Церковь

Пока звенят колокола, в церкви можно спрятаться — сейчас темно и очень громко, никто даже не поймет, что внутрь кто-то попал. На улице обжигающе ледяной ливень, который заставляет судорожно тереть руки друг об друга в надежде согреться. Хочется быстрее переодеться, вся одежда мерзко прилипает к холодному, мокрому телу. Церковь — не лучший вариант для вечерних дождливых пряток. Тропинку до двери окончательно размыло, и Злате приходится напрячься, чтобы дойти по вязкой грязи с Никитой за руку. Он безвольно передвигается рядом: с пустым взглядом и болтающейся, словно замороженной, свободной рукой. С ним что-то случилось, ведь теперь никакого внутреннего подогрева не было: Никита похож на полумертвое создание, экзоскелет с натянутой на него бледной кожей. По факту, так и было. Он ничего не говорил и не сопротивлялся. Коричневая жижа облепила кроссовки и мешала двигаться. Край правой штанины был порван: зацепился за ветку, пока Злата вела его через лес. Под обрывком ткани блестел металлический скелет с куском кожи на нем. Никита ничего не видел, кроме белесой макушки перед собой и теплой руки — какие-то датчики еще чувствовали температуру. Злата. В голове что-то гудело, не похожее на настоящий звук: скрежет несмазанных деталей, вилка по металлу, белый шум. Какофония выводила из строя последние остатки мыслей, не давая провести даже подобие диагностики. Злата же не так выглядела? — Еще чуть‐чуть и мы придем, Никитка, — Он все еще мог различить ее тихий голос в общем шуме. Дождь настойчиво мешал, избивая голову и плечи. Прояснилось: надо спрятать Злату. Ей, наверное, больно. Он не знает боли, но она ведь живая? Ей больно от дождя? Никита смог пошевелить левой рукой и резко притянуть к себе девушку — она поддалась от неожиданности. Он смог спрятать Злату в объятьях, наивно полагая, что это как-то поможет. Настойчивый красный писк где-то в задней части головной системы орал о том, насколько все не под контролем. Но прятать Злату от тревоги — правильно? Ей ведь не должно быть больно? Кому-то ещё было больно, но он не помнил. Попытка получить доступ к собственной базе провалилась — среди головного гула проявился голос Златы и ее строгое: «Нельзя». Нельзя ослушаться, иначе она расстроится. — Какой ты у меня холодный. Пойдём, осталось немного, мы спрячемся и все будет хорошо, правда? — Девушка оставила быстрый поцелуй на ледяной щеке и завела Никиту в церковь. Звенел последний удар колокола. *** Дело было не в ливне. Никита все так же не мог найти причину поломки: при попытке анализа всего туловища происходил сбой, каждый раз только ухудшающий общее состояние. В первый раз это был дополнительный писк на более высокой частоте, во второй — отказ тактильных систем. Никита видел касания Златы, видел пол, на котором они сидели, но не ощущал ничего — ни тепла, ни грязи, ни складок одежды, ни рыжих волос на своей ладони. Рыжие. Что-то вернулось. Очередная попытка как‐то избавиться от блока на системе стала катастрофической. С быстрым щелчком камера в глазах потухла, а вместе с ней и остальной глаз. Зрачок будто расширился — голубой радужки и белка больше не было, только темнота и длинные ресницы. Как теперь можно помочь Злате? Он бесполезный кусок металла. — Никит, мне страшно… — Ее настоящий голос громче шума улицы и внутреннего гудения механизма. Руки поднимаются на источник звука рефлекторно — осознание, что Никита смог сжать ее в объятьях есть, но только из‐за шуршания рубашки. — Я никогда не думала, что мы с тобой попадем в церковь. Это ведь так смешно: меня не должно быть по указам Божьим, я буквально ошибка природы, а ты творение, противоречащее всем законам. И сейчас мы прячемся под крылом у Него, — Злата шепчет и гладит горячей рукой по его мокрой щеке, — У нас нет души. Нам нельзя здесь быть, понимаешь? Ты ведь даже боли не чувствуешь, Бог не сможет тебя наказать. Девушка не проявляет эмоций, она не улыбается и не хмурится — ничего. Внешность снова начинает меняться: волосы опять светлеют, глаза теперь не карие, а нежно‐голубые. Злата превращается в кого-то до ужаса, до боли знакомого, но проклятый шум заполняет мозг намного сильнее, так что не удается понять, на кого девушка так похожа. На кого-то ушедшего? Злата целует робота в лоб и улыбается. Сверкающий лунный блик блестит на черных жирных слезах на его лице. Девушка сидит на его коленях и тянется, чтобы стереть эти масляные разводы, но в последний момент передумывает. Она кладёт руку Никите на грудь — туда, где у людей сердце. — У тебя есть душа? Этого, наверное, не предусмотрели при твоем создании. Я все понимаю, не мне тебя судить. — Злата расстегивает пуговицы промокшей рубашки и ищет пальцами объемную точку прямо под солнечным сплетением. — Что ты хочешь сделать? — Голос ломается, и звук выходит очень механическим, неотлаженным. Вместе со словами из горла вылетает железный скрип. Показатели уверяют, что голосовые системы в норме. — У тебя есть душа? Я просто хочу проверить. Мне страшно, а я хочу понять, до конца ли я могу тебе доверять. Можно я загляну внутрь? — Девушка несколько раз с нужной периодичностью нажимает на точку, и на груди появляется еле видная щель. Кожа разрывается от натяжения и виснет ошметками над металлическими пластинами и черными «мышцами». Злата на пробу касается по‐настоящему голой груди Никиты и сразу отдергивает руку — мысль о его разборе почему-то на секунду пугает. Она чувствует, как хватка на плечах усиливается, и этот факт раздражает — в принципе, Никите не нужны руки. Сейчас уж точно, а утром она вернет все на место. Злата снова целует парня в извинении — в этот раз в уголок губ — и резко бьет ребром ладони по месту скрепления плеча и руки. Стоит несколько раз провернуть, и теперь из оголенной кожи торчит шмоток безвольных проводов. Хочется коснуться. Хочется потрогать оголенный кончик и самой пустить по нему электричество. Что произойдет? Никита хмурится и молчит. Система внутри до сих пор пищит, но роботизированный голос Златы уверяет, что все в норме. Он слышит, как трещит крепление второй руки. Он слышит металлический стук о каменный пол. Датчики твердят, что руки на месте. — Я хочу увидеть твое сердце. Я всегда могу тебя починить, ты ведь не против? — Я не могу тебе отказать, — На его лице проскальзывает ухмылка. Печальная или радостная, они оба не знают. Никита кивает сам себе и позволяет черному волокну разойтись в стороны — раздается треск рвущейся ткани. На пол капает смазка, но Злата не обращает внимания. С неподдельно детским интересом она тянет свою ладонь вперед, хватаясь за пульсирующий светящийся шар с гравировкой. Он не металлический: тоже оптоволокно, только красное, почти как настоящее сердце. Шар пульсирует до ужаса точно, не нарушая ритм ни на одну милисекунду. Ошибка просто невозможна — от источника энергии отходят сотни проводов, связанные в толстые жгуты. Если перерезать один, вся система даст сбой. Девушка кладет Никиту на спину и вытаскивает шарик из груди. Он приятно лежит в ладони и слегка вибрирует при увеличении. От него исходит запах железа — крови — и силикона. Стоит чуть нажать пальцем посильнее, как Никита съеживается, но ничего не говорит. Он хотел бы дернуть рукой — Злата замечает, как проходит заряд по одному из проводов, — но рук нет. Это и к лучшему. Она протягивает вторую руку внутрь туловища и щупает каждое соединение, наблюдая за реакцией Никиты. Почему-то становится так смешно, но можно ли смеяться? Эмоции никогда не приводили к чему-то хорошему. Ее разрывает изнутри этой безудержной вспышкой счастья, становится слишком завидно роботу, лежащему сейчас в полусломанном состоянии с дырой вместо груди. Хочется залезть в него внутрь полностью, чтобы подергать за каждую деталь и увидеть все реакции, которые могут быть вызваны. Злата не сможет. — И все же ты не человек. Я так люблю тебя, но это так ужасно. Мы никогда не поймем каково это — любить по‐настоящему. Я люблю тебя, но как‐то иначе, знаешь? Злата целует искусственное сердце. — Спасибо, что ты есть, правда. Теперь я знаю, насколько велико твое доверие. Спасибо. Это значит, что и я могу доверять только тебе. Девушка прижимает сердце к своей груди и неосознанно сжимает его. Никита чувствует, как на него капают настоящие слезы.