Как ты посмел сдохнуть, Хованский? или Исповедь выжившего самоубийцы

POV Хованский. Крыша. Самое высокое заброшенное здание северной столицы. Ночь. Самое темное время суток. Я – Юрий Хованский. Самый несчастный человек на всём земном шаре. И самый припизднутый. Я лечу с крыши. Холодный ветер больно бьет по щекам, неприятно залезает под одежду. Мое тело к моему большому удивлению пролетает совсем немного. Я падаю на пристройку к заброшенному зданию. Всё мое нутро пронзает острая боль. Полчаса пролетают как одно мгновение. Я не то, что не могу встать, я не могу пошевелиться. Осознаю, что я только что пытался сделать. Ну, что я в самом деле, как баба в пубертат? Я еще парочке людей жизни не сломал, а уже умирать собрался. Мда, блять. Допился. Пора завязывать. Тоже мне, полеты во сне и наяву. Мог бы сейчас сидеть дома, пить пиво, записывать очередной видеоролик…А мог бы лежать внизу лепешкой, кишки от асфальта отскребать, уже будучи призраком. Надо же за собой убирать. Мама всегда так учила. Правда, почему-то на мою квартиру это не распространяется. Ну, знаете ли. Одно дело – срач в квартире, другое дело – собственный труп. Дурак ты короче, Юрка. Заняться тебе нехуй. Прекращай творить глупости, от тебя и так все страдают. Ну умер бы ты, весь рунет бы порадовался. Ага, щас. Хуй вам, хейтеры. Так, а я точно живой-то? Вон, бред какой-то несу, сам с собой разговариваю. Блять, белочка, ты? Иди нахуй, ладно? Не до тебя сейчас. Аккуратно пытаюсь пошевелить конечностями. Сука, ну молодец, Юрец. Руку ты сломал точно. А то и две. Легкие неприятно саднит, как после недавней драки с гопниками. Ну ясен хрен, ты же на спину пизданулся. Вот разгребай теперь. Блять, совесть, ты тоже помолчи. Вот разорались на пару с белочкой. Кое-как отлепляю себя от этой злоебучей крыши. Получается раза с десятого, и то не точно, авось даже и с пятнадцатого.  Телефон на удивление в отличие от меня отделался парой сильных трещин, но экран работает исправно. Беру телефон более-менее здоровой рукой, пытаюсь натыкать номер Ларина. Похуй на него вообще, еще я из-за неразделенной любви с крыши не летал. Пошел-ка он нахуй, главное, помог до дома бы доехать. Время-то уже не детское, только бы он не спал. Почему именно Дима, спросите меня вы? А здесь все как дважды два. Я мог бы позвонить друзьям, но они разъехались по разным уголкам нашей необъятной кто куда. Разбежались, как тараканы. Поэтому как всегда, в горе и в радости, в пиздеце и слабости, я всегда звонил и сейчас звоню Ларину. Набираю номер. Гудок. Раз. Два. Три. Не берет. Сука. Звоню ему раз пять. Ни ответа, ни привета. Хуй с тобой, золотая рыбка. Наверное, все-таки спит. Как впрочем, все нормальные люди. Мне надоело сидеть тут и ждать манны небесной. Помощь из ниоткуда не придет, сам Иисус с неба не спустится, се ля ви. Я пошел отсюда. Справлюсь сам, насколько смогу. Но то, что я в таком полудохлом состоянии на что-то еще способен, осталось только доводом моего помутневшего рассудка. Двигаться у меня получалось ну из ряда вон плохо. Юр, я тебе говорил, что ты долбоеб? Белочка, блять, опять ты? Вот такая вот мысленная перепалка. Надо будет на досуге почитать признаки шизофрении. Я облокачиваясь на стену в надежде найти опору, встаю, меня пошатывает. Пытаюсь пойти к выходу, чтобы спуститься с этой крыши наконец-таки уже. По-моему, пора, задержался я что-то. Получается у меня очень плохо. Тело ломит, голова кругом. Падаю на колени, пытаюсь отдышаться. Нет, один я отсюда точно не спущусь. Ну, к утру если только. Плевать на тебя, Ларин. Без тебя все сделаю. Снова достаю телефон в надежде набрать кого-либо еще. Но потом я резко вздрагиваю от рингтона собственного телефона. Неужели, не прошло, блять, и полгода. Ларин удосужился снизойти до меня. Спасибо, очень признателен. Замерзшими руками пытаюсь ответить на звонок. Отвечаю и слышу в трубке знакомый голос. – Юр, ты? Что случилось? – начинает обеспокоенно Дима вместо привет. – Здарова, Дим. Да так, хуйня. Только я, кажется, руку сломал и что-то еще. Что именно – пока не понял, – в ответ только и огрызаюсь я.   – Короче, к делу, чего мозги ебать. Я на Адмиралтейской 7. Заброшка. Я сам не слезу, помощь нужна. Пошел бы ты нахуй. мудак ебаный, но я тут не в том положении, чтобы выебываться. Приедь, а? Хоть один, хоть с Соболем, мне похуй. В трубке воцарилось молчание примерно на минуту. Изредка были слышны вздохи, и, по-моему, это вздохи от ахуевания. Гудок. Связь прервалась. Пиздец ты мудак, Ларин. Так я и знал. А, нет, не Ларин виноват. Телефон-то выключился. Недолго они все-таки на пяти процентах существовать могут. Ну, товарищи, пизда рулю. У меня ни фонаря, ни здоровых конечностей, ни трезвого рассудка. Даже плана дальнейших действий нет. Пиздец тебе, Юрка. Один хер на этой крыше сдохнешь. Я просидел там полчаса, пытаясь немного отрезветь, чтобы прийти в себя. Думал о жизни, о смерти, о крыше, о черте и Боге... Обо всем, о чем обычно раньше никогда не задумывался. А потом ни с того, ни с сего мне в глаза резко ударил свет от фонарика. Я зажмурился. Это что, свет в конце тоннеля? В последний путь, как говорится. Голова до сих пор сильно кружится, я нихрена сейчас не соображаю. Похоже, я умер. Эх. Теперь все-таки придется убирать собственную тушку отсюда. Ну, хоть не кишки. Но резкое осознание происходящего мгновенно пролетело в мою кудрявую голову, и я понял, что не все потеряно. За мной пришли. Прикиньте? Я кому-то нужен. В такие моменты очень даже можно передумать помирать. Очень даже захотелось жить. Меня резко сгребают в объятия и прижимают к себе. Димин одеколон, значит он все-таки пришел. – Хованский, какого хера? – дрожащим голосом спрашивает критик, – Ты что здесь забыл ночью? Здесь теперь пиво продают или я что-то упустил? Я просто обвисаю в его объятиях безвольным мешком, меня до сих пор мутит от бухла. Но мне хорошо, как и пару лет назад. Скоро еще протрезвею до вменяемого состояния и жизнь вообще малиной покажется. Я скучал по его теплу и голосу. – Пошел ты…нахуй… предатель. Выведи меня с крыши…и уебывай. К своему… Соболю пиздуй, нечего со мной сюсюкаться, – пытаюсь выдать я, и не выдать то, что у меня дрожит голос и заплетается язык. Дима пытается меня поднять, а в мое тело импульсом отдает резкая боль. Скриплю зубами и, держась за него, все же встаю. – Не хочу тебя обрадовать, пьяная ты мразь, но с Соболевым мы даже не встречались. Всего лишь коммерческий проект, который ты почему-то принял за отношения. Ты не помнишь, какой скандал ты мне устроил накануне разрыва? Расстались мы из-за тебя, твоих истерик и пьянства, а никак не из-за этого заднеприводного. Мы не общались уже года полтора, придурок. Как, собственно, и с тобой, – беззлобно вздыхает Ларин. Мне не остается ничего больше, кроме как фыркнуть. То есть я хуевый, да? Ублюдок. Если бы я мог, я бы чувствовал злость. Но сейчас я чувствую только то, что скоро блевану всем тем содержимым, что выжрал сегодня за вечер. Держусь за Диму и мы аккуратно выходим на лестницу, которая видела, наверное, дядюшку Ленина, и начинаем спускаться. Критик заботливо держит меня за плечи и ведет под белы рученьки, как перебравшую на выпускном школьницу, следя за каждым моим шагом. Атмосфера заброшки нагнетает тоску. Обшарпанные стены, граффити по типу «Ленка шлюха», везде разбросанные стекла и доски, куски старых обоев… Не люблю я такие места, черт дернул сюда пойти. Поскорее бы отсюда свалить. Вот интересное выражение «черт дернул». Черту, вероятнее всего, ужасно обидно. То есть ты, придурок неадекватный, творишь неведомую хрень, блять, а виновата как всегда нечисть? Чистейшей воды несправедливость. Если бы дьявол существовал, то он точно бы мне надрал задницу. Слишком часто я на него валю то, за что стыдно самому. И зачем я только об этом думаю? Пока мы шли, я все это время молчал. И пытался переварить информацию, выданную Димой, и скомпоновать в своей голове безумный поток дурацких мыслей. И я все это время был таким идиотом? Даже мог умереть по сути не из-за чего. Юра, тебе, блять, двадцать семь лет, а причинно-следственные связи ты сопоставлять так и не научился. Ну что, мать твою, мешало поговорить с Лариным? А, ну да. Мы же гордые, я забыл, извините, Ваше Высочество. Мы благополучно спускаемся с крыши и я благодарю небеса мои обетованные, что я остался жив, почти здоров, пусть и весь переломанный. Все же это лучше, чем ничего. Дима аккуратно сажает меня на лавочку и быстро набирает что-то в телефоне. Смотрю на него и все же спрашиваю на каком-то только мне понятном пьяном околокитайском языке: – Что ты делаешь? – Такси вызываю. Ко мне поедешь. Я не стал выебываться. Только с трудом, и то, не без помощи Ларина, прикурил сигарету. Слишком уж я пьян, у меня болит всё тело, и я очень хочу спать. По приезду меня снова по старой схеме заботливо уложили спать и накрыли двумя одеялами. Я быстро вырубился, едва моя голова коснулась подушки, почти ничегошеньки не помню. Но я запомнил то, что окошко снова было открыто, на прикроватной тумбочке стоял стакан воды и таблетки от похмелья. Вот это я понимаю, сервис. Перед этим, то есть перед тем, как я отключился, меня накормили, напоили, обработали мои царапины и ссадины, заставляли не дергаться и наказали завтра насильно увезти к хирургу. А еще, требовали ключи от моей хаты, завтра мои шмотки перевозить будут. Хотел бы я послать Ларина нахуй, но слишком я люблю эту картавую мразь. А еще мне сказали, что я долбоеб комнатный редкого подвида, и больше никуда без присмотра меня Дима отпускать не планирует. Побубнили еще что-то по типу, что "за тобой, Хованский, глаз да глаз." И так в жизни тоже бывает. Мораль сей басни такова, пусть у нас здесь нихуя и не басня: сильным людям, таким, как я, тоже бывает очень тяжело. Тяжело до одури, что хочется орать, выть, бить кулаками о стены, разбивать телефоны об кафель, а некоторые, вон, особо одаренные, даже с крыши сигануть пытаются. Если до этого я только предполагал, то после сегодняшнего дня точно в этом убедился: от жизненного пиздеца размером с блядскую галактику спасает только любовь. И у каждого она, черт возьми, своя. Моя вон спит сейчас на соседней подушке, пока я посреди ночи проснулся от дикого сушняка и жадно глотаю воду. И, кажется, я слишком много говорю слово черт. И поступки совершаю не всегда адекватные и логичные. Задницу он мне рано или поздно надерет, все-таки.