мало ли кто

посиди с бессонным мало ли кем, когда силы его иссякли ему будет что вспомнить, когда ты его предашь (с) Там, в моем мире, все они мертвы, говорит она, я это видела. Он говорит: я тебе верю. Он не говорит: я тебе доверяю. Он поворачивается, чтобы уйти, и она перехватывает его руку; он смотрит на нее взглядом до предела уставшего человека, почти обреченно, и она знает, знает в ту же минуту, что он поверит всему, что она скажет. Потому что захочет поверить. Потому что у нее лицо той, кому он никогда не мог отказать. * Это не Марта, говорит он остальным, но смотрит по-прежнему на нее. Не моя Марта, договаривает она мысленно. Они молчат. Йонас, говорит Бартош, другой Бартош, говорит так, будто сил нет и на эти два слога. Скоро это тихое бессилие перерастет в такую же тихую, покорную ненависть – она знает. Она говорит себе, что это во благо. Она говорит: я исправлю и это. Точно как её, младший Йонас у трупа той, бездыханной, так похожей на нее, но другой. (Лужа крови и взгляд, которым он смотрел на нее, холодную и пустую, гладил ее лицо, бормотал: я все исправлю, обещаю, обещаю.) Она, Марта, старалась не смотреть в лицо другой, отводила глаза от кровавых разводов на чужом, не своем лице. Йонас заходился плачем рядом с трупом, вымазывая ладони красным, гладил не лицо уже – маску. В его розовом доме пахло кровью и деревом, когда она вошла туда, стараясь ступать осторожнее и бесшумнее, как в кино: абсурд. Адам уже побывал здесь. Позже она лгала себе, что не помнит, как Йонас смотрел на нее, впервые увидев, оторвавшись от той, холодной; вместо страха в его глазах ей виделось чуть ли не отвращение, и она говорила себе: забудь, но не слишком преуспевала. * Я не твоя Марта, говорит она другому Йонасу, в гулком доме-фабрике, вечером в дождливом сентябре 1888 года, и осторожно сжимает его запястья. Он, кажется, не разбирает слов. Его ладони обнимают ее лицо почти благоговейно, и он плачет, не скрывая этого, а у нее в горле ком: он плачет не по ней, но будто бы по ней; та еще сцена, наверное, думает она, и тут он отшатывается, и отнимает руки от ее лица, и смотрит на нее, как на мираж, как на оживший кошмар, и это неожиданно больнее, чем ей казалось. Он говорит: пойдем, и она идет за ним из мастерской. Они поднимаются по шаткой лестнице, он показывает ей ее комнату и уходит, и она не находит слов, чтобы его остановить. Дождь бьет по хлипкой крыше, и у нее ломит все тело; она падает на кровать и засыпает. Он наблюдает за ней, когда она просыпается. Ей снился ее Йонас, и она все еще чувствует фантомный жар его тела; старший смотрит на нее долго, пристально, а потом говорит: одевайся. И снова уходит. * Когда Бартош показывает ей тайную ложу старика Таннхауса, она смотрит на деревом обшитые стены и мягкие ковры, и знает в ту же минуту: вот место, где Йонас и сойдет с ума очевидно и безнадежно, и окончательно; и чувство вины подкатывает к горлу, как тошнота, так резко, что она оседает на пол, и Бартош уводит ее, поддерживая. Должно быть, он рассказывает Йонасу, потому что, едва дурнота рассеивается, он появляется на пороге ее комнаты, опускается на колени у кровати и трогает ее лоб, задерживает ладонь поверх ее волос, ставит у ее кровати миску с чем-то горячим и ароматным, все это молча; и ей не хватает духу взглянуть ему в глаза. А когда она собирается с силами и смотрит, его взгляд все еще насторожен, но он сидит с ней рядом, у постели, пока снаружи мир, кажется, утопает в воде, хлещущей с неба. Прости, говорит она в какой-то момент, привставая и вглядываясь в его лицо так, будто хочет запомнить (это бессмысленно, она и так знает, кого будет видеть в тоскливых и от этого еще более жутких кошмарах до конца своей жизни, когда бы она не закончилась). Прости, прости, говорит она, и хочет остановиться, но не может. Когда он подается к ней, она задерживает дыхание; перестает думать, превращается в ощущения. Он касается ее лица, так же, как вчера, и теперь она ему позволяет. Она целует его первой. Петли во времени, петли на платье; те, которые не разрушить, и те, что трещат под пальцами: под его, лихорадочно-торопливыми; петли внизу живота, скручивающиеся под кожей, там, где касаются его пальцы. Он обнимает ее потом, стискивает так, что ребрам больно, и не вздохнуть; она сдвигает его руку, держа сухую ладонь в своей, и так и засыпает, не отпустив. Завтра она отведет его в лес, и он примет у нее сферу с материей; она солжет: это все, что у меня есть, и дождь заглушит все, о чем они промолчат; он проглотит наживку, словно того и ждал, но больше она не удивится этому. Лес вокруг обступит их плотным коконом; она взглянет ему в глаза, и увидит дождь; он будет смотреть сквозь нее, будто все еще надеясь разглядеть ту, другую, не находя ее. Он оглянется на нее в мастерской, перед тем как запустить все еще недоделанный аппарат, и она не отведет взгляда. То, как он смотрел на нее, когда она вошла сюда впервые, как он шагнул к ней, какой неверной была его походка, как он выдохнул почти молитвенно: ты жива. Слишком поздно. Она обещала все исправить. Аппарат испускает искры, по проводам бежит ток, но остального она не видит. Взбегая по лестнице, в свою комнату, она повторяет про себя ту же мантру: я все исправлю, исправлю, исправлю. В горле встают рыдания, она заставляет себя проглотить их, хватает золотой шар – и, пока ее силуэт гаснет в воздухе, она не чувствует ничего. Просто закрывает слезящиеся глаза.