***
годы спустя, все участники этой битвы будут разбрасываться направо и налево хвалебными одами в свою честь, травить байки и запугивать молодых адептов рассказами о злом и коварном вэй ине. годы спустя, лишь разруха в логове старейшины илина сможет хотя бы частично раскрыть всю жестокость той отлавы. лань чжань молчаливо отбрасывает от себя рычащего мертвеца, голубые вспышки заходятся в танце. песнь чэньцина могильным воем разливается по горе. он стремится найти сквозь мечущиеся тела и обмякшие трупы дорогу к вэй ину; волосы цвета воронова крыла то и дело мелькают где-то в поле зрения, но поймать их обладателя никак не удаётся, лишь капли крови попадают на протянутую ладонь. чья это кровь? лань ванцзи не знает, но это незнание помогает сохранять дух в натянутом спокойствии. лезвие меча разрубает полусгнившее тело надвое. лань чжань уверенно прокладывает себе дорогу к скрывшемуся среди мертвецов вэй усяню; песня флейты служит удобным ориентиром, хотя и уводит мысли самую малость не туда — ванцзи всегда любил тайком подслушивать игру вэй ина, позволяя себе растаять в нежных напевах. «говоря о напевах,— думает совсем не кстати лань чжань, — сейчас трели флейты звучат тревожно, резко и обрывисто, выдают с головой настроение хозяина — значит, дело плохо.» сердцу тревожно. лань чжань смотрит в небо, — чёрные тучи клубятся над горой, дождь шумит, размывает кровавые пятна на земле, — возносит пустые молитвы небесам, будто желая заставить их внезапно обратить свои взоры на одного-единственного маленького человека. чьи чувства ничего не значат. безупречная белая маска из нефрита не вздрагивает, не меняется; лишь жёлтые глаза темнеют от тревоги, от боли, от тех чувств, что приходилось подавлять в себе долгое время, что сейчас медленным горьким комом подкрадываются к груди, стремясь вырваться наружу. лань чжань хмурится, когда мелодия резко обрывается, перестаёт пронзать искажённые рассудки разлагающихся тел. на благо ему, — или нет, как подскажет подсознание спустя несколько часов — лань чжань оказывается достаточно близко, чтобы, распихав толпу абсолютно бесчестными и бескультурными движениями, оказаться в первых рядах заворожившего всех зрелища. вэй ин прижат к земле, его флейта выбита из бледных рук, волосы оттянуты в разные стороны — но все заклинатели сейчас стоят неподвижно, пребывая в шоке от развернувшейся картины. лань чжань чувствует лёгкую тень недоумения, не понимая, кто же в таком случае борется с усянем, но нахлынувшее вскоре осознание почти сбивает с ног. серое тело рычит, слюна разлетается; трупные пятна покрывают плеши оставшейся на костях кожи, глаз болтается на бордовой ниточке сосуда. мертвец неуклюже падает на вэй усяня, а вслед за ним на тело магистра наваливается огромная толпа — плоти, крови и едва шевелящихся костей. если лань ванцзи решит выступить сейчас, наложив пальцы на струны гуциня, переливами тайных мелодий ордена гусу отогнав с трепыхающегося усяня груду вышедших из-под контроля трупов, трупом станет он сам — красноречиво это говорит горящий — умоляющий — взгляд лань сичэня, а также остатки здравого рассудка, беспорядочно бьющиеся в голове о стенки черепа. поэтому он смотрит. смотрит, надеется, не знает, как сильно будет жалеть об этом в течение следующих тринадцати лет.***
годы спустя, вэй ин будет шутливо отмахиваться от вопросов восторженных адептов, считающих своим долгом выведать у легендарного старейшины илина все-все тайны его жизни. годы спустя, никто и не вспомнит о том, что в ту ночь ни один меч, ни один лук заклинателя не нанёс вэй усяню смертельную травму, о том, что некому гордиться своей победой над отступником от правильного пути. годы спустя, никто не станет рассказывать о том, как полчища мертвецов разорвали бывшего хозяина в ничто. никто не смел сделать шаг к вэй усяню; все молчаливо наблюдали за тем, как заклинатель пытается не подпустить к своему лицу покрытые кровью, свежей кровью, клыки нечисти, другой рукой тщетно ища в сухой траве флейту, единственное, что может спасти его сейчас. тишина оглушает. когда раненые магическими оружиями конечности наконец теряют остатки силы, вэй ину остаётся только воротить лицо от протянутых к нему мёртвых конечностей — мертвецы, громко рыча, стекаются на запах бывшего хозяина огромной толпой, будто в один момент воспылав к нему ярым гневом. лань чжань понимает с ужасом, с ощущением льда, растекающимся в груди: усянь потерял контроль, полностью и бесповоротно. мысли воспалённого безумием мозга бушевали, распалялись то гневом, то болью, отравляли горьким привкусом мелодию флейты, а вместе с ней — остатки сознания мёртвой армии. чужая боль распаляла забытые обиды, обжигала, больно выкручивала конечности и остатки рассудка: теперь, рыча, скуля и воя, желая унять адскую боль, что заскреблась в их мозгах, что скреблась в сердце вэй ина, они желают избавиться от её источника — хватают старейшину за растрёпанные волосы, впиваются в руки, ноги, цепляются за торс и пытаются окоченелыми пальцами вскрыть череп. лань чжань, чувствуя, как сводит судорогой внутренности, смотрит. смотрит внимательно, смотрит, не зная, что выжигает эту сцену на внутренней части своих век, на своём рассудке, на своём сердце, не зная, что больше никогда он не сможет спать спокойно. лань чжань трясётся, но никто этого не чувствует, не замечает, пребывая в ступоре. лань чжань до последнего надеется, глупо и наивно верит, что вэй ин найдёт в себе силы отбиться от мертвецов, скинуть с себя очередное рычащее тело. но в следующий миг вэй ин делает то, что он никогда не делал и не думал, что будет делать; то, от чего вся толпа неверяще обмирает в одно мгновение: он умоляет. — помогите, — сперва шёпотом, сбивчивым, обращённым будто бы к забытым божествам, — помогите, помогите мне, умоляю, помогите! — под конец поднимая отчаянный взгляд на застывших заклинателей, срываясь на крик, судорожный, хриплый, перебиваемый громкими-громкими вздохами и криками. и лань ванцзи не сдерживается — порывается вперёд, собирается сделать шаг, чувствуя, как одно жалкое слово разрывает на куски его сердце, слыша, как трещит на его лице маска, любовно взращиваемая долгие годы усилиями дяди и брата. лань чжань размыкает губы, желая что-то сказать — но брат крепко стискивает его сзади, судорожным шёпотом молит о благоразумии — и лань чжань замирает. замирает и весь мир вокруг. — помоги- в последний момент его голос обрывается, а в серых глазах вспыхивает странный блеск — лишь спустя годы лань чжань сможет осознать, что это — животный страх. дикий. полный боли. такой, какой заставляет сердце заходиться в невыносимом темпе. такой, от какого обычно умирают на месте, просто вэй усяню в этот раз не повезло. лань чжань чувствует, как его слегка ведёт вправо, когда рука вэй ина с неестественной лёгкостью отходит от тела. и вэй усянь кричит. это страшный, утробный крик, раздирающий стенки горла, сбивающий дыхание, но неспособный выразить и часть от той боли, что пронзает терзаемое тело. гнилые зубы впиваются в плоть, обнажённые кости отрывают куски кожи так, будто бы та ничего не весит. чья-то ладонь забирается ему в глазницу двумя пальцами. острые кости — сломанные, торчащие, разбитые, — рвут его кожу, пронзают тело насквозь. тошнотворный запах крови вонзается в рецепторы, кого-то выворачивает собственным завтраком; лань чжань продолжает смотреть. …этот день поражает их всё сильнее с каждым мгновением: вэй усянь плачет. осознанные или нет, слёзы почти не заметны, они размывают багровые разводы, замирают на окровавленном лице высохшей тонкой плёнкой. плачет и сердце лань ванцзи. вэй усянь кричит, громко и страшно, оглушительно; никто не смеет сделать выдох, никто не смеет пошевелиться. лань ванцзи не слышит и не видит ничего вокруг, настойчиво убирает руку встревоженного брата от своих глаз; он, будто зачарованный, смотрит в центр поля битвы, и весь мир вокруг него гаснет — остаётся только вэй усянь, чьё тело сейчас медленно обращается кровавым пятном на пыльной траве. мертвецы лениво жуют свежую плоть, рычат, чавкают. крик давным-давно сменился бульканьем — кровь хлещет из горла алым фонтаном, заполняет лёгкие, заполняет собой весь взор. вэй ин — если то, что ещё осталось подсоединённым к сознанию можно им назвать — трясётся в агонии, в ужасной судороге. лань чжань, оцепеневший, резко утративший все силы, беспомощно смотрит на долгую нескончаемую смерть, слишком поздно приходя к идее оборвать все мучения одним точным ударом меча: уцелевший глаз, с безумием, отчаянием во взгляде, застывает на мертвенно-бледном лице лань чжаня, прежде чем потерять последнюю искру из него. заклинатели уходят. осознание того, что в проверке тела — тела? — нет никакой нужды медленно достигает всех; цзян чэн подбирает флейту вороватым движением, смотрит на лань ванцзи недоумённо и разбито одновременно — в его глазах второй нефрит ордена лань видит маленькую часть той боли, что пронзает его подобно острому ножу. когда на поляне остаётся только он, брат и разбредающиеся по сторонам трупы, ком из чувств наконец находит выход — и он кричит. кричит громко, так, как никогда в своей жизни не кричал, и если крик вэй ина был преисполнен боли, ужаса, страха — то в голосе лань чжаня слышно лишь то, как кровоточит его сердце, как разбивается вдребезги душа, как не хватает кислорода. он нарушает правила. он позорит честь клана. он почти ощущает, какое разочарование исходит от брата. но ему плевать, впервые в жизни ему абсолютно плевать на всё, что годами вкладывалось в его сердце — всё его существование, все его мысли, абсолютно всё в нём тонет в невероятном горе. как боги допустили возможность испытывать столько боли? почему небеса проложили нити их судеб — оборвавшуюся только что и потрепленную, истекающую кровью и уничтоженную, — так, чтобы сейчас бесформенная масса — вэй усянь — была единственным, что могли видеть сейчас некогда золотые, ныне же тускло-жёлтые глаза лань ванцзи? может ли кто-то испытывать боль настолько сильную и режущую? такую, что не сравнится ни с какой физической пыткой, такую, какая рвётся наружу сильнее, чем кровь при страшном ранении? лань чжань не знает. он не знает ничего, ничего, ничего не слышит, не знает, не чувствует, мысли крутятся-вертятся, перебивают друг друга; он едва может дышать, он едва видит, он не понимает, трясётся ли он сам, или это дрожь умирающего — умершего — мира? его, кажется, лихорадит, это объясняет то, почему всё в голове сейчас так безумно шумит и грохочет. он протягивает руку к тому, что когда-то было любовью всей его жизни, к вдавленному в землю трупу, четвертованному — четверть слишком плохое слово, оно едва ли описывает истину, — телу, едва различимому в жалкой кровавой массе. от лица, прекрасного, с острыми чертами, с аурой вечной жизни, даже если перекошенного в гневе, остались лишь алые бугры, впалая глазница, устремлённый в пустоту глаз с белой-белой поволокой на зрачке. от вэй ина осталась лишь груда крови и костей — от лань чжаня не осталось ничего. разбитый, уничтоженный, лань чжань роняет несколько слёз на багровую траву; голос его затихает, а взгляд гаснет. теряя все краски на долгие годы.***
днями позже, лань сичэнь тяжело вздохнёт, закроет дверь в спальню брата. принявший сорок ударов, — тридцать три за старейшин и семь за бесстыдство во время осады, — ванцзи не покидал комнату более месяца, страдающий, не имеющий сил на малейшую прогулку. все знают, как нелегко терять любимых людей; лань чжань до последнего считал, что знает тоже, и уже сжимая в светящейся руке ладонь бормочащего проклятия вэй усяня готовил себя к тому, какой финал будет ждать их. лань чжань до последнего верил, что сможет устоять, не сломается, переживёт — но только сейчас стало очевидно, что к такой боли подготовить себя нельзя. это была не просто боль — она раскалывала душу, рвала её, стирала в ничто. глаза ванцзи совсем ничего не выражали, но внутри бушевала буря, рвущая и воющая. мир, где каждый встречный воспевал гибель вэй усяня, где его самого больше нельзя было встретить на улице, в очередной раз стиснув зубы от овладевшего чужим лицом нахальства, терял всякое значение. терял всякое значение маленький человек, прикованный к постели, приковавший самого себя к бесконечному трауру. второй нефрит разбился, рассыпался в труху; эта труха навеки рассеялась среди остатков старейшины илина, белоснежным крошевом скрылась среди праздничных украшений. пока весь мир заклинателей пировал, один-единственный человек пустыми покрасневшими глазами смотрел в стену — и судорожно вспоминал, будто боясь, что кроме него некому больше сохранить в памяти образ вэй усяня — человека, что пошёл по тёмному пути ради спасения несчастных, человека, что любил мир, пускай мир и не любил его, человека, чья безмятежная улыбка была единственным лучом света в жизни лань чжаня.***
годы спустя, вэй ин, нежащийся в сладких снах, тихо прижмётся к его груди, мазнёт поцелуем по шее. лань чжань поиграется с чёрными волосами, накроет ладонью талию, остановит безмятежный взгляд на спящем лице, таком незнакомом, но таком родном. годы спустя, вэй ин будет смеяться громко-громко, мягко-мягко, так, что любые невзгоды забудутся. ванцзи будет ловить на его губах своими все следы нежности, пряча руки в волосах и одеждах, позволяя сердцу заходиться в радующем слух усяня темпе. годы спустя, с обжигающим теплом во взгляде, лань чжань смолчит о том, какие кошмары преследовали его каждую ночь.