Красные камелии

Кашель сотрясает всё тело. Сжимает лёгкие стальными тисками, застилает глаза туманной вуалью слёз и оплетает спазмами даже желудок, провоцируя рвотный рефлекс. Оседает в горле сухим кровавым комком – не сглотнуть, не сплюнуть, – и даже кажется, что вот ещё немного... Ещё совсем чуть-чуть... И сердце попросту не выдержит. Остановится, наконец прекращая этот чёртов приступ, обрывая бесконечный цикл насовсем – да и жизнь заодно. Полый падает на колени и выхаркивает первый распустившийся цветок. Приступ заканчивается, но Полый знает – ненадолго. И осознание того, с какой чудовищной скоростью прогрессирует болезнь, нещадно бьёт под дых, мешая и без того сбитому дыханию хоть как-то выровняться. Ещё неделю назад были только лепестки. Сейчас – целая головка камелии. И хорошо, что красная, ведь так кажется, будто камелия просто... Тает. И вовсе не вымазана в крови, словно в какой-то проказе. У вселенной какое-то чересчур извращённое понятие о любви. Колени ноют после недавнего падения, в горле першит от надрывного кашля, и Полый с трудом поднимается на ноги. Сплёвывает остатки крови в раковину, дрожащей рукой стирая с лица слёзы, а другой – сжимая кровавый бутон. Нежно и бережно. В абсолютном непонимании, что с ним делать. Видят всевышние – Полый выблевал бы из своих лёгких тысячи таких камелий и сложил бы всё это добро к ногам Гримма, если бы это имело хоть какой-то смысл. Если бы это имело значение... Поступки ведь говорят громче любых слов, так? Вот только жаль, что Гримму всё это не нужно. И первая целая камелия по итогу смывается в унитаз. Полый мутным взглядом провожает исчезающие красные разводы и отстранённо думает, насколько всё было бы проще, если бы собственные чувства можно было бы так же просто куда-нибудь смыть. Вырезать себе лёгкие вместе с сердцем, вычеркнуть образ Гримма из головы, стереть всё это, точно неудавшийся рисунок... Насколько же всё было бы проще. Полый понятия не имеет, когда и как он вообще умудрился влюбиться в Гримма, да ещё и настолько сильно. Будто все чувства к нему до того прочно засели внутри, что (буквально) укоренились где-то под сердцем, превратившись в эти чёртовы цветы. Будто эти чувства к Гримму были у Полого всегда. И что самое страшное – это всегда ощущалось таким, Черв возьми, правильным, что хотелось вспороть себе вены, выпустив это безумие из себя вместе с кровью, или как минимум истерично смеяться, пока очередной приступ кашля вновь не сожмёт горло своей удушливой хваткой. И кашлять, кашлять, кашлять... Надрывно, до слёз. Пока мыслей не останется вообще. Только боль в содранных связках, ошмётки окровавленных камелий в руках и образ Гримма, выжженный где-то на подкорке. Промежутки между приступами тем длиннее, чем ближе Полый находится к Гримму. Но Полый (в своей типичной благородной манере) напротив – старается держаться от Гримма как можно дальше. «Суицидник», – качает головой Хорнет. «Не совсем», – устало отзывается Полый. Впрочем, всё это не без явной доли мазохизма. Просто Полый так же твёрдо уверен в том, что Гримму его чувства совершенно никуда не упёрлись, как и в том, что Город Слёз – столица Халлоунеста. И зачем, спрашивается, в таком случае обременять Гримма подобной головной болью? Чувства – всего лишь дефект. А то, что у этого дефекта есть побочки в виде цветов, растущих прямо в лёгких – так это только проблема Полого. Незачем перекладывать ответственность за это на кого-то ещё. Пусть даже на виновника подобных чувств. У Полого какая-то наследственная упрямость и нездоровый комплекс героя, возведённый в абсолют. Так говорит Хорнет. Так считает Призрак, молча с ней соглашаясь. А Полый выкашливает из себя сразу три бутона красной камелии, мысленно признаёт, что они всё-таки правы... Но ничего не меняет. И оправдывает банальную трусость благородством. Просто потому что любовь из жалости – не любовь вовсе. И лучше уж никакой, чем... Так. А Гримм продолжает маячить заметной фигурой где-то на периферии. По-прежнему такой до невозможного идеальный, со слегка подведёнными чёрным карандашом глазами, в которых постоянно пляшут какие-то бесенята; в рубашках с закатанными рукавами, воротники которых почти кокетливо расстёгнуты сразу на три пуговицы, оголяя такие же идеальные ключицы и шею... Улыбается – не Полому. Смеётся так хрипловато-бархатно – не с Полым. Иногда касается кого-то аристократично-длинными пальцами – не Полого. На Полого Гримм даже не смотрит. А цветы всё лезут и лезут из горла, царапая уже оформившимися стебельками трахею изнутри. Дышать с каждым днём становится всё сложнее, приступы кашля скручивают чаще и чаще... Но Полый по-прежнему ничего не предпринимает. Выбрасывает камелии в урну, смывает в унитаз, даже один раз пытается сжечь – вот только нездоровые чувства к Гримму, кажется, от этого только крепчают. Как и цветы внутри. Хорнет, наверное, впервые плачет при нём, умоляя сделать хоть что-нибудь. Полый закашливается так, что едва не теряет сознание, и сестра, рискуя заразиться сама, приводит его в чувства, роняет слёзы на кровавые камелии и просит-просит-просит... Просит хотя бы попытаться. Просит признаться в своих чувствах. Просит на худой конец не истязать своё тело, не добавлять новые шрамы на руках от лезвий к тем, что внутри – от цветов. Просит, потому что смерть от кровопотери такая же реальная, как и от удушья. Просит, плачет, умоляет... Полый заторможено кивает на каждую реплику Хорнет. Попытаюсь, признаюсь, не буду, «я в порядке»... Просто чтобы она перестала плакать. Потому что они оба понимают, что это очередная ложь. Потому что кому, по сути, Полый такой нужен? Нескладный, неуклюжий, с россыпью синяков, царапин и шрамов по всему телу, немой с рождения, чересчур высокий и оттого постоянно сутулящийся, с какой-то сумбурной кашей в голове вместо нормальных мыслей, с кучей травм и заморочек насчёт «должен – не должен»... Вот кому он такой сдался? Уж точно не Гримму. Гримм правильный и грациозный, Гримм идеальный, а Полый... А у Полого всё не так. И всё не так не только с ним, но и с его жизнью. Удача явно не на стороне Полого бóльшую часть времени... И это та причина, по которой его тошнит камелиями прямо под ноги Гримму в какой-то момент. В крайне неудачный момент. Щёки пылают, глаза снова на мокром месте, ком то ли в груди, то ли в горле и почти парализующий страх вперемешку со стыдом. Полый едва ли дышит короткие несколько секунд, в ужасе глядя на кровавую кашу из цветов... И (позорно) сбегает, так и не посмотрев Гримму в глаза. Впрочем, есть ли смысл? Итак понятно, что он там увидит – презрение, отвращение, жалость... Одно другого хуже. Хорнет больше не спрашивает, что происходит. Лишь молча сидит рядом с Полым на краешке кровати, утирает платком с лица сиблинга слёзы и пот (и иногда кровь) и приносит тазик, когда его снова начинает рвать цветами. И всё это время держит Полого за руку. И уже где-то в полубессознательном состоянии ему кажется, что Хорнет снова плачет. Что ж, формально, Гримму он признался. Отвратительнее признания и придумать было нельзя, конечно, – всё же в мыслях образ «тысячи камелий у ног Гримма» выглядел совершенно иначе, однако... Однако Гримм теперь всё знает. И Полый без страха – только с бесконечной усталостью – думает, что готов сегодня же умереть от этих проклятых камелий внутри, лишь бы избежать всех неловких разговоров на эту тему. В тазик шлёпается последний откашлянный цветок. Полый закрывает глаза.

* * *

Гримм совершенно без страха поднимает с земли один из отвергнутых цветков. Прокручивает тонкий стебелёк меж пальцев, пачкая их в чужой крови, и хмыкает. Камелия, значит... Довольно редкий цветок, уникальный, хотя вроде чем-то даже похож на розу. А на языке цветов – «пламя». Интересно... Гримм не боится заразится. Как говорится, молния дважды в одно и то же место не бьёт. Тем более камелия в сравнении с дельфиниумом просто подарок судьбы. По крайней мере в контексте того, что всего лишь прорастает сквозь органы, не отравляя их при том своими ядовитыми ростками – впрочем, приятного мало в обоих случаях. Дельфиниум. «Я готов быть твоей тенью», как-то так? Что ж, Полый действительно смахивает на тень. Немую, неприкаянную... Нелюбимую. Ожившая тень-призрак. И всё же из всех детей Бледного Полый всегда казался Гримму самым... Интересным. Какой-то особенный не омут – бездна, не просто с чертями – с демонами, и у Гримма явно проблемы с головой, если он настолько сильно хотел познать эту бездну до самого дна, что каким-то непостижимым образом умудрился... Влюбиться? Нет, едва ли. Даже если это и любовь, то определённо больная; и едва ли к настоящему Полому – скорее к его надуманному образу. И оттого так горько... До истерического смеха. В самом деле, такая нелепица, что о таком и вовсе лучше помалкивать. Даже если эти нездоровые чувства по итогу убьют тебя изнутри. Возможно даже раньше, чем многих, потому что дельфиниум – токсичный. Дельфиниум такой... Контрастный. Ядовитый, а символизирует радость, перемены к лучшему и верность. Извращённый намёк на какую-то болезненную привязанность, видимо. Или точное отражение чужих демонов. Мол, «смотрите, я Полый, примерный старший сын Бледного, такой идеальный на вид, а внутри – яд и колючки, и я буду медленно пожирать тебя изнутри, пока ты думаешь, что всё в порядке»... Нет, конечно, Гримм так не думает. Но удостовериться в некоторых теориях всё-таки хочется. Всегда хотелось. По-настоящему. Вблизи разглядеть каждую мелочь, которую незаметно издалека. А ведь Гримм замечал все приступы кашля у Полого. Только не знал, кто послужил тому причиной, до тех пор пока под ноги не шлёпнулся целый мёртвый букет красных камелий (вряд ли ведь это его сестра, тоже питающая слабость к красному цвету? Может у Полого и демоны вместо чертей, но инцест – это как-то уже чересчур). Гримм всё замечал. А теперь, сжимая в руках окровавленный цветок, борется с желанием неестественно громко расхохотаться, тут же переходя на такой же надрывный кашель – до чего же абсурдная ситуация... Просто смешно. Так умело скрывать свою болезнь от окружающих, сдерживать кашель и эти ядовитые цветы внутри, выблёвывая их в условиях полнейшей анонимности... Все эти взгляды украдкой на дитя Бледного, но только тогда, когда никто не видит, включая самого Полого... И чего ради? Впустую. Всё могло бы быть намного проще. Гримм усилием воли подавляет кашель и зачем-то суёт уже мёртвую камелию в карман. В голове оформляется откровенно идиотский план – признание, ничем не лучше, чем выблевать букет объекту воздыхания (вот это каламбур) под ноги. Впрочем, «нормально» – это точно не про них. Так что какая разница? Ведь даже если нет... Они всё равно умрут. Просто раньше остальных. Тяжело опереться о раковину, рвано выдохнуть и кашлять, кашлять, кашлять... Пока синий дельфиниум не шлёпнется о керамику, пачкая её кровью. Гримм достаёт из кармана изрядно потрёпанную камелию и соединяет вместе со своим дельфиниумом, тут же включая воду и бережно смывая с лепестков свежую и засохшую кровь. Голова кружится. К горлу подкатывает тошнота – чёртовы ядовитые цветы, – но Гримм таки успевает смыть кровавые подтёки, прежде чем склониться над унитазом... И выблевать ещё с десяток таких же синих дельфиниумов. Кажется, всё очень плохо. Уверенности у Гримма явно больше, чем у Полого, а вот терпение упокоилось уже давно, где-то глубоко внутри, в эпицентре мёртвого сада в его лёгких. Так что Гримм не ждёт подходящего случая. Наспех перевязывает два относительно чистых цветка (будто на похороны идёт, ей-богу) какой-то ленточкой и заваливается прямо к Бледному семейству домой. И если и нервничает, то совсем немного. И то лишь потому, что боится не успеть. Потому что опухшие глаза дочери Зверя подтверждают опасения – всё действительно плохо. И она даже ничего не спрашивает. Не удивляется внезапному гостю, не пытается выставить его вон – напротив, отходит в сторону, позволяя войти внутрь. И лишь на миг мелькнувшая в её взгляде надежда странным образом... Успокаивает. Ведь это значит, что Полый ещё жив. Однако, откровенно говоря, при смерти. Лежит в полубессознательном состоянии, скрученный в тугой комок боли на скомканной постели, и кашляет, и хрипит, и прижимает одну руку ко рту, а вторую – к горлу, и роняет слёзы и капли крови на покрывало... А на полу – тазик с уже подсохшей кроваво-цветочной кашей в нём. Тазик, заполненный этими болезненными чувствами практически до краёв. Гримм аккуратно отодвигает тазик и садится на колени перед кроватью. Букет-не-букет из двух мёртвых цветов мягко опускается в сантиметре от замученного лица Полого, с которого Гримм с какой-то ломанной (непривычной) нежностью стирает новые слёзы. Полый вздрагивает. И открывает воспалённые глаза. – Ты и правда такой же ядовитый, как дельфиниум? – невесело хмыкает Гримм, кивком указывая на свой цветок. Хотя хочет сказать не это. Но того, что хочется сказать, слишком много; слишком запутанный клубок мыслей в голове, не поддающийся формулировке, а значит не способный в конечном итоге оказаться произнесённым вслух. Полый моргает. И как будто даже перестаёт дышать, глядя на Гримма со смесью страха, неверия и вселенской усталости. – Ты, может, и при смерти, но я не твоя галлюцинация, как ты, возможно, подумал, – снова хмыкает Гримм. И снова невесело. Однако всё же слабо улыбается, когда Полый как-то даже по-детски робко касается руки Гримма, которая всё ещё покоится на его щеке. Словно нащупывая... Проверяя. И Гримм тянется свободной рукой ко второй руке Полого – к той, что у горла. Позволяя. Подтверждая. (Ты здесь? – Да, я здесь.) Полый переводит мутный взгляд на импровизированный подарок из двух цветов. И вдруг подрывается с постели и стискивает Гримма в объятиях, заставив того сдавленно охнуть. Таких... Крепких, наивно-детских и... Правильных объятиях. (Хотя поза всё-таки не особо удобная для подобных проявлений чувств.) Где-то сзади шумно захлопывается дверь. Полый вздрагивает и словно бы неосознанно прижимается к Гримму ещё сильнее. Сам же Гримм впервые за последние несколько недель негромко и совершенно искренне смеётся ему куда-то в плечо, краем уха улавливая ругань дочери Зверя, что подглядывать вообще-то ой как нехорошо. И это тоже ощущается так... Правильно. Дышать, конечно, легче не становится, но отчего-то Гримм уверен, что вскоре остатки дельфиниума выйдут из лёгких окончательно и насовсем. Как и камелии. И новых к ним больше не прибавится.