Давай создадим

Миша сложный. Взялся из ниоткуда и прицепился как банный лист в первый же день в училище. Со своими какими-то устоями. Придурковатый. Постоянно ржал над чем-то, дурачился, зависал подолгу сам по себе. А потом как-то руку протянул: «Миха Горшенёв, можно просто Горшок» и по фигу, что в одной группе учились. Так и хотелось от души ляпнуть: «Ночной, что ли?» Но Миша смотрел. Смотрел-смотрел-смотрел своими громадными глазищами. Чёрными, как пропасть. И оно само как-то перехотелось. Стушевалось. Не сказал, короче. Взгляд у него сложный — вместе с ним, в комплекте. Жёсткий, цепкий. Будто глядишь в прицел видеокамеры. Так что в ответ Андрюха только криво улыбнулся, крепко пожав Мишкину руку. Он, оказалось, вовсе не из ниоткуда, а из Ржевки. Самый, что ни на есть хулиганский и неблагополучный район в Питере после Андрюхиного Купчино. Еще оказалось, что Мишка впокатуху угорал по специфичному, хармсовскому юмору. На этом и сошлись. Каким-то магическим образом, который не может пока что ни в одно человеческое объяснение войти. Как он в реставрационку попал — тоже не знает. Повезло, мол, отмахивается. Про таких как Горшенёв преподы обычно говорят — трудновоспитуемый. Он не признавал авторитетов, отстаивал вечно какие-то свои идеалы, частенько не скрывал своего презрения, заводился с пол-оборота и лез в драки. Словом, этакий лидер без внутренних тормозов. Андрей на самом деле тоже не пальцем деланный. Двенадцать двоек в школьном аттестате — это еще постараться надо было. Или не стараться вообще. Это как посмотреть. Он и здесь, если честно, учиться-то не собирался. Срывал с Мишкой занятия и прогуливал лекции, а если на каких-то всё-таки появлялся, то сидел за последней партой, то ли что-то писал, то ли рисовал. И Миша в этом плане стал для него своим. Всё в душе перевернул. Андрею тогда показалось, что у него вся жизнь на сто восемьдесят крутанулась. У него девиз — импровизация. Стихийность. Экспромт. Свой собственный мир, сотворённый из хаоса и света. Внутренний «долбанутый» порядок. В него-то Мишка и вписался. Сидит теперь с ним на задней парте, что-то старательно записывает на скучной лекции по истории искусств. В тетради в клетку буквы шустро выстраиваются в предложения аккуратным витиеватым почерком. Андрей косится всего пару секунд. На запачканные чернилами пальцы и сбитые костяшки. На чёрные манжеты накрахмаленной рубашки, застёгнутой под самое горло, и на строгие выглаженные брюки со стрелками. В другом виде нельзя — батянька проверяет. Каждый день перед выходом. Не дай Бог запачкается или рубашку куревом провоняет — мало не покажется. Миша целиком весь какой-то выглаженный, накрахмаленный и причёсанный. Красивый. Проносится в голове у Князева на скорости света. Вмазывается в мозг как пушечное ядро, дробит его, разрывает, насквозь белыми нитками прошивает. Фыркает куда-то в кулак, а про себя думает: бля-я. Угораздило же. В залитой солнцем аудитории Андрей утыкается взглядом в точёный профиль по левую руку, облизанный солнечными лучами. Рассматривает Мишкино лицо, совсем забывая о времени. Подолгу. Как сейчас — почти на грани бесстыдства. Запоминая и впитывая каждую деталь. Линия носа, контур губ, едва наметившиеся ямочки на щеках, форма глаз, скулы, чуть нахмуренные брови. Пара секунд, не дольше. Иначе пиздец. Почему ты смотришь так долго? Что-то не так? Переключается на доску в противоположном углу кабинета. Какие-то таблицы, заметки. Ерунда. Препод с важным видом и тоном таким, будто вещает с трона. Под потолком — портреты художников, скульпторов, историков, смотрят надменно, осуждающе. Впереди — тонкая спина и хрупкая линия плеч симпатичной одногруппницы. Она оборачивается уже раз десятый за последние полчаса, и Андрей ловит себя на мысли, что прямой сейчас стукнул бы её по макушке карандашом. Хватит пялиться. Это, конечно, уже перебор. Действительно, Андрей, хватит пялиться. Теперь он смотрит маленькими порциями. Быстро. И так завороженно, что ему даже перехватывает дыхание от очередной волны адреналина. Сосредоточенное лицо, блестящие золотом глаза, напряжённые руки, записывающие занудный конспект. Вымуштрованная концентрация в каждой клеточке тела. Мишка пытается учиться. Даже смешно. Князь такими темпами наверняка заработает косоглазие. Он заметит. И снова взгляд. На этот раз прямой, изучающий. Нежным касанием рисует изгиб затылка, контур плеч, щёки, шею. Едва дыша. Чуть приоткрытые губы, чуть выпяченная вперёд нижняя челюсть, и чуть заметно юркнувший по верхней губе кончик языка. Один. Два. Три. Считает на одном дыхании. Смотрит слишком долго. Пять. Шесть. Почти не отрываясь, как губка впитывая каждый неповторимый изгиб и контур. Десять. Где-то на уровне мурашек. Он замечает. Плевать. Миша даже конспектировать перестает, кивает ему, мол, чего? Андрей нервно плечами пожимает. Отворачивается, сверкнув металлическим колечком в ухе. Ничего. Лезет в голову всякая странная херня. Вот и все. Миша сложный. И взгляд у Миши сложный. Мозг выносит каждый раз. Как сверло, ввинчивается в темечко, да так там и остаётся. Зудит где-то под кожей, будто вкололи в вены что-то запрещённое, смесь цианида с йодом, размазали по дёснам и рассыпали стеклянной крошкой под язык. Горшок пихает его острой коленкой под столом. Спрашивает еще раз. Молча. Андрей успевает только удивлённо хлопнуть глазами, когда Миха стаскивает у него из-под носа тетрадку по всем предметам сразу. И с картинками, с комиксами. Со стихами. Со всем на свете. Мишка любопытный до безобразия. До жопы — если точнее. Листает, перелистывает, перечитывает. Вперивается в тетрадный листочек в клетку так, будто рисунок на нем вот-вот должен ожить, непременно подскочить и смыться от него куда-нибудь подальше. Снова листает. Зачитывается. Бегает глазами по новым строчкам. Слева-направо. А потом вдруг сверху-вниз по диагонали. У Андрюхи в душе в этот момент какая-то пустота. Словно пузырь вакуумной камеры. Ждёт. Ждёт, что же Мишка скажет. Он же безбашенный в самом деле. За громогласное «нихера себе» они оба получают меткое замечание и излишнее внимание сразу нескольких десятков пар глаз. Даже той симпатичной одногруппницы за партой впереди. В частности, той симпатичной одногруппницы. Андрею всё равно. Он замечает только как Миха расплывается в довольной беззубой улыбке и бережно прячет тетрадь под руку, будто в ней теперь самое дорогое. Запоминает и время, и дату, и даже день недели. А еще горячую ладонь, хлопнувшую его по колену. Замершую. В голове ноль. Тишина. Точно воздух кончился. Народная мудрость гласит: не проеби! Князь накрывает его руку своей. Прикосновение выходит робким и несмелым. Каким-то слишком осторожным, что ли. Изучающим. Можно? Он, конечно, хоть и вежливый. Ну и так, на всякий случай, в глаз дать может, если что. Мишка вздрагивает, скорее, от неожиданности. Цепенеет, но отпускать не торопится. Разрешает. Тихо и беззвучно. Он же свой. Свой до мозга костей. И с ним, пожалуй, всё-таки можно вот так — украдкой. Незаметно. Это же ничего. Так, ерунда. Просто прикосновение и всё. Всё равно что отбить кулак, дать пять или по плечу хлопнуть. Андрей в этом почти уверен. Здесь даже не нужна никакая предыстория. В голове вся предыстория смешивается в один огромный, сложный и спутанный клубок ниток. Такой же как у бабушки в деревне. И думать не получается. И нужно найти шерстяной оборванный конец и начать распутывать. Распутывать-распутывать-распутывать. С самого начала. Примерно отсюда. Пункт первый — нужны чьи-то руки, чтобы подержать долбаные нитки. Чтобы подсказать и направить. Андрей, к сожалению, так не умеет. Пункт первый — провален. Мишкина ладонь, накрывающая его ногу поверх вельветовой ткани брюк. Теплая, напряженная. Неподвижная. Неподвижная, твою мать. Взгляд беспорядочно мечется вовсе не на профессора, а на сцепленные под партой руки. Миша как ни в чем не бывало возвращается к конспекту. Берёт левой рукой шариковую ручку. Медленно выводит кривые размашистые буквы, которые ни в клетку, ни в строчку не помещаются. Конспектирует. Деловой такой. Будто не он вовсе сейчас грозится полностью подчинить себе разум Князева. Андрюха кусает губы, косится на соседнюю парту, на парту по диагонали и снова на преподавателя. Пишут. Даже спокойнее как-то становится. Он сжёвывает улыбку в уголок рта. Легко проводит подушечкой большого пальца по бледной коже, мягко скользнув ногтем. На пробу. В сторону и обратно. Миха реагирует по-своему — как умеет: моментально перестаёт своими каракулями заниматься, как пишет, так и застревает на полуслове, будто не находит в себе силы вывести несколько букв до конца. Под шариковым наконечником тут же собирается капля темно-синих чернил. Миха делает вид, что не замечает. Андрей по кругу обводит разбитые костяшки, едва касаясь тонкой кожи с коркой запекшейся крови. Касается. Гладит. Выступающие фаланги и узловатые сплетения вен. Забирается мизинцем под чужую ладонь. Наглеет. Возвращается глазами к его лицу. Это личный язык. Из жестов и взглядов. Понимаешь, Миш? Не призыв, а просьба. Мишка догадывается. Шумно выдыхает носом воздух, будто перед прыжком в ледяную воду. Смотрит в ответ как-то слишком открыто. Откровенно. А затем сгребает его пальцы, переплетает, сжимает в своих. Крепко. С нажимом. По-своему — как умеет. И так же — по-своему — отвечает и улыбкой и взглядом. Понимает. В Андрюхиной голове его голос звучит бархатным баритоном. Знакомым, чуть шепелявым. Перебивающим монотонную лекцию преподавателя по истории искусств. Боже, о чём он там бубнит? О чём, когда у Князя в груди бешеный марш от одного прикосновения. Он едва ли понимает, где находится. Бегло глядит по знакомой траектории — на соседнюю парту, по диагонали, на профессора, снова по диагонали… Он держит Мишкину руку в заполненном студентами кабинете, почти на глазах у своих одногруппников. И от этого, признаться, ощущения зашкаливают до умопомрачения. За минуту до звонка та самая девчонка подсовывает ему свернутый вчетверо листок с номером телефона и смазанным отпечатком губной помады. Андрей на это насмешливо вскидывает брови. Запоминает и время, и дату, и даже день недели. И Мишку, который закидывает его тетрадь к себе в сумку под возмущённые Андрюхины речи. А затем говорит про «Контору». Много говорит. Про истории, про стихи, про музыку. И ещё про сказочный мир из рассказов, сотворённый из света и хаоса. Он, вообще, если чем-то загорается, то цепляется за идею как безумный и на уши тогда приседает знатно. Даже на репетицию тащит впервые. И тогда всё по местам становится. У Мишки, на самом деле, всё просто. Внутренний «долбанутый» порядок. И по-библейски краткое: давай создадим?