***
20 апреля 2023 г. в 13:33
Это странное время поглотило меня в самом конце осени. Или не осени — я до сих пор не слишком хорошо различаю времена года в своей свежесозданной реальности. Если листья на ветках начинают не шелестеть, а деликатно шуршать, покраснев от смущения, — значит, осень. И никак иначе.
В то время мое сознание самостоятельно бродило по улицам, когда как туманное неплотное тело застревало возле причудливых домов и иногда даже, стыдно сказать, развоплощенно плясало прямо под окнами. Иногда выходило еще смешнее — в смысле, сам я выходил, и тело куда-то шагало, а сознание в это время сосредоточенно пыталось влить кофе в отсутствующий рот.
Забавное было время, как ни крути.
Друзья заходили в «Кофейную гущу» все реже. Я прекрасно понимал, почему все именно так — видимо, временная развоплощенность настоящей моей головы очень хорошо подействовала на мозг. Происходящее плыло мимо меня, а я только фиксировал его, как самая неуклюжая и неудобная в мире камера: вот тут вместо важного дня рождения цветочки фотографировал, а тут вообще в воду упал, какая досада, начинай все сначала.
Фиксировал почти без эмоций, чтобы просто сохранить, хотя какой толк в сохранности моих воспоминаний, ума не приложу. Нет, толк был, разумеется, но тогда их стоило бы упаковать понадежнее и передать на хранение сэру Шурфу. Вон хоть в одно из лоскутных одеял Триши завернуть и перевязать бантом, а уж у этого ужасного колдуна все мои суетные звенящие пустые никчемные знания выстроились бы по углам и пискнуть не посмели.
Надо бы взять у Нумминориха пару уроков правильного языка для снов и смерти. Как-то постыдно не владеть таким сокровищем, если можно владеть. Иногда я до одурения жадный, прямо до самого первого урока, после которого зарекусь вообще что-нибудь изучать.
В общем, состояние мое не внушало тогда никаких опасений. На самом деле опасаться стоит тогда, когда мне ничего не хочется или все равно. Все равно — ужасный карман бытия, залезешь туда и больше никаких тебе удовольствий, просто смотри в щелочку и чувствуй, что больше не мчишься с миром. Все равно ведь, пусть себе мчится сам.
Вот это вот — страшно, а все остальное есть лишь переходные состояния моего личного бытия, трансформации куколки в бабочку, слона и разумную пернатую медузу, и ничего больше.
И все-таки что-то было не так.
Что-то сидело во мне занозой, и чем больше я старался это нащупать, тем страннее мне становилось. Как будто не оно было во мне, а я был в чем-то огромном и щекочущем, в облаке из пузырьков или потоке газировки какого-нибудь потрясающе апельсинового цвета. Получается, что занозой был я.
И странным образом эта щекочущая апельсиновая газировка напоминала о самом цветастом моем друге, который эти самые цвета сочетает самым изумительным образом. Иногда мне кажется, что сэр Шурф дрессирует реальность, а достопочтенный Девятый том — исключительно цвета и оттенки. Натянет оранжевое поверх фиолетового, прихлопнет сверху изумрудным, посмотрит строго, и готово. Несочетаемое мнется, локтями толкается, но уживается как миленькое. Ни у кого из нас в этом вопросе выбора нет, в том-то и прелесть.
Я довольно долго ковырялся в своем внутреннем состоянии. Как минимум полчаса в день и еще перед сном минут пятнадцать, а то и во сне, не знаю. Понятнее не становилось. Поток странного становился все гуще, время ускользало, мир нес меня куда-то, не сдвигая с места, и вокруг все ликовало, словно я в муримахскую радугу угодил.
На пятый день ликующее прорвалось из меня, как вода из Дырявой чаши в руках неумелого послушника. Новый кофе, которым поутру снабдил меня Франк, затряслось и закипело мелкими пузырьками, разлетаясь в разные стороны вместе с перемолотыми в мелкую пыль фиалковыми лепестками и белым перцем. Перец в полете обернулся зернышками, а заново склеившиеся лепестки принялись благоухать росой и корицей.
— Однако, — озадаченно заметил Франк, пока я пытался языком поймать разлетающиеся капли кофе. — Не припомню, чтобы еда в моем доме так своевольничала.
— А кексы, которые в печи вздыхали, а потом по столу разбежались? — из чистого чувства противоречия возразил я и поймал наконец капельку кофе на язык, зажмурившись от удовольствия. — Смотри-ка, почти как в невесомости.
— Так в кексы Триша вместе с послезавтрашним медом воды не из той бочки добавила, вот они и взбунтовались. Мед-то послезавтрашний, а вода сегодняшняя была. Ладно бы вчерашняя…
По-дирижерски взмахнув руками, Франк отправил множество капелек в мою сторону. На лету они соединились и превратились в один дисциплинированный черный шар.
— Ничего нет хуже, чем уже существующее и неопределенное время смешивать с несуществующим, но определенным, — добродушно заметил он и поймал плавающий рядом голубой лепесток. — Выходит, даже сюда ты хаос притащил.
— Ну а куда ж я без него? — справедливо заметил я и вытянул губы трубочкой. Пить из дрожащего черного шара было по-своему интригующе, но остывал напиток чересчур быстро. — Ладно хоть вкус самовольно не изменяется, вот это была бы потеря.
— Совершенно возмутительно, — Франк передернул плечами и покосился на меня с такой хитрецой, что сразу стало ясно — уж что-что, а вкус его блюд никаким хаосам не по зубам, могут даже не примериваться.
Втянув в себя остывший кофе, я открыл было рот, да и закрыл его обратно. Клокочущее вокруг никуда не делось, но словно подутихло после выходки, а я так и не смог придумать, как о нем заговорить.
Что-то со мной происходит приятное и волнующее, а я не могу разобраться, что это такое, помогите? Может, у меня какая-нибудь магическая болезнь? Или бестолковое тело приобрело новые свойства? Чушь какая.
Когда не знаешь, о чем говорить, лучше промолчать. По молчанию иногда куда проще разобраться.
Это время можно было бы считать странным, но я давно не придерживаюсь такого необъективного взгляда на происходящее. Новый опыт — возможно, удивительно счастливая часть моей длинной жизни — несомненно, но никак не странность. Легкий скрип качелей погружал в странное состояние спокойствия, но не такого, какое можно вызвать дыхательной гимнастикой или безэмоциональной маской. Это спокойствие наполнялось осознанием и радостью от присутствия в мире, оно было деятельным, насколько вообще может быть деятельным спокойствие.
— Попался, — Макс подкрался почти незамеченным, осторожно ступая по влажной траве и поджимая пальцы. В руках у него сияла пара пушистых желтых носков. — Смотри, что мне Триша связала. Говорит, наловила туда солнечных лучиков. Не знаю, зачем мне светящиеся носки, но теплые до изумления.
— Здравствуй, — я не стал удерживать себя от удовольствия многозначительно посмотреть на его босые и явно мерзнущие стопы. Стопы тут же засмущались: одна спряталась за другую. — Не мог бы ты сесть на лавку или ветку и надеть эти чудесные носки?
— Кто же надевает носки, когда все вокруг мокрое? — справедливо заметил Макс, но последовал моему совету и влез на ближайшее дерево, сопя сердитым ежом. Устроившись в развилке, он оказался чуть выше моей головы.
— Если бы ты не хотел, то ноги остались бы сухими.
— Выходит, не хотел, — Макс развел руками, едва не выронив носок. — А еще я тебя ловил. В смысле, хотел увидеться. Наверное, мокрые ноги показались мне достойной приманкой.
— Твоя приманка прекрасно сработала, — вздохнул я. — Надень уже носки и не нервируй меня.
— Ого! — со смешливым изумлением Макс в два счета натянул носки и свесился пониже, оказавшись со мной лицом к лицу. — Гляди-ка, и правда нервирую? Не хотел бы я узнать, какой ты нервничающий.
— Это не самое достойное мое качество. Напоминаю, что ты меня уже поймал. Ночь на исходе, а после рассвета мне надо вернуться.
— Понял, говорю, — с готовностью согласился Макс и замолк, мучительно собрав лоб гармошкой.
Я хотел было подавить очередной вздох, но здраво рассудил, что им тоже иногда нужна некоторая свобода.
— Да я, собственно, — смущенно забормотал Макс и почесал нос. — Что-то происходит, а я не понимаю, что? Удивительно бестолковый я в вопросах самопознания, это тебе известно лучше всех. Мне нужна твоя светлая голова, потому что моя очень темная и работает с перебоями.
— Как раз моя — куда темнее, — ровно заметил я. Просто не удержался и не стал отказывать себе в удовольствии. — Волосы у тебя русо-рыжего оттенка, и они намного светлее моих.
— Ага, — задумчиво согласился Макс. — Именно так.
Оседлав ветку, он свесил ноги в этих изумительных желтых носках, связанных Тришей из солнечных лучиков, и задумался крепче прежнего.
— А можно ли изготовить такие носки с лунными лучами? Если они будут светиться голубым…
Мой расчет оказался верным — Макс мгновенно вынырнул из размышлений и посмотрел на меня круглыми-круглыми солнечными глазами.
— Я спрошу. Думаю, ради тебя Триша и радужные сделает, была бы нужда. Нет, серьезно? Собираешься срывать занятия? Придешь к своим послушникам вещать всякие нужные и полезные штуки и между делом так полу хоп, а под ней носки лунные светятся, блики по стенам бросают… Красота.
— Да, довольно красиво, — вежливо согласился я. — Но меня все еще интересует разговор.
Макс поджал губы, махнул рукой и расхохотался тихонько, вполголоса. Предрассветная тишина, даже такая уютная, как возле «Кофейной гущи», не любит рассыпаться на сонные осколки от чужого хохота.
— Знаешь, все это полная чепуха, — сквозь смех пробормотал он и спрыгнул вниз прямо в мокрую траву. Опасения мои оказались беспочвенны: капли росы высохли мгновенно, не намочив солнечные нитки. — Все ведь хорошо. Думать не о чем. Хочешь чаю?
Я поглотил это странное время в том потоке, когда еще был пьян от ближней встречи со своей плотной половиной. Вес ее эмоций и чувств казался мне таким причудливым и смешным, что иногда я с удовольствием тянул его на себе, как огромный плащ. Этот опыт хвостом стелился за мной в прозрачной неизвестности, истаивая на лету: все-таки я не слишком надёжный хранитель плотных идей.
Мой двойник зовет их реальными. Смешная у меня половина, убежденная в своей правоте ровно настолько, насколько я убежден в невозможности знания в принципе.
Я застрял где-то между двумя дольками миров, которые еще только предстояло увидеть, и даже на мгновение остановился. Хвост воспоминаний сэра Мелифаро уже почти рассыпался цветными искрами, но что-то мешало идти с прежней скоростью, как будто обрывки моей памяти тоже стали вдруг слишком материальными и зацепились за какой-нибудь несуществующий гвоздь.
Раз уж что-то меня остановило, значит, пора остановиться.
Успокоенный поток вынес меня на берег чудесного моря, гладкого и спокойного, зеркально отражающего бесконечную вереницу сиреневых облаков. Устроившись на влажном песке, я подпустил прибой поближе, чтобы накатывал на ноги и скрывал их под зеркальным одеялом. Тяжелая вода двигалась медленно, ни на секунду не меняя своих свойств и даже не вздрагивая.
Такая плотная, а тоже легкая, как и все миры, которых не касались людские взгляды. Все-таки у представителей рода человеческого ужасная привычка перекраивать мир под себя, даже если изначально он был им совсем не по размеру. Но об этом не мне переживать, я-то тоже людям почти по размеру.
Почти.
Визит в «Кофейную гущу» был таким полным и правильным, что послевкусие долго бродило вокруг меня стаей звонких ломтиков радости. Я чувствовал свое в полной уверенности, что принадлежит оно только мне. Двойник мой чувствовал свое и был уверен не меньше. Только все наши чувства были кусочками одного целого, перехлестываясь с утомительной реальностью. Это там каждая вещь имеет изнанку, а каждый предмет — тень. У меня все совсем не так, но чувства, похоже, играют по правилам материальности.
Я не люблю познавать себя. Себя вообще невозможно познать, если ты — лишь губка, которая проницаема вселенной насквозь и изменяется под ее ласковыми прикосновениями.
Я не люблю познавать себя, но так приятно пытаться познать других.
— Если я попытаюсь говорить с тобой как с чужим, то я пойму?
Мое тяжелое плотное отражение в зеркальной воде усмехнулось, предлагая попробовать.
— Ты шагнул и соединился, а потом… что-то произошло. Два кусочка всегда совпадают, они не могут не совпадать, потому что неразделимы. По сути, между кусками нет и промежутка… а теперь там что-то застряло.
Отражение стало вдруг мутно-незавершенным и желтоглазым. Глаза, круглые и любопытные, показались мне знакомыми.
— Что-то застряло, — задумчиво заметил я. — Что-то пришло и не отразилось во втором. Осталось только во мне. Это мучительно и странно, я и не знал, что такое возможно.
Новый опыт, без которого я обошелся бы. Или нет?
Внутри что-то поселилось, мое и не мое одновременно. Тот самый гвоздь, за который цеплялись обрывки моей памяти. Незримый предмет, не отбросивший тень в реальности.
Стоило снова повидаться со вторым или наведаться в гости к Франку, уж он-то подскажет, что происходит. Если он не подскажет, то больше и спросить не у кого, останется только болтаться и ждать, пока понимание вынесет к моим ногам.
Раньше я был куда легче, а теперь этот странный опыт сделал меня тяжелее. Того и гляди, заполучу возможность дышать свершившимся воздухом и чувствовать настоящие человеческие эмоции, длительные и утомительные, что вовсе не умаляет их восхитительности.
— Чтобы нести такую тяжесть, нужны двое, — проговорил не то я, не то мое отражение. Мы с одинаковым любопытством уставились друг на друга.
— Кто-то, кто не мы, — мучительно нашел я. — Кто совсем иной.
— Совсем иной, — согласилось отражение. — Не из двух половин. Только если чужой вес достался тебе, то кому досталось его отсутствие?
Щекотная вода добралась до пальцев руки. Найдя ответ, я совершенно успокоился и только с любопытством ощущал поток вокруг себя. Слишком плотный для меня прежнего, слишком рыхлый для людей.
Пройдет совсем немного времени, или во времени пройдет совсем немного меня, и новый ветер понесет нас дальше. Понесет вместе со встречами, расставаниями, мирами и чужими глазами, в которые лучше не заглядывать.
Я покинул этот мир на закате. Солнца здесь не было, но сиреневые тучи превратились в темно-лиловые, а искры внутри засияли фонариками. Не поднимаясь с земли, я шагнул вперед и вверх, отдергивая неплотный теплый краешек неба.
Если чужая тяжесть чувств досталась мне, то моя безмолвная легкость отправилась к тому, кто должен был нести ее вместе со мной.
Отражение мое осталось. Под темными небесами, наполненными сиянием, медленно тускнели круглые глаза. Вода наконец взялась рябью, растрепав светло-рыжие и немного серые волосы.