раскрывается на щеке касанием почти-что-заботливым, любящим.       теон пишет яре самую по-детски нелепую отмазку и остается. чуть позднее рамси укусит его за плечо, согнув напополам картонной фигурой оригами за кухонной столешницей, и это будет сочтено за компромисс.       — твое место здесь, — волосы пропитанной солью медью складываются в изогнутых фалангах пальцев болтона, когда он тянет их на себя, — твое место рядом со мной. запомни это, — царапающая грубость толчка прокатывается по телу сдержанными мольбами, и теону стоит всего, чтобы не прокусить собственную губу до крови.       рамси любит по-своему. к этому просто надо привыкнуть.       природная строптивость железной крови лишает его требуемого качества преданной, почти щенячьей, — где-то на задворках сознания отец скалится в ответ волкам, — покорности. не всегда всё получается с первого раза.       призрачная тень невыпущенной усмешки образуется у рамси изогнутой складкой где-то на губах. праздный интерес ради того, чтобы узреть границы терпения чужого, вседозволенность разыгравшуюся, испорченность нарочитую, сочащуюся в словах его обидой прыткой. и всего, чего это стоило, — в краткости телефонных переговоров с отцом упомянуть единожды беглостью повествования присутствие постороннее, как «я немного занят», безо всякого подкрепления и иных разъяснений.       теон не понимает — на знакомство его не поведут, пока он не станет достаточно послушным. рамси объяснять нужным не считает.       — я не «твой парень», но какого-то черта совершенно нормально держать меня здесь, — дрожащей рукою грейджой касается собственной шеи, задевает нервным движением беспокойный кадык, — ты душишь меня, душишь!       — ложь, — хмыкает рамси, — пока еще нет.       всего на секунду теону хочется самому его задушить. эта мысль распадается на тысячи крошащихся осколков, когда резвостью порыва затылок его впечатывается в каменное полотно стены позади.       — ты прав, ты не мой парень, — пальцы сжимаются крепче, и теперь это уже не предостерегающая игривость в постельном шорохе простыней, укрытых ночными тенями, — ты сопливый щенок. «о, посмотрите, я теон грейджой, и мой отец бухающий козел, который избивал меня в детстве», — раскат смеха чужого, чересчур театрального и вычурного, обрывается меткостью плевка: прямиком под правым глазом, вдоль по щеке, — ты жалок. и по-прежнему думаешь, что стоишь хоть чего-то. стакан сраного эля — вся твоя цена, грейджой.       рука теона впивается в чужую молящим жестом в немом извинении. и он отпускает, позволяя этой тряпичной слабости сползти параллельно стойкой прохладе стен.       — куда ты пойдешь? к своим дорогим старкам? о нет, постой, дорогой… — на лице его фирменной болтоновской чернью вырисовывается предвкушение от следующей за этим череды словесных острот, — они тебя бросили. какая жалость…       — нихуя ты не знаешь…       взмах локтевого изгиба в единстве мгновения да тыльной стороной ладони по лицу чужому, вдоль скулы, до треска нежных внутренностей рта, осевшего ныне окровавленной свежестью на кончике языка.       — сучке стоит напомнить, как следует говорить с приличными людьми.       теон хочет сплюнуть собственную багровую сеточку днк прямо в лицо этому игроку в само его святешейство представителя семерых; «приличный, сука, человек из тебя, болтон, только в твоих влажных фантазиях». но рамси считает, что довольно разговоров, они утомительны — за них вполне смогут сойти чужие истошные крики, бьющиеся в горле распирающей агонией.       в тот же вечер теон теряет мизинец правой руки, и для всех, кто хоть когда-то узреет шероховатость отсутствия костевого изгиба, это всего лишь несчастный случай; в конечном счете теон обвинит в этом сучку киру, и рамси не будет против — она и правда запросто могла бы откусить не только палец, но и полруки одним только разовым раскрытием собственной пасти.       бережливостью прикосновения рамси накладывает сетчатые холсты стерильности на нелепое окончание младшей из всех костей человеческих рук, и теон внезапно понимает, что морская болезнь всё так и не проходила — мир кружит косыми пируэтами вокруг них, и теперь его, возможно, стошнит еще раз.       — это будет тебе уроком, — финальный оборот завершен невинностью затянутой миниатюры марлевого бантика у основания, — оу. не плачь, милый, — ладонь, некогда крепкой хваткой удерживавшая в себе рукоять стального ножа, отныне нежностью надуманной любовности стирает за собой высушенные дорожки чужих слез, — я тебя прощаю.       теон смотрит и думает, что от былого очарования в этой искривленно-гримасной улыбке, в безнадежном холоде этих глаз, в удушающем тепле этих ладоней уже не остается и следа. рамси не особенный, и никогда не был. если только дьявольское обличие среди людей таковым не считается.       рамси же волен считать, что он — хороший человек лишь оттого, что не бьет его столь явно и вслепую, как прочий сброд людской, порабощенный упоением собственной жестокости.       необдуманность желания вырвать из собственного сердца всю горесть этого довода спотыкается об острые края иных ножевых ранений, впивающихся в кожу стремительным нажатием, распиливающих кости поперек. возможно, если в следующий раз он укажет на него пальцем, тот согнется под гнетом чужой силы. и на этот раз это будет указательный.       рамси предпочитает изощренность искусных намерений слепому взмаху кулака, врезающегося в слабость чужого желудка. как жаль, что теона учили защищаться совершенно иначе, и никогда не учили делать больно намеренно.       с первой попытки получается только не поддаваться сочувствию. рамси коварной волей случая единожды путается в собственных ногах, спотыкаясь об воздушные преграды, когда его позвоночник одним скомканным движением прокатывается по всему лестничному пролету. теон был не при чем, но это чувствовалось так, будто за это следовало бы извиниться.       (стоило оставить его прямо там, у подножья пешего подъема — с истерзанным сердцем, сочащимся алым вином семейства грейджой, со всеми его чертями заложничества и, возможно, ключами в иную альтернативу этой жизни.)       и в глубине души он надеялся, что рамси не только сломает себе что-нибудь, но и что это заветное «что-нибудь» окажется настолько жизненно-важной частью слаженного механизма работ человеческого организма, что всему придет конец.       конца не видно, когда в мирной колыбели вод наполненной ванны чужая рука омывает бордовые росчерки на его спине — плата за остатки излишней упрямости; «ты неисправим, но обязательно всему научишься. я тебя научу».       рамси — живое напоминание опьяненного отцовского презрения, свидетельство генетически обусловленной неспособности быть любимым.       «ты — не больше того, что я могу из тебя сотворить».       и даже отца он никогда не мог ненавидеть всецело; рамси хотя бы собирал по частям его существо воедино, коллекционируя в памяти привкус железа на чужих деснах.       «ты должен быть благодарен».       и поверить в это было просто. только в детстве теон верил и в то, что через одну только найденную ракушку глубоких вод, приложенную раскрытым концом к уху, можно услышать отблеск морских берегов.       что за наивная, ребяческая глупость.