Скучающий цесаревич

Я играл на скрипке, глядя в окно. Екатерина Алексеевна, верно, всецело отдавалась очередному любовнику или может сидела в библиотеке, штудируя какой-нибудь нудный труд на латыни, написанный полторы тысячи лет назад. Брокдорф затерялся где-то в многочисленных коридорах дворца. А моя Романовнаукатила куда-то в провинцию, повидать родню. Потому ничего мне более не оставалось, кроме как лицезреть дворцовый сад и учить новую мазурку. Было очень жарко, и деревья, не обдуваемые даже самым лёгким потоком воздуха, стояли совершенно не колыхаясь. Воздух был насколько горячим, что казалось, будто мутиться зрение. Разглядывая давно известные мне за столько лет придворной жизни берёзки и тополя, я заметил, что вдалеке, в относительно уединённом месте, чрез зелень кустов пробивается ярко-красная ткань широкой юбки и стройные ножки в беленьких чулках. Без Романовны жить я не могу, люблю её до безумия, но ежели бросила она меня, считай, наедине с тёткой, то и не грех на кого ещё посмотреть... Убрав скрипку с плеча, я распахнул окно шире и высунул в него голову. В том же месте, недалеко от прекрасной юбочки замаячили чёрные кудри. Слишком знакомые. Разумовский. Осознание того, что я любовался собственной тёткой пробрало меня на нервический кашель. Ноги у неё правда красивые, все так говорят, и я с ними не спорю. У моей Романовны другие. Но её ножки никому не нравится. Она вообще никому не нравится. Толстая говорят, "обрюзглая". Что за слово выдумали? Я его в словаре даже искал. "Человек полный, с вялою, обвисшею кожею", - написано в словаре. Плетью бы составителей словаря избить за такое. Да впрочем, пусть Романовна и толста и "обрюзгла", но ведь красива до безумия! Протерев лицо руками, я вернулся к созерцанию кудрей. Ежели они принадлежат Разумовскому, то юбка - Елизавете Петровне. Что они там делают? Тётушка махала руками, я смутно видел, как широко она открывала рот. Алексей Григорьевич был сдержаннее. Спокойно сидел видимо на скамейке, иногда что-то отвечая. (Впрочем, видно мне было плохо, потому часть я просто додумал, чтобы самому легче сию картину воспринять) Опять, верно, тётушка бросила очередного паренька и теперь жалуется на него Разумовскому. Как же он терпит Елизавету Петровну? Мне она никогда не нравилась, и когда меня по её же воле привезли в Петербурх, я сразу обратил внимание на Разумовского. Обратил внимание, потому что на любом мероприятии он был подле императрицы. Учил я тогда русский язык по наставленью тётушкиному, да стал учить усерднее, чтобы с ним поговорить, уж очень мне интересно было. Потом познакомились на балу каком-то, разговорились. Споить его было не сложно, и он мне тогда обо всей своей жизни рассказал. Как жил бедно в каком-то Козельце на Черниговщине (если бы мне это о чём-то говорило), как сбежал из дома, чтобы учиться, как его заприметил полковник Вишневский, как оказался при дворе Елизаветы Петровны, как переворот 41 года проходил, тоже рассказывал. До встречи с моей Романовной, я чувств любви сильных никогда не испытывал и про себя посмеивался над Разумовским, потому что видел, что он Елизавету Петровну любит и любит сильно, несмотря на все её измены и странности. Думалось мне, что настоящий мужчина чувств таких не должен испытывать. Что это только для девок. Оказалось нет. Алексей Григорьевич стал мне другом и, самое главное, связью между мною и тётушкой. Отчего-то я ему понравился, и просьбы мои к императрице стали решаться быстрее, да в мою пользу, давление на меня иногда становилось слабее. С тех пор не раз мы с Разумовским вместе пили, и много он мне рассказывал, чего б тётушка распространять не захотела. Елизавета Петровна давно хотела выйти за него замуж, ещё до престола, и желание своё она, конечно, осуществила. В 48 году они венчались. Непонятно мне, зачем. По дворцу сразу поползли слухи о том, что скоро родится наследник. -У неё был другой раньше - Шубин, Алексей тоже, Яковлевич, - после их свадьбы у нас с Алексеем Григорьевичем случился интересный разговор, - Анне Иоанне донесли, что у цесаревны появилось доверенное лицо из армии, и его в Сибирь сослали, женили на ком-то. Как сейчас помню, январь тридцать первого, я уже с нею служил. -Зачем сослали? Какое дело ей, с кем цесаревна, прошу прощения, спит? -Чёрт её знает, говорит, что Анна Иоанна ей завидовала сильно, потому в средствах ограничивала и свободы не давала. Спустя ещё пару стаканов вина, я тогда спросил: -А давно вы с...вместе? Почему-то в таких разговорах мы Елизавету Петровну никак не называем, обходим, как можем, чтоб имени её не произнести. Алексей Григорьевич посмотрел на меня тогда как-то странно: -С того же тридцать первого. Она хотела, планы строила, после смерти Анны Иоанны обвенчаться, детей родить и далее по списку... -И вам хотелось? -Да...и мне хотелось...а вон оно как всё сложилось. -Сколько у неё было...разных, как вы терпите все эти измены? -Любовь - штука странная. Да и к тому же, что предложите делать? Закатывать сцены ревности? Или просто уехать? -Не знаю. Иногда мне было Алексея Григорьевича откровенно жалко, он любит - а Елизавета Петровна ведёт себя распутнее некуда. Впрочем, представлять Разумовского как бедного несчастного совершенно неправильно. Он знает своё место, выше не лезет, но и принизить себя не даст. Отвлекшись от собственных мыслей, я вновь посмотрел туда, где видел красную юбку. Они сидели ближе друг к другу. Их сближение, воссоединение, примирение, чёрт знает, что у них, мне, несомненно, на руку. Я уже давно прошу Алексея Григорьевича поспособствовать выдаче мне крупной суммы денег. Он всё обещает, да и только. Нет, говорит, Елизавета Петровна, денег в казне! Конечно, их не будет, если всё тратить на платья и фаворитов. Когда стану я императором, деньги будут тратиться первостепенно на армию, а уж потом на всё остальное. Тётушка почему-то считает, что деньги мне не нужны, будто бы мне не надо кормить жену и сына, будто Романовне не нужны платья, украшения, сувениры... Елизавета Петровна как будто начала улыбаться. Они оба сидели уже более вальяжно, облокотившись о спинку скамейки. Надо было с Романовной ехать в Пензу, там и то было бы веселее. Пусть с её тётками и мамками, всё равно веселее. Отец у неё - мужик хороший, общий язык нашли бы. Я пожалел, что посмотрел туда в последний раз. Они уже целовались, крепко обнявшись, и приличным такое действо назвать нельзя было. Я быстро закрыл окно и начал играть, повернувшись к ним спиной. Вечером того дня Брокдорф принёс мне записку: "Е.П. подписала чек для выдачи Вам двухсот т.р. А.Г." Ура.