путеводной звездой

      Гай стоял у высокой витрины, на которой светилась, бегая надписью от угла до угла, табличка электронной рекламы. Плоские телеэкраны по ту сторону стекла тараторили, трещали о чём-то на непривычном пока ещё языке — все семь сразу, показывавшие одну и ту же картинку. Он остановился и просто замер вот так, пялясь, наверно, уже минут десять, поражённый красотой изображаемых мест. Максим, конечно, рассказывал, как дивно всюду у него на далёкой Земле, но Гай, честно признаться, ему тогда не поверил. Ну не может везде и у всех всё ладно быть, хорошо. Ему казалось, что такое попросту невозможно… А теперь он стоял на широкой морозной улице и с восхищением, жадно, всматривался в экраны, показывавшие ему жизнь, которой у него никогда не было. То, что у него с Радой могло бы быть, если…       За спиной раздался детский лёгкий смешок, и Гай вздрогнул, вырываясь из полона мыслей. Тряхнул головой, сильно — нечего думать о плохом, нечего! Да, он был маленький в этом большом, непривычном пока ещё мире, но нельзя раскисать, нельзя вновь вызволять на свет то, что осталось далеко позади, пусть даже и тянулся за ним до сих пор не заживший, отдававший тупой болью и фронтовой гарью след… Надо жить здесь и сейчас. Надо двигаться дальше.       Стало чуть зябко, и он весь поёжился, поворошил отросшие волосы на затылке в привычке. Двинулся дальше, насмотревшись в экраны. Облюбованная им для вечерних прогулок улица была близко к центру — очень ухоженная, чистая. Он вообще не уставал поражаться тому, насколько сильно здесь заботились о порядке: на каждом повороте, изгибе, углу — аккуратные, с блестящими урнами лавочки; среди домов обязательно статуи или фонтанчики, деревья, кустарники, клумбы цветов; улочки — геометрически выверенные, красивые, ровные, такие, что неизменно радуют глаз… Он поражался всему этому великолепию, выросший на планете, заражённой войной.       — Массаракш… — с губ невольно слетело неистребимое родное ругательство, когда Гай, перешедший дорогу, поднял голову и неожиданно встретился взглядом с гигантским чудищем, возвышавшимся перед ним. Пришлось напомнить себе, что это всего лишь го-ло-грам-ма, а зверя зовут… зверя зовут… массаракш, да как же его… Точно! Перед ним был динозавр, как сообщил ему недавно Максим. Тогда они прогуливались по вечерней Москве вдвоём, и Мак впервые вывел его на эту улицу, обняв привычно за плечи и рассказывая о предметах вокруг. Мак подвёл его к чудовищу ближе, посмеявшись по-доброму над суеверным Гаевым страхом, сказал, что это понарошку всё, что динозавры все давно уже вымерли, ты вспомни наши с дядюшкой Кааном ежедневные споры, я об этих существах говорил и ещё много чего про их потомков доказывал, а это голограмма, это не настоящий зверь, просто образ… В тот же день Максим пообещал Гаю сводить его как-нибудь в музей естествознания, расположившийся за пугающей голограммной вывеской, позади. Гай нервно кивнул и потянул Мака на другую сторону улицы, подальше от неведомого инопланетного монстра. К некоторым вещам ему ещё нужно было привыкнуть…       — Ну здравствуй, фальшивый загадочный зверь. Тоже стоишь здесь, вспоминая былое? — Гай выпростал руку из мягкости куртки и сочувствующе погладил призрачную челюсть животного. К этому времени он уже успел выяснить, что случилось с этим беднягой шестьдесят с лишним миллионов лет назад.       Музей уже был закрыт, но Гай и не собирался заходить туда без Максима. С Максимом окунуться в историю будет ярко, здорово, хорошо, Гай такое точно надолго запомнит… С ним вообще всё казалось интересней, живей, и не только здесь: на Саракше в своё время — тоже.       Гай убрал руку в карман, предварительно подышав на неё — успела замёрзнуть. Он заметил, что прохожих вокруг уже прилично прибавилось, здесь вообще постоянно прогуливались довольно солидные толпы людей — Гай не помнил таких скоплений в Стране Отцов в военные и послевоенные годы. На их улицах всегда было до неприличия тихо, если не считать приливов в десять вечера и десять утра, когда, охваченные экстазом, жители валили на улицы пачками, горланя песни и гимны, стремясь показать свою любовь, свою преданность родине. Здесь же люди смеялись, по собственной воле выходили на проспекты, бульвары и шли по ним, шли, шли, шли — компаниями, семьями, спокойным размеренным шагом. В этом мире спешки не существовало. Прохожие ему улыбались, и он старательно учился улыбаться в ответ.       Мелькнула мысль спуститься к реке, но Гай отказался от этого, позволив себе полениться денёк и не проходить ещё с десяток улочек, чтобы выйти на набережную. Подумать только, вода совсем не заражена… нигде, по словам Мака, абсолютно нигде… и даже еда не радиоактивна… чудо, а не планета, великое чудо…       Он не переставал удивляться тому, как, наверное, ему всё-таки повезло; как удачно его жизнь в один момент повернулась вдруг так, что теперь он обитал на восхитительной чистой Земле, с потрясающими людьми, с дорогими сердцу Радой и Маком…       Гай сморгнул слёзы, очевидно, выступившие на глазах в минуту внезапного его пароксизма, и тут же отчётливо понял: это не слёзы, а прозрачные капли, тающие на свету. Это снежинки... На улице пошёл снег.       Гай поначалу раскрыл изумлённо глаза, но уже через мгновенье нахмурился, когда воспоминания, так старательно спрятанные глубоко внутри, с боем начали продираться наружу.       Он протянул вперёд руку и поймал в свои пальцы снежинку, заточил её и наблюдал, как она умирает.       До недавнего времени он тоже был мёртв.       Родина послала ему пулю в спину, облучив, сделав марионеткой, лишив самосознания и в довершение бросив пушечным мясом на амбразуру врага. Давай, милый мальчик, отдай душу во имя Неизвестных Отцов. Мы, Гай Гаал, твои безусловные хозяева-боги. Да и ты не человек даже — так, расходный материал… А вот Максим его таковым никогда не считал. Максим был его первым и единственным осознанным богом…       Он боготворил его всё время их боевого пути, и даже потом, по рассказам Максима, пел оды, гимны и дифирамбы в его, Максимову, честь. Гай смущался, краснел от стыда, но вести себя по-другому, даже после всех свергнутых башен, не стал. Он с пиететом и любовью относился к Максиму, да и непросто ведь вот так сразу оттереть то, что годами въедалось в подкорку…       Вернувшись вместе с Маком на Землю, Гай впервые в своей жизни увидел снег. Не хлопья пепла, серостью падавшие на головы с саракшского неба, а именно снег — настоящий, белый, с затейливыми лучами-снежинками. Он не видел таких никогда, только слышал от дядюшки Каана, что были такие, сверху сыпавшиеся крохи-узоры, до всей этой безумной войны, и был чистый снег, лежавший на крышах, на улицах, на подоконниках индевеющих окон…       — Гай! Вот ты где! Слава создателю… я уж тебя обыскался.       Гай повернулся на голос, так и стоя со снежинкой в правой руке, и губы сами по себе растянулись в улыбке.       — Максим.       Мак подошёл к нему, тоже широко улыбаясь — не так, как Гай, шире, ещё шире, да в десять раз ослепительнее, впрочем, как и всегда, — встал напротив него и крепко сжал ему плечи, принимаясь отчитывать:       — Ты почему не сказал, что надолго? Дольше обычного не возвращался. Я вышел искать тебя, решил ведь, что ты опять потерялся…       — Вот ещё, — фыркнул Гай, отвернувшись. — Я уже хорошо ориентируюсь в твоём городе. Бывший военный, как-никак. Сам понимаешь, такое для нас было важно.       — Но ведь то было на Саракше, — резонно заметил Максим. — А здесь планета другая, и города, и улицы, всё другое. Да и ты был снаружи всего ничего. А Москва — она ведь, Гай, на самом деле очень большая, наверное, больше всех ваших крупных городов, вместе взятых…       Гай пожал плечами и промолчал, потому что, массаракш, Мак снова был прав. Он из гордости не станет говорить никому, даже Маку, что действительно пару раз заблудился, пока искал эту улицу, с телеэкранами в прозрачных витринах, машинами, умевшими готовить любые напитки, и сотнями чудны́х голограмм…       Мак поправил ему шарф, смахнул снежинки, собравшиеся на воротнике и плечах, и, встав вплотную к нему, нос к покрасневшему носу, тронул тёплыми варежками румяные Гаевы щёки.       — Пойдём потихоньку домой. Посмотришь в телескоп на свои любимые звезды, а я сделаю тебе крепкого чаю, с пряниками, как ты любишь.       Гай мгновенно перестал дуться, засияв, когда снова повернулся к Максиму.       — Что, неужто соскучился?       — Соскучился, — честно признался Максим.       Секунду оба смотрели друг другу в глаза, затем, не выдержав, в унисон рассмеялись.       В городе уже ощутимо стемнело — короткие последние дни декабря в двадцать первый раз напоминали о себе жителям. Максим и Гай полушутя поборолись немного — Гай даже сдвинуть шапку Маку прямо на глаза сумел! — потом, не сговариваясь, одновременно прекратили дурачиться, и Мак взял Гая за руку, в очередной раз смущая его. На Саракше это было не принято. Там не показывали так открыто собственных чувств, а уж когда речь заходила о мужчине с мужчиной…       — Я так горжусь тобой, Гай, — вдруг выдал Максим, когда они свернули в проулок и стали подниматься по соседней геометрической улице. — И тобой, и сестрой твоей Радой. Столько информации усвоить за такой маленький срок… Если бы вы сразу родились на Земле, сидели бы уже в Совете Галактической Безопасности, или в КОМКОНе, или в исследовательском центре, в науке... Далеко пойдёте, точно тебе говорю.       Гай усмехнулся и увереннее сплёл их пальцы.       — Спасибо, Мак. За то, что всегда в меня, в нас с Радой, веришь. Не сомневаюсь даже, что ты тоже пойдёшь далеко — вместе с нами… Нет, даже дальше, но это уже, конечно, без нас.       Мак обратил к нему своё добродушное, искрившее невозможной улыбкой лицо — кареглазый, статный, высокий… Они подошли к своему дому, и Гай остановился, обернулся назад и задрал вверх непокрытую голову. Чёрное небо было проткнуто металлическими маковками фонарей, покрытых тонким белоснежным налётом.       Гай перевёл взгляд на землю и опять засмотрелся на снег. Он мог бы поклясться, что для него сейчас перестать созерцать казалось чем-то совершенно немыслимым — ледяные песчинки зимы искрились в лучах рядов маленьких искусственных солнц, и он был среди них, смотрел на них и понимал, что готов любоваться на всё это вечность, до конца времён стоять и наслаждаться спокойствием зимних московских пейзажей, словно губка впитывая в себя всё вокруг…       Максим всё ещё был с ним, высился рядом, согревая его холодную без варежки руку.       — Ма-ак? — позвал тихо Гай.       — Что такое?       — Так красиво вокруг... Можно я тебя поцелую?       Максим рассмеялся тёплым своим добродушным, обнимающим всех и каждого смехом. Дома Гай прижимался к нему, касался везде, глядел преданным взглядом в глаза, доверял ему и только ему и беззаветно, без оглядки любил, но всегда, обязательно, спрашивал у него разрешения перед каждым их поцелуем на улице. Максим понимал, что за этим всем крылось и откуда всё это шло, но ничего не говорил — опаска забудется, останется в прошлом, развеется по ветру с течением времени…       Они замерли под последним в ряду фонарем, и Мак решительно сблизил их лица. Губы соединились, посылая по коже, под кожу и дальше, внутрь, электрический ток. Гай крепко сжал Максима за плечи, вновь вверяя ему всего себя, без остатка, затем, опомнившись, накинул на них капюшоны, скрывая от взглядов нежелательных глаз. Старая привычка с Саракша… В стране Отцов не любили публичные проявления чужих нежных чувств.       Максим улыбнулся, отпуская его, потёрся носом о щёку, словно довольный, просящий ласки кот. Снял капюшоны с себя и Гая, провёл пальцами, мягко, по светлым его волосам — и глядел, глядел в него своими большими, понимающими всё-всё на свете глазами. Гай не сдержался и всё-таки обнял Мака — прямо здесь, массаракш, на кипевшей жизнью городской улице... Благо людей поблизости сейчас, кажется, не было.       Мак издал короткий смешок и крепкой хваткой обнял его, нет, вцепился, сжимая до хруста, в ответ. Он всё ещё был намного сильнее Гая, мог поднимать его на руки, и глазом не моргнув, но Гай будет стараться и со временем обязательно станет таким же могучим, как он. Тогда с его новым домом ничего не случится. Тогда он точно сумеет всех защитить.       Гай повернул голову, утыкаясь носом в широкое Максимово плечо. Кто бы мог подумать, что они действительно жили не в пузыре, что их планета — не вогнутая, а очень даже выпуклая и круглая... подвижная… что существуют, оказывается, и другие миры, и что их Мировой Свет не единственный, и что родной мир Мака — интересный, исключительный мир, в котором шёл настоящий, совершенно не пепельный, снег…       Теплота вдруг объяла его, разлилась по мышцам и внутренностям, и он сильнее стиснул Максима, благодарный за всё. За то, что возник в один день в его и Радиной скромной жизни, за то, что устроил им двоим «массаракш», перевернув с ног на голову их прежний неправильный мир, открыв глаза на страшную правду... За доброту и доверие, за долгие разговоры в ночи. За помощь оболваненным миллионами людям. За свободную волю и возможность решать самому. За то, что спас его от смерти в той битве…       Он знал, что Максим реанимировал его на поле боя тогда, когда он лежал без дыхания в роще, одной ногой уже в неглубокой могиле. Он не помнил, что делал и что с ним произошло, понимал только, что каким-то удивительным образом, при помощи одного из земных методов, недоступных ему, Мак умудрился вернуть его к жизни.       Однажды он тоже научится этому. Он просто обязан. Ну, мало ли…       Внутри Гая — греющая душу любовь к человеку, что разбудил его мозг, запустил воздух в лёгкие и завёл его сердце. Дважды.       Они развернулись к дому, и в их окне на втором этаже стал виден силуэт Рады, читавшей за столом у окна в уютном свете электрической лампы. Гай с нежностью всматривался в приглушённые занавесью дорогие черты, и неожиданно в памяти всплыли древние, запылившиеся от времени строки.       Он набрал побольше воздуха в грудь и затянул тихо песню — ту, которую в детстве ему пела Рада. Колыбельную, сочинённую когда-то давно для них с сестрой и младшим братишкой заботливой матерью.       Гай прикрыл глаза, позволяя наступившей зиме укрывать его ресницы хлопьями снега, как мама — тёплым шерстяным одеялом.       Где-то там, за тысячи километров от них, жил, дышал полной грудью Саракш, из-за плотной дымки никогда не видевший звёздного неба.       Свет их окна — его первая и единственная путеводная нить.       В кармане куртки — карточка от двери их общей квартиры.       Максим смотрел на нахохлившегося на морозе милого Гая, подпевал ему в такт и любяще улыбался. Гай держал пальцы Мака и, зная, что его любят, его всегда ждут, чтобы согреть дома ладонями и горячим чёрным чаем с вареньем и пряниками, напевал Земле дорогие свои воспоминания-строки и в счастливой искренности улыбался Максиму в ответ.