Об абсурдных признаниях в любви

      Тёплые ладони аккуратно подтолкнули к зеркалу, чужой мягкий взгляд скользнул по нему, оценивающе оглаживая неидеально выпирающие изгибы его тела, и Серёжа, поклявшийся, что этот невероятный, полный нежности и вроде бы дружеской теплоты взор, был слишком остр, проницателен. Проницателен в физическом плане и остр на эмоциональном уровне.       Приглушённый свет потух. Рома, осторожно лавируя между расставленными как высокие пьедесталы камерами, выключенной кольцевой лампой и несколькими бездумно разбросанными сумками с инвентарём, дотянулся до выключателя и загорелся основной яркий свет. Серёжа, не скрытый умиротворённой темнотой холодной московской ночи, поёжился, поджал тонкую полоску пересохших губ.       Рома возник сзади совершенно неожиданно: немного наклонился, минуя их небольшую разницу в росте, и оставил лёгкий поцелуй на оголённой коже лопаток. Он положил голову на плечо Серёжи, царапая кожу щетиной, и тот, прикрыв глаза, задышал урывками, неспокойно, пытаясь абстрагироваться от происходящего, подумать о минувших съёмках, об окутывающем тесное пространстве лёгком холодке и не вспоминать, забыть, мысленно разбить, отражающее их фигуры зеркало в полный рост. Вдох. Выдох.       Абсурдно. Такое невозможно: даже в самых опасных, необычных видео, когда в жизнь воплощались наиболее нестандартные, рискованные идеи, такое не предусматривалось. В жизни и подавно это произойти не могло! Не могло и тогда, когда Серёжа, напившись, жадно пожирал глазами полупьяного Рому, отчётливо видевшего его испытующий взор. Не могло никогда, а особенно в тот момент, когда Серёжа в подобном пьяном бреду предложил поиграть в бутылочку и без стеснения заявил «Хочу Рому». И плевать, что он пытался сначала сказать, что «Хочу, чтобы Рома начал», на самом деле желая «Хочу, чтобы указало на Рому» и вовсе не думая ни о чём таком! Практически. — Ты себя отягощаешь, — так же пытливо, с чувством, точно читая жертвенную молитву, шептал Рома. — Ты думаешь совершенно не о том.       Источавшие эфемерное, едва уловимое тепло руки стали в разы горячее, чуть настойчивее оглаживая лопатки в такт словам. Рома отодвинулся, успокаивающе, боясь спугнуть, неосознанно оттолкнуть доверившегося Серёжу (точно так же, как боялся потерять секундное расположение Зенова тогда, несколько лет назад ещё в колледже). Он переместил пальцы на шею, начиная аккуратно растирать её и всё так же, таким обыденным тоном не прекращая говорить: — Открой глаза, посмотри, если не в зеркало, то на меня. Пожалуйста, Серёж. — В отличие от меня т-ты о-одет, — дрогнувший голос явственно отворил завесу к той самой болезненной точке. Сконфуженный Серёжа нутром ощутил как удовлетворённо улыбнулся Частин. — Я просто хочу, чтобы ты, — Рома слабо, как-то непонятно ласково сжал пальцы, неторопливо перемещая их на потяжелевшие плечи, — посмотрел сюда. Не ради меня, а ради себя, Серёг. Ты не сможешь стоять так вечно. — Как и ты, при… ох, — несдержанно выдохнул Серёжа и тут же оборвал себя, задерживая дыхание — Рома чересчур неожиданно надавил на точку между лопатками, массируя её большим пальцем и всё так же активно держа другую руку на плече. Молчи молчи молчи       Ты знаешь всё это и хочешь надавить. Загоны, комплексы, известные тому с годов колледжа, когда Зенов, вновь не рассчитав дозу потребляемого дешманского вина, раскрывал все свои потаённые, очевидные ужимки. Серёжа по-детски наивно или просто уставши, по-взрослому отчаянно надеялся, что прочие останутся в их коллективном безмолвном понимании до самой смерти! Он знал и о Роминых слабостях, о бóльшей части его уязвимостей и, блять, молчал! Так почему же, ты, Рома сейчас так давишь?       Неприятно чувствовать приближение правды.       Дискомфортно слышать её от кого-то, кроме себя.       Обидно чувствовать, как в твою душу бесцеремонно лезут. — Хватит, заткнись!       Зенов резко распахнул глаза и тут же стушевался — зеркало насмешливо отразило сию картину: он, как школьница, впервые обжимающаяся с объектом своих мокрых снов и давнишней симпатии, беспомощно юлил, выглядя при этом минимально забавно и максимально глупо. Рома же смотрелся не так нелепо: взлохмаченные волосы удивительно, совершенно осознанно посчитал Серёжа, вписывались в эту экстравагантную ситуацию, а взгляд, от которого беспощадно источало решительностью и чем-то ещё, чего у Серёги сейчас совсем не доставало, манил, и руки, свободно лежащие на теле Зенова, трогали определённые его участки. Как минимум, Частин ещё и был одет! — Ты красивый, — внезапно начал Рома после минутной тишины, — если даже считаешь себя неидеальным или уродливым, полным или невыразительным, я так не думаю.       Частин крайне точно подобрал слова, ввиду чего в горле болезненно сдавило.       В подтверждение своих слов Рома вернул руки на его скромно выпирающие бока, сжал пальцы, нетерпеливо выдохнув. Руманец одолел щёки Зенова и тот стыдливо прикрылся руками, заметив, как объективы выключенных камер красноречиво внимают их занятиям. Иконка в комнате в отдалённом отсеке его шкафа, думал Серёжа, стараясь отвлечься, небось тоже их осуждала. — Никто не безупречен, — продолжал Рома, аккуратно водя ладонями по предполагаемой талии, — ни я, ни ты. Но мне это и нравится. Ты мне нравишься таким, какой ты есть.       Такие простые, но правдивые слова. Искренняя незамысловатость.       Рома прижался сзади. Выдохнул, словно только и ждал этого, сцепляя пальцы в замок на его животе. — Знаешь, я не силён в любовных текстах и признаниях, едва ли с кем-то встречался в жизни, — усмехнулся он. Серёжа неверующе повернул голову и робко на него посмотрел с долей неверия. Рома шире улыбнулся. — Ну, в плане серьёзных отношений, а с тобой мы знакомы достаточно давно, верно?       Верно. Уже вроде семь лет. А… какое сейчас число? Месяц? Хотя бы время? — Семь вечера, девятнадцатое апреля, — вслух проговорил Рома, видя, как взгляд друга озабочено метался вдоль стены, где недавно висел календарь, сейчас мирно валяющийся в мусорке в результате съёмок. — Рома, — Зенов через силу вновь заглянул во внимательные карие глаза, и блеск в них ответил ему по-доброму, по-дружески насмешливо, — чего ты добиваешься?       Может быть, это смешно, но, но… Это же хорошо, разве нет? Серёжа нервно сглотнул, положив ладони поверх роминых, чувствуя, как тот выжидающе напрягся. Это ведь знак к чему-то бóльшему, да? Крайне очевидный знак, прямое предложение с чересчур долгой прелюдией? Напряжённо и необычно, уже не неприятно, а скорее как-то непонятно, неожиданно ново. Рома ведь слишком резко полез и, быть может, впрямь спугнул?       В самых смелых фантазиях Зенов и не мечтал о чём-то масштабном, серьёзном — о том, что выйдет за пределы их крепкой дружбы. Их отношения не могли преодолеть черту простого приятельского времяпровождениия: весёлые игры в приставку, просмотр сериалов, когда можно было быть непозволительно близко, укладывая голову на чужое плечо, прижимаясь в невинном подобии объятий, запуская пятерню в чужие волосы под нелепым предлогом убрать что-либо; совместные съёмки, изнуряющие поездки и долгие часы монтажа и душевных разговоров. Чёрт. Снова вдох. Снова выдох.       Ты же этого хочешь. Давно об этом думаешь. Нередко представляешь. Ты даже смеешь, не зная, что с собой сделать, дабы унять многолетний любовный порыв, стонешь его имя, когда кончаешь. Смотришь гей-порно, надеясь в актёрах увидеть его и себя. Надрачиваешь и фантазируешь о том, что это его рука доводит тебя до пика. Спишь и видишь, как его ладони неторопливо ласкают тебя абсолютно везде. Как он целует, осторожно прижимая к себе. Оставляет засосы на твоём животе, груди, ключицах.       Его рука. Руки. Кольцо на безымянном пальце левой руки, подаренное родителями на восемнадцатилетие, убеждало, что это именно его рука. Именно он сейчас обнимает его со спины, вновь уложив голову на плечо. — Кроме того, чтобы ты прекратил себя стесняться, я не могу ещё что-либо просить.       Эти руки внезапно исчезли. Серёжа почувствовал тоскливый холод и рефлекторно схватил себя за плечи, развернувшись.       Не хотелось терять.       Не сейчас, когда всё продолжилось так, как он воображал. Не сейчас, когда Зенов только начал наслаждаться блаженным теплом и смог принять эту ласку. Не сейчас, когда он сумел взглянуть на эту чересчур интимную ситуацию под… ну, другим углом.       Не сейчас, когда он понял, насколько отчётливо скрутило в низу живота. Нежно тяготило. — Пожалуйста, не…       Не уходи? Не оставляй меня? Не убирай руки? Не переставай обнимать? Лежи дальше, прижимайся, трогай, где хочешь? Сними уже свою одежду? Поцелуй меня, искуситель херов? — Хочешь, чтобы я продолжил? Вдох. Выдох.       Мурашки по всему телу. Опять прохладно и очень хорошо. Тепло от ладоней друга рассеялось, зато появилось нечто иное — что-то горячее, по-адски обжигающее. В животе по всем канонам запорхали бабочки, а колени подкосились.       А если бы он упал, Частин подхватил бы? — Да, очень, пожалуйста, — на выдохе протараторил Серёжа и несмело шагнул к Роме. — Нечестно, что я, ну, вот так стою, а ты…       И Частин незамедлительно стянул с себя кофту. Нарочито медленно коснулся джинс, вытащил ремень из шлеек с характерным, но очень громким звуком, стягивая с себя штаны.       Помнится, Серёжа смотрел одно видео, где человек, совсем чуть-чуть похожий на Рому, так же вытаскивал ремень. С таким же громким звуком. А потом, забавно, выпорол своего партнёра им же. Чёрт.       У Зенова были несколько странные предпочтения по общественным меркам. Вдох. Выдох. — Рома, я, знаешь, хотел бы, чтобы мы с тобой, — нерешительно Серёжа припал к его груди, заключая в такие объятия, какими бы их обоих наградила самая отчаянная фанатка, — поцеловались. И занялись сексом. — Я тоже этого хочу.       И получил поцелуй в висок.       Рома оставлял множественные поцелуи и редкие засосы на ключицах, неспешно спускаясь к груди. Пальцами он обхватил ареолу соска, с особым наслаждением прокручивая его в пальцах до лёгкой боли. Серёжа несдержанно простонал, млея от новизны ощущений, запуская пальцы в тёмно-русые спутанные волосы, как бы прося не останавливаться.       Частин снова поднялся, когда дошёл до живота, однако, не торопясь продолжать, притянул к себе Зенова, бережно касаясь своими губами его губ. Поцелуй получился неглубоким, поверхностным, по-настоящему девственным, зато безумным: безумно хорошим и безумно сладким. Сердце бешено колотилось в груди. Волосы встали дыбом. Щёки налились обманчиво юношеским румянцем. — Прошу, ещё!       И Серёжа обрёл некоторую смелость, дотрагиваясь до резинки его трусов, а Частин, ещё не отдышавшись, с готовностью потёрся вставшим давно членом о чужую руку. Понятно без слов и всё ещё слегка неловко.       Дальнейший процесс произошёл слишком быстро, туманно, накрывая обоих восторженным экстазом: они окончательно разделись, переселились на кровать, запинаясь о равнодушно расставленное оборудование. Теперь ещё острее казалось, что камеры смотрят, снимают, запоминают.       Необычно и реально ново. Для Зенова это был первый опыт с мужчиной в частности. Рома вёл себя вроде бы не так растерянно (и даже, чёрт его возьми, выудил откуда-то ещё закрытый тюбик смазки), как будто был готов, знал, что это произойдёт аккурат в это время — в семь часов вечера девятнадцатого апреля, но Серёжа, как бы оставаясь смущённым и в чистейшем неведении, заметил крохотную долю замешательства. — Встань вот так, да, — командовал он, поправляя положение Серёжи, — разведи ноги немного и выгни (ей-Богу, Сергей точно услышал самую коварную усмешку в своей жизни!) спину. Оттопырь зад, да…       Серёжа поёжился, отвлекаемый бурными мыслями, когда Частин слегка неуверенно вводил в него щедро смазанные пальцы, как он пояснил «чтобы ты был готов» (добавь сюда обращение «сладенький» и вышло бы самое настоящее американское порево). Даже мини-студия звукозаписи в шкафу, наверное, запечатлела ещё один тихий полустон-полувскрик неожиданности.       Частин был предельно осторожен, делая мерные, неглубокие толчки, введя член наполовину. Зенов же, не желая быть абсолютно безучастным, когда Рома на несколько секунд остановился, переводя дух, начал неуклюже двигаться сам, сгорая от внутреннего стыда.       Пульсирующий член Ромы в нём. Блять. — Ты чудесно смотришься.       Шлепок.       Ещё шлепок.       Опять обжигает, опять горячо! Так замечательно однако!       Будучи совершенно нагим, стоя раком, держась, чтобы не застонать во весь голос, Серёже едва удавалось отвечать на ромины вопросы в процессе. — Не больно?       Заторможенный ответ: н-нет, если чуть-чуть только… — Так, — рискованно войдя на треть длины больше половины, толкался Частин, — приятно?       Ромин голос с каждым новым уточнением становился всё более сиплым, слова на языке путались, превращаясь в бессмысленную вареницу букв.       Очень резкий ответ: да!       Нега накрывала с головой. Нещадно топила в океане копившихся продолжительное время чувств, душила теплотой, нежностью. Одурманила лаской, искусила.       И Серёжа, поддавшись этим порывам и намёкам, потерял момент времени, когда кончил Рома, бурча что-то непонятное себе под нос, что обязано было сложиться в одно определённое имя. Очнулся он тогда, когда кончил сам, изливаясь на простынь и встречаясь со взглядом Ромы: чистым и чем-то заворожённым, пристальным, но таким открытым. — Я, — Рома бессильно упал к Серёже на плечо, тихо посмеиваясь, — люблю тебя. Очень люблю. Ты такой красивый, знаешь. Мне нравится видеть тебя счастливым. — Ты просто издеваешься, — с некоторым скепсисом прошептал Серёга, касаясь чужой щеки пальцами. Он бережно переместил их к подбородку и наклонился вперёд, замирая в сантиметре от лица Частина. — Ну же.       И Серёжа поцеловал. Глубже протолкнув язык, взял инициативу на себя. Рома что-то промычал тому в губы.       Наверное, что-то вновь про идеальность.