Цыплёнок и хитрый лис

У Йена длинные пальцы и миндалевидные глаза. Это первое, на что обращает внимание Феликс, когда они знакомятся, и то постоянное, на что он продолжает обращать внимание все последующие годы. Тихий, спокойный, его было сложно вывести из себя. Оберегающий своё личное пространство и никого в него не пускающий, строгий, иногда чересчур серьёзный, стоило ему улыбнуться — весь мир оказывался у его ног. Добрый, каким бы вредным не хотел казаться, забавный младший — таким его видели все мемберы и фанаты. Он был талантливым (а может, чересчур дотошным) и поэтому попал в группу. И талант его заключался не только в танцах и вокале, конечно, но и в умении крайне красиво подстраиваться под ситуацию: импровизировать прямо на ходу, врать, льстить и обольщать одним лишь только своим ложно пушистым и мягким видом. Словно лис, Чонин был крайне хитёр, и так ему присвоили соответственный стат. Хотя… Он, надо полагать, всегда был лисом: что с фанатами, что за камерами. Вот только за камерами он чаще всего превращался в хищника; иногда дремлющего и тихого, иногда — выслеживающего свою жертву, дерзко дрыгая хвостом, и напрягающего уши. Феликс знал — к Йену нельзя подходить без объективной на то причины. Он не любил, когда его дёргали, и предпочитал оставаться один, умудряясь уединяться даже в углу переполненной, бесконечно громкой гримёрной. Наденет наушники — хлоп — и будто нет его. Ни у кого из бывшей девятки и нынешней восьмёрки не получалось делать это так талантливо, как удавалось это ему, и никто не стремился к нему в такие моменты лезть. В открытую коммуникацию Чонин тоже очень плохо умел; общение давалось ему через силу, будто невмоготу. Всякий раз он превозмогал себя, чтобы начать диалог первым, и всем своим видом показывал, что люди в принципе не особо-то его интересовали. Не все, конечно, но в большинстве своём. Вопрос его личного пространства всегда стоял довольно остро. Тут даже компания этого скрыть не смогла и честно признала: «Да, макнэ он топ, ребята. И он откусит вам палец, если придётся, но обниматься первым ни за что на свете не полезет», — другого пути просто не было. И сколько бы его не тыкали в это, сколько бы не просили, сколько бы не уговаривали — нет и всё. На Феликса, правда, это «нет и всё» не распространялось почему-то. На него вообще очень многое из того, что другим нельзя, не распространялось почему-то. Он был исключением в очень многих правилах и в особенности — в правилах Ян Чонина. Всем назло. Они сразу стали друзьями. Странно это было, если учитывать, что Феликс по первой в корейском был ни бум-бум, но тем не менее. Они скрепились, нашли друг к другу подход и научились вместе жить. По привычке прилипчивый, громкий, шумный Феликс становился рядом с Чонином мягким, тихим и внимательным. Часто можно было заметить, как он дремал рядом с ним в моменты ожидания выхода на сцену или за кулисами шоу: заряжался и заряжал Чонина, отдавая ему на будущее свою энергию открытости и смеха. Феликс был тем, кого Чонин пускал в своё личное пространство, с кем ему легко было начинать разговор первым и с кем он был готов делить своё одиночество. Он подставлял ему своё плечо для дрёма, пускал жить в свой номер на гастролях, позволял себя обнимать и обнимал в ответ. Держал их диалог закреплённым, чтобы не потерять среди других, терпел множество тиктоков с животными (и даже честно их смотрел порой) и отдавал ему свой шарф, когда на улице было холодно. Все говорили, что дело было в обаянии солнечного Ли Феликса, перед которым не смог устоять даже такой закрытый человек как Ян Чонин, но Феликс знал: дело было в другом. Быть может, в самом начале, когда они были ещё совсем юными, сложно было разобраться что к чему; подростки остаются подростками очень долго, особенно когда становятся вдруг знаменитыми, но чуть позже различие их общения от общения с другими мемберами и людьми стало слишком очевидным. По крайней мере, для них. Такое было не скрыть. Их отношения на фоне всех остальных были слишком… выделяющимися. Никто этого не видел, никто не слышал, но порой, оставаясь друг с другом наедине, Чонину доставляло особенное, почти садистское удовольствие Феликса дразнить. Легонько поначалу — в шутку, спустя месяцы чуть обиднее, чем прежде, а вскоре и вовсе злобно, с шулерской такой избирательностью, словно кукловод или, того хуже, злодей какой-нибудь страшной антиутопии. Феликс спускал с тормозов абсолютно всё и хохотал во весь голос. Со стороны казалось, что они действительно просто прикалываются — Чонину, как младшему, всё сходило с рук. Ему, впрочем, и впрямь всё сходило с рук. До поры до времени, правда, пока одну из его издёвок не услышал Чан, и Йен хорошенько так от него не отхватил. Было больно. Чонин запомнил урок и стал благодаря этому ещё более изворотливым. Смешно было наблюдать, как он всякий раз закусывал губу, когда хотел в привычке своей опустить какую-нибудь злобную шутку, и совсем несмешно было отхватывать от него в интерактивах — Чонин внаглую гасил Феликса везде, где только можно, даже если они были в одной команде, и не признавал его победу, даже когда она была объективной. Это казалось чем-то таким детским, что Чан лишь умильно качал головой и просил Феликса смириться с характером капризного младшего, но Феликсу, как истинному читеру, было вот прям совсем не до умиления и смирения. Он обижался на друга — впервые, пожалуй, за всё время их дружбы, — и искренне смешил этим Чонина. Хохот его в такие моменты был до того замечательным, что вот прям… до преступного. Феликс оттаивал мгновенно и не находил этому никакой другой трезвой причины, кроме единственной — он слишком дорожил их дружбой. И страшно порой, на самом деле, становилось, на что ещё способно было его огромное сердце, раз ключом к нему был смех закрытого Ян Чонина. Конечно, иногда, как и все, они ругались друг с другом. Больше из-за бытовых проблем (попробуй поживи двадцать четыре на семь с огромным коллективом из восьми человек и не превратись при этом в дикого зверя), но перебранки их оставались всего лишь перебранками: семейными, тёплыми, несерьёзными. Они действительно хорошо уживались и подавали этим пример всем остальным. Им нравилось проводить время друг с другом. Своеобразно это было, если учитывать, что они до чудного разные, но всё-таки. И как не странно, тем, кто шёл на уступки был не добряк Феликс, а Чонин. Он соглашался на всё: пойти в кино на фильм не в его любимых жанрах, поиграть в пинг-понг, хотя он ненавидел спорт, сгонять партейку в скучное уно, прочитать рекомендованный комикс… да на всё, пока это касалось Феликса и его рекомендаций. И Феликс, правда, не оставался за это в долгу. Он знал, что Чонину нравились активные прогулки по дендропаркам и резво предлагал свою компанию в обнимку со всегда включенной камерой на смартфоне, чтобы сделать бесконечное количество кадров для всех соцсетей. Так они взрослели. Постепенно, медленно, оба, вместе. Учились друг у друга и у других, смирялись с непримиримыми чертами характера, наблюдали. Вместе с дразнилками, больше похожими на дёрганье кос, со стороны Чонина ушли и его вечные попытки сделать всё возможное, чтобы Феликс проигрывал ему. На долгий год их громко-братские отношения утихли и превратились в спокойные, понимающие и принимающие, пока не перевернулись и не стали снова такими, какими были за закрытыми дверьми до этого. Издёвки вернулись первыми. Злобные, почти токсичные — уже не на шутку задевающие. Феликс смеялся. Даже когда было обидно до слёз — смеялся. Даже когда хотелось ударить — смеялся. И в последнем случае, возможно, громче всего. Он понимал: Чонин ревновал его. Год тихой гавани их дружбы наложился на уход Уджина из группы и компании внутри их группы переформировались. Феликс стал проводить больше времени с Хёнджином, часто ночевал вместе с Чанбином и увлёкся видеоиграми. Чонин, в свою очередь, стал уделять больше внимания Сынмину, с которым, как выяснилось позднее, они не сошлись из-за интровертных натур и помешанности последнего на усовершенствовании своих вокальных данных, и с головой ушёл в гольф. Привлечь к себе внимание по-старому, так, как Ян умел лучше всего, казалось по юности правильным. И он привлёк. Феликс отвлёкся, но было это до того внезапным, что вечно внимательный Чанбин заметил разрушительный характер их дружбы первым. Так Чонин отхватил вновь. Больнее раза эдак в три, чем от Чана в прошлый раз — Со Чанбин слишком оберегал Феликса, — и Чонин, закономерно, снова стал изворотливее. Если до этого он гасил Ли в интерактивах, то теперь — откровенно так задушивал. Вцеплялся острыми клыками в тонкую цыплячью шейку и потрошил — жестоко. Однажды он перегнул палку настолько, что Феликс не выдержал и заплакал прямо после общего прямого эфира. «Зачем ты это делаешь?» — спросил он тогда в сердцах, ожидая извинений, но получил лишь безэмоциональную усмешку. Слишком холодную для их тёплой дружбы. А вслед за ней — первое в истории их общения игнорирование на пять добрых дней. И без того недоверчивый Чонин умудрился в этот период закрыться совсем от всех. Профессионально выполнял свою работу, а что-либо помимо неё — не воспринимал вообще — лишь скалился, когда видел попытки Феликса или Чана поговорить с ним; только Минхо остался исключением, на которого не распространилось это настроение, но с Минхо проворачивать такие штуки в принципе было слишком дорого, так что ничего удивительного. За счёт своего статуса младшего Ян много мнил о себе. Он знал, что его позиция в группе была по-настоящему исключительной, но у каждого был свой предел терпения, и у Ли Минхо, обычно остающегося в стороне от всех конфликтов внутри группы, нащупался таковой тоже. В этот раз не выдержал даже он и на последний день забастовки за ужином проговорил до того строго, что это таки привело Чонина в чувство. — Ты, малой, зазнался сильно. Ты наш макнэ — это факт, и мы тебя любим, но пять дней игнорировать Феликса — это уже совсем перебор. Миритесь. Иначе запру на всю ночь в одной комнате с одной подушкой и одеялом — вы знаете мои методы, сюсюкаться, как Чан, не стану. Сынмин и Джисон, сидящие вместе с ними за столом, едва проглотили суп от такого тона и отложили ложки, замерев в ожидании, пока кто-нибудь из ребят не сделает первый шаг навстречу друг другу, но никто из них делать этого явно не собирался. Понуривший голову Феликс сидел перед Чонином, всем своим видом показывая обиду, а Чонин — злобно стрелял глазами на всех сидящих вокруг него, и атмосфера из-за этого за столом была крайне дурацкой. Конечно, а кому во взрослом возрасте понравится, когда принуждают к перемирию? — Живей, — поторопил их общий старший, — еда стынет. Вздох сорвался с губ Феликса: не будет первым он — они не помирятся вовсе, — но Ян вдруг опережает его — кладёт в глубокую тарелку самую лучшую часть от пареной рыбы и тянет недовольно. — Ешь больше. А то впечатление, будто ты решил загнать себя в гроб с этими своими бесконечными диетами. И стена между ними рушится, ведь Феликс улыбается ему с благодарностью, а ребята за столом слегка кивают своими головами — кризис минует, и в воздухе повисает очевидное облегчение. Всё словно становится на свои места, и Ян чувствует на мгновение свою нужность. --- Ненадолго. Они успешно преодолели в своей дружбе этот рубеж, и он заканчивается так же резко, как и начинается — Чонин переболевает. Честно извиняется и признаёт свою вину чуть позже — тем же вечером — ещё раз, и Феликс — тоже. За то, что забыл и отдалился — в особенности. Так было правильно. Без конфликтов не строится ничего крепкого, и это было большим счастьем — помириться после первой настоящей ссоры, чтобы сблизиться впоследствии ещё сильней. Вот только то ли они не помирились в самом деле, то ли не считали себя больше теми близкими, какими были до этого, но что-то… что-то между ними теперь было не так. Хотя со стороны так никому не казалось. Они вернули свои походы в кино, пинг-понг, уно и активные прогулки по дендропаркам. Всё шло так, как и до этого, только у Феликса на большом пальце появилось кольцо, которое он в последнее время не снимал и ношение которого не обсудил ни с кем, кроме Хёнджина, а Чонин — стал ещё более закрытым. Они снова учились слушать и понимать друг друга — даже в моменты теперь частого молчания наедине, но редко это увенчивалось успехом. Ли не понимал, о чём его друг теперь думал, а Ян — откуда у его друга появилось вдруг столько смелости, чтобы стать открытым. Они не сочетались. Не сочетались, но продолжали друг за друга хвататься, будто если отпустят — утонут. Как и всем в таких ситуациях, им было страшно от пришедших в их дружбу изменений, но кое-что в ней всё-таки не поменялось: они по-старому друг с другом смеялись, по-старому друг друга по-доброму задирали, по-старому друг о друге заботились — чуть больше, чем о всех остальных в группе, — по-старому мирились после перебранок и по-прежнему служили друг другу островками для подзарядки. Они, правда, друг другом очень дорожили. Не раз и не два Феликс открыто признавал, что Йен — его добрый друг, и не раз Йен открыто показывал, что Феликс был единственным, к кому он тактильно и ментально тянулся. Ему казалось это достаточным, чтобы показать свою любовь: он был скуп на прикосновения, — и Феликс к этому привык, хоть часто нуждался в более откровенных проявлениях чувств. Например, в таких, какие ему давал Хёнджин. С Хёнджином всё было… проще. Хёнджин давал ему то, чего не мог дать ему Чонин. Тактильность, словесность, подарки, действия, забота, время — он владел всеми шестью языками любви, и это заставляло сердце Феликса трепетать. Ему нравились открытые люди, те, кто был таким же лёгким на подъём, как и он сам, и в Хёнджине Феликсу получилось найти отдушину. Они быстро сблизились и по-дурацки как-то было знать, что на протяжении долгих первых лет после дебюта они не догадывались даже, что так хорошо подходят друг другу. Немножко холодный, творческий, страстный, яркий Хван слишком сильно контрастировал с закрытым, улыбчивым, спокойным, хитрым Яном и Ли Феликс… И Ли Феликс им слишком сильно увлёкся. Кино, пинг-понг, уно, дендропарки — Хёнджин забрал у Чонина всё. Снова. Но только теперь не в статусе друга, а… Ян не мог утверждать, потому что Феликс не рассказал ему об этом, но догадывался. Это было слишком очевидно. То, что происходило между ними, лежало буквально на поверхности. Они даже не пытались этого спрятать. Влюблённость — так, кажется, называется это чувство, когда не смолкает робкий хохот при взгляде человеку в глаза и когда хочется ближе. Ещё ближе, чем есть сейчас. Ещё ближе, чем просто объятия на каждую камеру, воркование друг с другом, постоянные свидания и лавстаграм буквально внутри общего аккаунта группы. Это было очень больно. Достаточно больно, чтобы замкнуться в себе окончательно и не встретить на это даже обыкновенного интереса — такого, какой всегда поступал от Ли Феликса в подобные периоды. Всё перевернулось кверху дном. Забастовки, обиды и не менее показательная отстранённость перестали действовать, и появилось навязчивое ощущение себя как пустого места. Забытый и брошенный — Йен Феликсу очевидно больше не был нужен. И поэтому он решил, что ему тоже стоит увлечься. И он увлёкся. Ли Чэрён. Со своими болячками в голове — не без этого, но момент начала их общения совпал с отстранённостью Чэрён от своей группы, так что они, можно сказать, друг друга нашли. Только общение — ничего больше. Они часто ходили вместе на хореографию, занимались фитнесом, пили холодный кофе после и скидывали друг другу песни для прослушивания перед сном. У них оказалось много общего, и Чонин не заметил, как подпустил её к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки. В прямом смысле этого выражения. В один из вечеров она обняла его на прощание и разрушила тем самым его тактильную неприступность. Оказалось, это было не так уж и страшно. Раньше Чонину казалось, что лишь Феликс может позволить себе такое — коснуться его без разрешения, но после этого объятия с Чэрён понял и другое: он может позволить себе подпускать к себе всех, кого захочет, и не подпускать тех, кого не захочет. А после понимания, чем Феликс занимался с Хёнджином наедине, меньшее, что ему хотелось — пускать его к себе вновь. Так они и отдалились. Всё свободное время теперь Чонин стал проводить с Чэрён, а Феликс — с Хёнджином. Они пересекались лишь перед сном в общей гостиной и желали друг другу спокойной ночи, а по утрам — продуктивного дня, если расписание не совпадало. В глубине души они оба знали, что по-прежнему были друг у друга и всегда могли друг к другу обратиться в случае чего, но… никто из них этого не показывал. И это, наверное, было самым болезненным. Шли недели. Ситуация между ними не менялась: она не становилась хуже, не становилась лучше — она просто замерла, так что выбрать статус уважающих друг друга коллег показалось правильным обоим. Они забыли о своей дружбе так легко, словно и не было её вовсе. Для Феликса, судя по всему, это не значило ничего, но для Чонина это была катастрофическая проблема, и он не знал, сможет ли теперь вообще довериться кому-либо в своей жизни так сильно, как доверился когда-то ему — своему первому настоящему другу. Где-то на подкорке своего сознания Ян прекрасно признавал, что нежелание доверять другим из-за отдаления Феликса — это детскость, несерьёзность, показательная обида — бунт, если обобщать, но по-другому просто не мог. А потом Ли Чэрён поцеловала его под густой листвой летнего клёна в одном из их любимых дендропарков, и жизнь резко изменилась. --- Ненадолго. Слишком хорошо узнавшие друг друга до этого переломного момента, они быстро добавили в свои отношения тактильность. Чересчур быстро. Настолько, что Чонин сломался. Зажался, заблокировался, стал ещё более асоциальным, чем был до этого. Он вообще очень сильно изменился. Из него выбралась наружу до этого неизведанная злобность: на работе, в отношениях, в практиках, — направленная не только на людей вокруг, но и в особенности на самого себя. Чонин был растерян. Казалось бы, ничего не должно было препятствовать его счастью. Избалованный судьбой, удача шла ему прямо в руки: дебют в ведущей четвёртое поколение группе, любовь фанатов, небезучастные мемберы, внезапно пришедшая в его жизнь Чэрён, — ему было не на что пожаловаться, но, вопреки всему, запрос на жалобу ютился где-то глубоко внутри него и убивал день за днём. Конечно он знал, что продолжать жить так было нельзя, но до тех пор, пока Феликс показательно вставал рядом с Хёнджином на всех возможных шоу и эфирах, брал его за руку и делал с ним фотки, пока он звонил ему и говорил с ним ласковым голосом, пока уделял ему заботы больше, чем кому-либо другому, — Чонин не мог иначе. Он скалился, задирался, никому не давался — вплоть до личных визажиста и парикмахера, которые работали только с ним и ни с кем другим из группы, вплоть до Ли Чэрён. Она этого не заслуживала. Никто этого не заслуживал, если честно, но поломанный Ян совсем перестал чувствовать что-либо. Касалась ли она его, целовала ли, поддерживала или пыталась оставаться опорой — всё было не то. Чэрён очень для него старалась. Меньше всего ей хотелось потерять его — во всех смыслах, но замкнутый Ян не воспринимал её попыток всерьёз. Ему казалось смешным даже то, что её фамилия была такой же, как у Феликса, и от этого сносило крышу. Он стал убиваться в комнате практики по вокалу и кажется, понял, почему Сынмину это так всегда нравилось. Драть горло в бесконечных попытках высокой ноты — вот наслаждение. И плевать, что его диапазон ему этого не позволял, плевать, что его голос хорошо звучал в совершенно иной тональности — это был единственный способ, чтобы находить вечную отговорку своему молчанию, когда лидер пытался его достать разговором. Это был единственный способ не появляться вечером в общежитии, где в гостиной на диване плечом к плечу постоянно сидели Феликс с Хёнджином, который пока суть да дело прохлаждался на своём ресте. Чэрён сходила с ума — все её жалкие попытки вразумить Чонина, понять его, даже когда она совершенно его не понимала (а она его совершенно перестала понимать в последнее время), угомонить, достучаться до него не увенчивались успехом. Не увенчался успехом и разговор с главнюком — Джипом, будь он проклят. Казалось, Ян был совершенно для всех потерян. Чан, Чанбин, Минхо, Джисон, Сынмин, Хёнджин — с ним пробовали поговорить все, каждый, кроме него. Как такое было возможно? Друг, брат, близкий человек — вернись Феликс назад и попроси прощения, признай он, что вновь слишком увлёкся Хёнджином и забил на всех вокруг — Чонин бы принял его. Он бы простил его. Он бы пошёл с ним на все дурацкие комедии в кино, сыграл бы прямо в бассейне в уно специальными новыми картами, которые купил перед их расходом, он бы выразил готовность делить с Хёнджином первое место в жизни Феликса пополам, он бы сделал всё, вернись жизнь на круги своя. Но всё это было абсолютно бесполезным до тех пор, пока сам Феликс не изъявит подобного желания, а значит — продолжать убиваться было правильным. Кингдом, практики, отсутствие сна, перезаписанные вокальные партии — кутерьма, забирающая всякие остатки былого здоровья и ментальной стабильности, и вдруг — это. Феликс всё-таки соизволил явиться в поле жизни Чонина. Впервые за весь период его общения с Хёнджином и впервые с того самого момента, как он о нём совершенно нагло забыл. Его явка в комнату для вокальной практики во время прямой трансляции с чётким обозначением, что ждёт на разговор после, была до того абсурдной, что разволновавшийся Ян поспешил закончить свой эфир так быстро, как только смог. Уважающие друг друга коллеги. Больше даже не друзья. Что Ли Феликсу было нужно от него спустя столько времени? — Йен, — произнёс он знакомо, вновь зайдя в комнату, и подставил стул, чтобы сесть рядом, — поговори со мной. Нелепо моргнуть — это всё, на что Чонин оказался в этот момент способен. Поговорить с ним? О чём? Между ними пропасть тишины в год с хвостом. Такое не нагнать одним разговором. Такое часто не нагнать в принципе. — Йен, — требовательнее обратился к нему Феликс и положил руку на его колено — почти все пальцы в кольцах, Ян замечает среди них парные с Хёнджином и отводит взгляд, — что тебя так тревожит в последнее время? Я ведь вижу, ты не вылезаешь отсюда. Что-то случилось? Ты можешь поделиться со мной этим, я всё ещё твой друг, помнишь? — Я в порядке, Феликс, — чуть раздражительнее, чем хотелось бы, отвечает он, — мне нечем с тобой делиться. Да и ты больше не мой близкий друг, так что можешь успокоиться. Краем глаза Ян замечает, как пальцы на его колене от таких слов вздрогнули, но не пропали — лишь сжались сильнее. — Ты вредничаешь, я знаю. Ты сам не свой: злой, дёрганный, закрытый. Что с тобой? Чонин, всё ещё отвёрнутый от него, молчит. — Это из-за Ли Чэрён? Будто хлопком в ладоши прямо над ухом — глухота. Ян не верит, что Феликс спросил это настолько спокойно. В голосе никакой обиды, никакой неуверенности. Это был вопрос ради вопроса, стойкий интерес, настойчивость — что угодно, но не обида. Феликсу было необидно. — Зачем ты пришёл? Тебя Чан подослал? — Огрызается Чонин закономерно и смахивает со своей ноги его руку. — Значит, это всё-таки из-за Чэрён. — Причём тут она? — Совсем вспыхивает он и в попытке защититься выдаёт очень очевидное. — У нас с ней всё хорошо! Феликс смотрит на него несколько долгих секунд бегающими глазами, и Чонин знает — он под сканированием. Его друг делал так раньше, когда они оставались наедине и подолгу молчали рядом друг с другом: пытался залезть к нему в голову. Но что тогда, что сейчас — мысли Чонина для него — лишь прозрачная пищевая плёнка, на которой нет текста. — Всё хорошо у вас, говоришь… Всё хорошо — это лучше, чем со мной? — Со стальным спокойствием спрашивает он, и Йен вздрагивает, поднимаясь со стула. — У меня со всеми лучше, чем сейчас с тобой. — Раньше наоборот было. — И кто тому виной? — Я, — честно признаёт Феликс, — и ты. Мы оба. А затем продолжает вполголоса, будто боясь, что их могут услышать в стенах комнаты, в которой не слышен даже истошный крик. — Ты разве не скучаешь? Хоть порой? По нам, по дружбе, по доверию, что было между нами? Не понимаю, что изменилось? — Ты, — сухо, очень-очень, — и я. Мы оба. Я совсем не знаю, что за человек сейчас передо мной. Как я могу скучать по тому, кого совсем не знаю? — Как и я не знаю, какой ты теперь человек. Но не могли же мы измениться настолько сильно, насколько хотим казаться? Взгляды острые — у обоих. Ли равняется с ним, когда встаёт, у него трясутся руки — в преддверии панической атаки — частый в последнее время симптом, и Чонин уже жалеет, что затеялся этот разговор. — Чего ты добиваешься? Что хочешь мне этими словами доказать? Хочешь всё восстановить? Сделать так, как было раньше? Это глупость. Так больше никогда не будет. Ты предпочёл мне другого человека, а я — тебе. Отстань от меня, пожалуйста, и перестань делать вид, будто я для тебя что-то значу. Голос срывается — частые практики дают о себе знать, и хочется уйти. — Но ты значишь, — хватается за него друг в треморе, и только сейчас Ян обращает внимание, какой он несчастный и совсем исхудавший. — Прошу тебя, перестань так грубо говорить со мной, я пришёл к тебе с миром. Здесь не поспоришь. Грубость и впрямь присутствует в словах Чонина — неосознанная, процарапавшая себе путь сквозь панцырь обиды. Он слишком долго хранил её внутри, чтобы сейчас не выплюнуть, однако знать, что именно она ранит того, кого совсем не хочется и кто является её причиной — вот апогей боли. И с ней слишком сложно бороться в одиночку. — Не издевайся надо мной, Феликс, — цедит Ян холодно, — и перестань мне врать. Ты не маленький, должен знать, что люди порой отдаляются друг от друга. — Не такие люди, как мы, Йен. Феликс слишком настойчив, и Чонину это не нравится. Он напирает на него, пытаясь доказать значимость того, что было между ними, но при этом он же — тот, кто от этой значимости отказался в прошлом. Это чересчур жестоко. — Йен, — пробует Ли завести свою шарманку вновь, — поверь, я никогда не отказывался от тебя. И я знаю, что ты тоже. Я беспокоюсь о тебе, разве это запрещено? — Нет. — Тогда взгляни на меня, пожалуйста? Поговори со мной о том, что болит. Как раньше. Это очень-очень смешно, на самом деле, и Чонину бы впору посмеяться от души, но на лице ни одной эмоции. Поговорить с Феликсом о том, что болит, — это сказать ему, что болит из-за него же. Разве это не вызывает хохот? Это даже звучит несерьёзно. Нет, Чонин не может. Это слишком опрометчиво. — Йен. Но вот он, Ли Феликс, — настоящий — стоит прямо перед ним, держится за него, зовёт его по имени и пробует добраться до сердца, пока все остальные оставили эти безнадёжные попытки позади. И Чонин ломается из-за этого вновь (или собирается по кускам обратно?), трезвеет во взгляде и вдруг видит Феликса, а не просто на него смотрит. Видит, сколько в нём накопилось ран за их период не-дружбы, видит, как волосы по-дурацки лезут ему в глаза, как много он мучается ради того, чтобы оставаться в строю: быть в команде, с ними — не уходить на рест, как это сделал Хван Хёнджин. Видит, какой важной частью их группы он является. Группы и его жизни. Пусть и не хочется этого признавать. По крайней мере вслух. — Снова ты ни черта не жрёшь, — сквозь зубы цедит он, — шпинат с кунжутом и вода — ты что, овца? Отказался бы от зелени, остался бы на одних зёрнах и стал бы самым настоящим цыплёнком. Ноги не держат — как борешься с паничками? Спина больная, иглами колют — я слышал, потом спать на ней не можешь. Подохнуть хочешь? — А ты? — Щёки у Ли совсем впалые, скулы острые, глаза стали больше раза в три. — Горланишь тут денно и нощно, а потом шпагаты с тренером тянешь — связки себе намеренно рвёшь. Решил, что взрослый, никому не даёшь о себе позаботиться, так заботься о себе сам. — Мне это ты говоришь? Да ты сейчас в обморок на моих глазах хлопнешься и диалог с концом! — А ты будь со мной добрее, и тогда, быть может, не хлопнусь. — Что? — В неверии таращится Ян и интуитивно делает шаг назад, упираясь затылком в дверь. — Обними меня, — попросил вдруг Ли Феликс, — если обнимешь — дрожь уйдёт. Его передёргивает аж в подбородке: челюсть, губы, руки, плечи, — всё ходит ходуном. Чонин не может его бросить — страшно это безмерно. Поэтому, наверное, впервые он расправляет руки первым и забирает кого-то в свои объятия. Нещадно маленький — Феликс ещё меньше, чем Чэрён. У него холодный нос и пальцы рук — Ян растирает ему дрожащую спину до тех пор, пока нос не становится тёплым, а пальцы не перестают отчаянно сжимать края его футболки. Потихоньку, осторожно, постепенно. Нежно. У Феликса горячее дыхание и не менее горячий лоб, которым он трётся о шею Чонина. Он и раньше касался им его — хотя бы, когда дремал на плече, но сейчас это чувствуется иначе, и сердце от этого заходится в приступе необъяснимой ревности. Неужели Хёнджин может чувствовать это практически каждый день? Несправедливо. Хочется разозлиться, рассердиться, но вместо этого Чонин лишь борется с собой. Чем дольше держит друга в своих руках, тем сильней не хочет его из них выпускать. Это кажется смыслом, давно понятным и очевидным, однако иного выбора просто нет, ведь наружу от такой близости рвётся сущность, у которой нет ни имени, ни возраста и которую так старательно Чонин душил и глушил все эти годы. Наружу рвётся тот, кто не должен иметь права на жизнь, но кто так этого хочет. И Ян Чонину страшно, очень, ведь в нём нет столько смелости, сколько есть у Ли Феликса, носящего на своём большом пальце подтверждающее тому кольцо, и он боится, что однажды эта сущность станет сильнее него. Сильнее во много-много раз, такой, что душить и глушить станет его уже она, а не наоборот. Внутренний демон. Его личный истязатель — тот, кому совершенно не подходит ни Ли Чэрён, ни любая другая девушка на этой планете. Тот, кто тащит из него всю энергию и душу невесть сколько лет, заставляя день ото дня чувствовать себя полнейшим ничтожеством. Тот, кто очень нуждается в Ли Феликсе и только в нём. Тот, кто является настоящим эго, а не сочинённым образом для фанатов и сцены. Ян Чонин сжимает свои объятия на мгновение сильней. И была бы воля — скрестил бы руки вовсе, чтобы спрятать в них всё то и того, кто и что ему так, на самом деле, дорого. Но он замкнутый, закрытый, недоверчивый и от того — трусливый. Ян Чонин самый слабый человек на планете, а Ли Феликс — сильный. И они несовместимы. --- Ненадолго. Этот разговор выбивает Чонина из колеи, и он прибегает к Чэрён под общежитие так быстро, как только может. Измученный, напуганный и неспособный на здравые размышления вообще о чём-либо. Чэрён спускается к нему, лишь получив сообщение. В чёрной кепке и тянущихся свободных чёрных штанах она была похожа в темноте на комара. Её голые руки, торчащие из рукавов серого топа, казались неестественно длинными, и диеты, которыми её измучили все, кто только мог, дали слишком очевидный результат. После дебюта из её тела ушло почти всё: конечности, живот, шея, щёки, — она выглядела доходягой, и только её вечно объёмная, красивая грудь, которую стилисты крайне отчаянно прятали под одеждой и которую она сама очень любила, осталась при ней. Из Чэрён безуспешно пытались сделать Йеджи — сомемберку, и идиотам из агенства никогда не понять, что из милашки не состряпать девушку-кошку, если так было заложено природой. Бедная Ли Чэрён. Чонин присматривается, замечая на её кисти тонкую резинку, и сразу всё понимает: в её жизнь снова пришёл этот ужасный период, когда она корпит над учебниками по ночам и намеренно шлёпает себя по тонкой коже на левой руке, чтобы не засыпать. Сколько это уже длится? Почему она совсем ничего не сказала ему об этом? Раз так беспокоится о нём, могла бы подать пример, как стоит себя вести, а не скрывать боль, храбриться, пытаться спасти, когда у самой совсем нет сил. Но её не за что винить, на самом деле. Она всегда была такой: делала вид, будто не нуждается в помощи, говорила, что справится со всем сама и убеждала, что её проблемы абсолютно не требуют к себе внимания. И даже так — Ян ведь знал об этом, но всё равно не заметил, как единственный человек, которому на него ещё не наплевать, горит в своём собственном аду, проходит этот страшный этап одиночества, о котором он сам — Ян Чонин — самый отвратительный человек на свете — знает не понаслышке. И вот разве такой человек, как он, достоин хоть капли искренней любви? — Нин? — Выскакивает она к нему и берёт за руки чуть выше локтей, вглядываясь в его выражение лица обеспокоенными глазами. — Что случилось? Ты весь бледный! То не появлялся неделю, то написал среди ночи, пришёл сюда… «Написал среди ночи, пришёл сюда» — что должен он ответить ей на это? Чонин так взъерошен, что не может выдавить из себя хотя бы одну конструктивно построенную фразу, и поэтому единственное, на что он оказывается прямо сейчас способен — это упасть лбом на её тонкое плечо и сгрести всю Ли в свои объятия. Лишь бы не говорить. Не говорить о том, что произошло между ним и Феликсом в комнате вокальной практики ранее. Он чувствует, как бьётся её сердце, как грудь, отличимо объёмная, врезается ему в тело, как её длинные пальцы касаются его спины и как от неё пахнет — чем-то очень сладким, всё равно что мёдом, и пытается заставить себя это любить. Ведь Чэрён… Чэрён такая хорошая, она нежная и заботливая, альтруистичная и слишком, нет — чересчур добрая для клятого всеми богами корейского шоу-бизнеса, в котором ей правда совсем нет места. Как и в жизни Ян Чонина, наверное. Всё это зашло слишком далеко. Сколько может он врать самому себе и ей, избегать этого, игнорировать очевидное? Они не могут быть вместе! Чонин знает об этом с самого начала, с самого первого сообщения в их чате, с похода на совместный фитнес, с первого свидания, с самого первого объятия и поцелуя — Чонин знает. И Чэрён ведь тоже не дура, так зачем продолжает так отчаянно цепляться за него, сжимать в своих руках? Отпустила бы — и дело с концом, всем легче, но она, противоречиво, обнимает его прямо сейчас лишь крепче, проводя по шее носом, и произносит очень тихо. — Пойдём внутрь? — Как внутрь? — Отстраняется от неё Ян. — Меня заметят. Но Ли мотает головой. Чонин смотрит на неё в ожидании объяснений. — Сегодня день рождения у Чхве Джису, — начинает она очень виновато и стыдливо, — девочки празднуют, менеджер с ними. — А ты? — Меня не позвали, — с улыбкой, очень-очень смиренной, произносит она и пожимает плечами. — Чэрён! — Хотел было возмутиться Чонин, но она кладёт руки на его плечи, чуть надавливая, и он мгновенно меняет тон. — Ты ведь говорила, что у вас наладились отношения в последнее время, так почему… — Это всё неважно, Нин, — успокаивает она его, — как только закончится мой контракт, я сразу же уйду отсюда, сдам экзамены и займусь авиацией — стану стюардессой, ты же знаешь. Он вздыхает и притягивает её к себе одной рукой, целуя в голову, куда-то в кепку. — Прости, что у меня нет достаточно сил, чтобы защитить тебя от них, — зачем-то произносит Ян вслух. — Главное, что ты рядом. Этого достаточно. Она берёт его за пальцы и заводит в здание, но Чонин уже заранее знает, что просто «быть рядом» чаще всего недостаточно. Как и недостаточно писать друг другу сообщения по утрам и вечерам, сталкиваться в стенах компании словно бы случайно, разыгрывать дружных коллег перед всеми вокруг, делать вид, что нет ни к кому и ни к чему никакой ревности, хотя она есть и ещё какая, прятаться, чтобы тайком встречаться. Недостаточно. И когда Чэрён в своей комнате ведёт по плечам Чонина своими руками, трусливо касаясь пальцами шеи, чтобы за неё схватиться, встать на цыпочки и поцеловать крепко-крепко, в голове Яна мелькает лишь единственное — лучше бы она его задушила. Насмерть, конечно же. Но она отстраняется, смотрит на него пытливо из-под наращенных ресниц и ждёт реакции. Ей хочется продолжения — Чонин чувствует это, он не идиот, но всё равно теряется. Наверное, сейчас самый лучший момент, чтобы обнажиться друг перед другом, особенно если учитывать, что рядом никого нет, но в голове Яна это не то что выглядит невозможным, это просто не выглядит. Потому что обнажиться перед Ли Чэрён — это показать, что он не идеален, что он загоняется из-за всего подряд, что он намеренно срывает себе голос, что он уничтожает себя день за днём, что он ненавидит себя — ненавидит из-за Ли, чёрт его подери, Феликса. Что он предал себя. И предал слишком давно, чтобы вспомнить когда именно. Это всё… это всё слишком. Чэрён понимает его первее, чем он попросит вслух. — Давай просто полежим друг с другом? — Предлагает она. — У нас не так много времени, девочки скоро вернутся. Знала ли она, когда они вернутся? Навряд ли. Но Чонин охотно подыгрывает. — Хорошо. Они ложатся на застеленную постель, и Ли кладёт голову ему на плечо. Без кепки её волосы пушатся и щекочут ему челюсть — они мягкие, ещё не пересушены бесконечными осветлениями, и их легко можно пригладить. У неё не выступают скулы, они не острые, а скругленные. Чэрён вообще совсем другая, если так подумать. В отличие от Феликса, у неё длинные руки и ноги, большие ладони и выдающийся нос, который она всё норовит отдать под пластическую операцию. Лопоухие милые уши и высокий голос. Она не умеет басить, не умеет брать низкие ноты, не умеет переставлять в танце ноги на короткий такт, потому что они ей мешаются, как гусенице; она плохо плавает, не любит животных, не играет в уно, не читает комиксы, не рубится до ночи в видеоигры на приставке, не готовит брауни (да и вообще не готовит европейскую еду в принципе), не сидит в тик-токе, не умеет быть им. Она не Ли Феликс. Она Ли Чэрён. Простынь шуршит под Чонином, когда он пытается найти себе на ней место, и со стороны Ли слышится тяжёлый вздох. — Ты ведь не хочешь быть со мной, — сползает она с его тела и ложится на подушку. Испуг — вот что парализует горло Яна после этой фразы. Он даже не сглатывает подступившую слюну — просто не может. — Я знаю, с кем ты говорил до нашей встречи. Подводят даже собственные пальцы — они вздрагивают, и Чонин прячет их в крепкий замок. — Откуда ты знаешь? — Голос ломкий, он и не может быть другим. — Это я попросила Ли Феликса поговорить с тобой. Паралич эмоций — Ян надеется, что есть такой термин в психологии. Потому что прямо сейчас он не чувствует вообще ничего, а если и чувствует, то этого так много, что проще сделать вид, что этого попросту нет. Он поворачивает к Чэрён голову в попытке рассмотреть в полумраке её глаза. — Ты совсем сошёл с ума, Чонин. И я правда до последнего пыталась понять тебя. Но ты вообще перестал быть похожим на себя: в глазах какой-то бред, кожа стала бледнее на два тона, эти твои бесконечные практики в вокальной комнате, прогулки по ночам в одиночестве, — в какой-то момент я перестала видеть всему этому конец. А если и видела, то… Она закусывает губу и суматошно чешет лоб у роста волос. — Пойми, я не хочу тебя потерять, — поворачивается Ли к нему, ложась на бок, и её лицо оказывается очень близко, — не так, Чонин. Хотя бы не так. Нет, одна эмоция сейчас в Чонине всё-таки есть — злость. Он сжимает свою челюсть, перекатывая на ней мышцы. — А у меня ты спросила, хотел ли я с ним разговаривать? — Сквозь зубы интересуется он. — Я ненавижу его, Чэрён. Он предатель. Он самый ужасный друг из всех, какой только мог у меня быть. — Но ведь это неправда, — шёпотом произносит она. — Уверена? В ответ — молчание. Чонин раздражённо поднимается и спускает с постели свои стопы. Говорить больше не хотелось. Больше вообще ничего не хотелось. Он пришёл сюда за поддержкой, в попытке найти утешение хоть в ком-нибудь, раз в самом себе уже давно не получается, а получил… вот это. — Не могу смотреть, как ты гробишь свою жизнь, — тихо произносит Чэрён, — это слишком больно. Мне тоже тяжело, но даже я не калечу себя так, как это делаешь ты. — И что ты предлагаешь? — Спокойно спрашивает он, будто зная, какое предложение последует за его вопросом. Он слышит, как Ли набирает воздух в грудь длинным судорожным вдохом, и не смеет обернуться. Не может. Не может, потому что боится осознать, что способен причинять другим лишь боль. — Думаю, нам пора расстаться, — вполголоса проговаривает она. Чонину требуется лишь секунда, чтобы вникнуть в смысл этой фразы и сформулировать ответ. Слова слетают с его языка так быстро, что создаётся впечатление, будто он давно их крутил в своей голове. И это не может быть неправдой, конечно, ведь так оно, на самом деле и есть. — Да, я тоже так думаю. Хватит всего этого. Ты устала от меня, и я вижу, как тяжело тебе даётся волочить эти отношения на себе. И я был бы рад переложить эту ношу на свои плечи, но прости, Чэри, у меня на это совсем нет сил. У неё наверняка сейчас мокрые виски и волосы около них, но она так талантливо скрывает это, что даже дыхание не выдаёт её подступающие рыдания, и тогда Ян решает её добить. — Иногда просто быть рядом недостаточно. Ян Чонин — чудовище. Он не смотрит на неё, когда встаёт. И когда подходит к двери, чтобы повернуть ручку — тоже. Он больше не смотрит на неё в стенах компании, не сталкивается с ней взглядами на общих шоу и репетициях, не ходит на фитнес тогда, когда обычно ходит она, не читает её баббл, не видит её в своей ленте новостей и больше не гуляет в их любимых парках. Чонин делает вид, что они не были когда-то очень близки. Намеренно или нет, но он поступает с ней так же, как с ним самим когда-то поступил Ли Феликс. Скорее всего, в этом было мало правильного, но это был единственный действенный способ, чтобы все его, наконец, оставили в покое. Чонин больше не хотел быть зависимым — от людей, от их поступков и тем более от их отношения к нему. Впереди близился камбэк — ему было некогда раскисать. Новая хореография, пошив костюмов, записи песен: по счастью его определяют в юнит к Хану и Сынмину, которым на него было чистосердечно наплевать. И это, наверное, было одним из самых лучших ощущений за долгое время. Всё в его жизни ненадолго успокаивается, зияющая дыра внутри заполняется тем, ради чего он дебютировал, — славой и влиянием, — а Ли Феликс ходит с длинными волосами и намеренно девчачьим макияжем, выкладывая один из самых нашумевших тиктоков года. Он продолжает милашничать с Хёнджином на сцене, строить ревностные гримасы в сторону Чанбина и вообще отлично играть роль вижуала в их группе. А ещё совсем невзначай бросать взгляды на Чонина, добиваться от него комплимента по поводу и без, намеренно вставать с ним в одну команду во всех интерактивах и всем своим видом напоминать, что он есть. Но это Чонина, если честно, совсем не трогает. По крайней мере он талантливо выстраивает такой облик. И поэтому он тоже вылезает из своей скорлупы — знакомится с ровесниками из других групп, ходит с ними на встречи, заинтересовывается моделингом и оказывается в соответствующей компании людей. Они все — открытые, свободные, весёлые и очень красивые. Ему до них далеко. Слишком. Но Чонина принимают как родного, словно ему в их кругу самое место. Словно он среди них свой — такой же. Искусственный.