Любовь - чувство священное.

«Щедрое на недобрые сюрпризы» - вот как Тэгтгрен младший описал бы утро, обманчиво встретившее его своей тёплой и солнечной атмосферой в их с отцом «Бездне». Сонный и взъерошенный Себбе только-только заварил себе большую чашку кофе и, долив в него добротную порцию сливок, с удивлением заметил, что на столике их с отцом студийной кухни внезапно обосновался незваный и нечастый гость. Особенно экзотично он выглядел ранним утром, в рабочее-то (и потому священное) время. Этим редким "зверем" была бутылка красного вина. Открытая. На четверть пустая. В раковине сиротливо валялся её напарник - узкий высокий стакан. Барабанщик, задержав свой взгляд на этой уже забытой картине из невеселого прошлого, задумчиво пожевал нижнюю губу и удручённо вздохнул: давненько же он с этим не сталкивался - будто совсем в другой жизни, хотя прошло всего года три от силы. - Ты вино стаканами пьёшь с утра? - Себбе крикнул это вглубь студии, сменив классическое утреннее молчание на свой заботливый и скрыто-встревоженный интерес. Отец уже давно в рабочее время не употреблял алкоголь. И... не курил, к слову. На столике рядом с рабочим ноутбуком стояла пепельница с пятью окурками, и младшему Тэгтгрену от этого вида стало совсем не по себе. К тому же в ответ на заботливое участие и оклик он получил лишь тишину. Петер, конечно, по утрам был невероятно молчаливым, хмурым, а временами и вовсе становился просто невыносимым ворчуном, но игнор - это уж слишком. Себастьян ещё раз оглядел обстановку, пытаясь успокоиться и найти этому всему оправдание: может, праздник сегодня какой? Но Петер в последние годы, чёрт возьми, не пил по утрам даже в праздники. И не курил: никотиновым палочкам Тэгтгрен всегда предпочитал снюс. А если и дымил, то ещё во времена его совместного проекта с Тиллем - немец был рьяным фанатом дорогих сигар, и в результате «заразил» этим увлечением своего шведского товарища. Но смятую пачку Marlboro точно невозможно было отнести к дорогому сегменту. Себбе оставляет свою кружку на столике рядом с пепельницей и быстро проходится до основного помещения студии - обители отца. Ему приходится заглянуть за угол, потому что за микшерным пультом родитель не наблюдается. Себбе пытливым взглядом находит его на диване: Петер сидит там, уютно подогнув под себя ноги и прикрыв глаза: седые длинные волосы собраны в привычный небрежный пучок, а в уши воткнуты наушники - вот и причина игнора. Тэгтгрен младший всегда удивлялся этой странной привычке: отец, когда устраивался на диване, постоянно подгибал ноги так, будто он - русалка какая, картинно лежащая на ветвях. По-классике. Себастьян старался как-то посидеть так хоть пять минут - ноги у него тут же деревенели как у старика, а поясницу начинало адово ломить. Но Петеру так было вполне удобно. К тому же было в этой позе что-то очень уязвимое. Себбе всегда умилялся этой его манере. И даже сейчас уютный вид отца унял его заискрившие было нервы. Но, к сожалению, не нейтрализовал причину волнения. Начавший это утро с сигарет и вина Петер выглядел сильно постаревшим, не в последнюю очередь из-за нахмуренных бровей и морщин вокруг упрямо поджатых губ. Себастьян отходит обратно на кухню, забирает кружку со всё ещё дымящимся кофе и, вернувшись в студию, аккуратно присаживается на диван, стараясь этим не напугать и не потревожить занырнувшего в свои мысли и музыку отца. Может быть, логичнее было бы оставить его в покое и не донимать ненужными вопросами, ровно как и своим присутствием. Но, с другой стороны, у них был договор взаимного доверия и заботы друг о друге, неофициально заключённый еще лет семь назад. Да, договор этот обсуждался ещё с несовершеннолетним пацаном, но они стойко пронесли его до настоящих дней, когда возраст младшего Тэгтгрена уже близился к 25. А сейчас Петер, будто забыв обо всех их правилах, вытаскивает из уха один наушник и, приглушив его пальцем, немного туманно ловит ничуть не испуганный, а скорее наоборот - чересчур серьёзный и требовательный взгляд сына. Второй наушник скрывается в ладони вслед за первым, когда Тэгтгрен старший нетрезво отводит глаза и почему-то разочарованно цокает языком. Себбе с горечью осознаёт, что, судя по состоянию отца, это вовсе не первая бутылка вина. Остаётся только понадеяться, что не третья. - Утро не задалось, - заплетающимся языком произносит Петер, и в глаза сыну по прежнему не смотрит, лишь пьяно оглядывается по сторонам в поисках кейса для наушников. Он не оправдывается и не просит прощения за нарушение одного из золотых правил, установленных между ним и сыном и работающих в обе стороны: если кто-то их них срывается и железобетонно решает набухаться, то делать это он обязан не в одиночестве. И особенно Себастьян должен знать о планах отца. Даже пусть это будет тупая короткая смс-ка по типу: "Сегодня в баре с..." или "Приезжай домой, ты мне нужен". Всё, что угодно, только не в одиночестве, как законченный алкаш, который так или иначе жил где-то в подкорке мозга Петера и заставлял того решать глобальные проблемы с помощью алкоголя. И именно сын зачастую был близким человеком, который позволял Тэгтгрену старшему пить, но вместе с тем и разбирал с отцом мучающую его проблему буквально по косточкам. Так что в результате они могли найти решение практически любой ситуации: будь это решение мгновенным, или путь к нему вырисовывался тернистый и извилистый. Неважно. И вот сейчас глаза у Себастьяна укоризненно осматривали нетрезвого и как-то мигом постаревшего отца, который даже сквозь свои очки не мог увидеть лежащий на полу кейс. Может, он и не хотел его находить, чтобы подольше не сталкиваться с недоумением и укором в глазах сына... кто знает. - Что-то определённое? - в голосе Тэгтгрена младшего слышится сталь и забота в одном. Что-то вроде: "Ты знаешь, что я забочусь о тебе - поэтому ты обязан ответить". - Это всё хуйня, которая ни секунды твоего времени не стоит, забей, - матерится Петер, наконец-то увидев кейс и подгоняя его к себе поближе ногой в полосатом тёплом носке, но почему-то не рискуя наклоняться вниз. Именно поэтому кейс поднимает Себбе, вручая его нерадивому родителю. Но от своего он не отступается: - Хуйня, из-за которой ты нажрался в девять утра? Петер вкладывает наушники в пазы, что удаётся ему с трудом, но даже это «испытание» кажется ему лучшим выбором, потому что глаза сына готовы пробраться ему в черепушку сразу же, как только они с ним встретятся взглядом. - Для меня-то это, может быть, важно, - Петер хватает лежащий рядом с его бедром мобильный и пару раз довольно резко касается экрана. Сквозь плёнку-антишпион Себастьяну не видно, что тот делает, но скорее всего - отключает плеер. В голове Тэгтгрена младшего тем временем проносятся догадки одна хуже другой. Самая безобидная: у отца просто творческий кризис, ведь он всю жизнь склонен к периодам жестокого душевного самобичевания. Самая же погранично-тяжелая причина могла крыться, например, в… смерти кого-то близкого. Но о последнем Петер бы точно рассказал сразу же, а первое отличалось от его нынешнего состояния по «симптоматике». Себбе снова задумчиво прикусывает нижнюю губу и не спешит выныривать из собственных мыслей. Он будто сквозь толщу воды наблюдает за тем, как мобильный с погасшим экраном рушится обратно на диван между ним и отцом. Про конфликт с Анной и личные проблемы Петер бы тоже не отмалчивался, особенно если бы это было настолько серьезно. Может, что-то с лейблом? Или (и тут сердце у Себастьяна ёкает) Петер станет отцом во второй раз? Но тогда реакция у него, конечно, не особенно радостная, но вполне объяснимая. Фантазия Тэгтгрена младшего заканчивается в момент, когда в нем поднимается какое-то едкое и нетерпеливое раздражение: ему не хочется играть в угадайку, пока отец упрямо молчит, сумрачно и мутно гипнотизируя яркое пятно работающего монитора на другой стороне студии. Ощущение непонимания вкупе с сильным волнением внезапно рождает у Себастьяна ещё одно, крайне неприятное предположение, подозрительно похожее на истину. И касалось это предположение единственного исключения из их с папой правила (или договора) доверия, заботы и любви. Исключение когда-то ознаменовалось резким, напоминающим пощёчину, отцовским отказом от диалога: «Я не буду говорить с тобой об этом, Себастьян!» «Об этом», - значит, о внезапно расторгнутых договорах и контрактах, совсем недавно ещё связывающих Петера и Pain с Тиллем Линдеманном на ближайшие десять лет. Они тогда всем коллективом сидели в студии Петера на диване напротив двух фронтменов, которые задали им вопрос, какой обычно могут озвучить бодро шагающие к разводу родители своим детям: с кем, собственно, они останутся. Йонатан и оба Себастьяна могли выбрать и два варианта разом, но сделать это они должны были осознанно. - Нет варианта сохранить коллектив? - непривычно серьезно и чуть ли не раздраженно поинтересовался тогда Йонатан. Тилль тут же бросил вопросительный взгляд на Петера, и именно увидев этот взгляд, Себастьян понял: инициатором «разрыва» был его отец. Потому что Тилль в эту секунду выглядел попросту беспомощно. Будто у него к Тэгтгрену был тот же самый вопрос. - Нет, - отрезал тогда Петер, и Йонатан поднялся на ноги, возвысившись над всеми сидящими: двумя Себастьянами на диванчике, и Тиллем с Петером, занявшими компьютерные стулья на колесиках. - Я думаю, что дам ответ за троих. Очевидно, что мы продолжим тем же составом, каким пришли к этому проекту. Тэгтгрен старший тогда неприязненно мотнул головой и махнул рукой в сторону Ульссона, типа «прекращай». - Йонте, очевидно будет, если вы сделаете инвестицию в будущее, продолжив выступать с артистом с уровнем известности выше моего, а ещё не пойдёте на охренеть какие траты, которые последуют за расторжением ваших контрактов. Ты даже не осознаёшь, о каких суммах речь идёт. Йонатан тогда даже на остальных не оглянулся: он явственно чувствовал тепло энергетической поддержки состайников. И в вербальном подтверждении не нуждался. - Босс, ты за нас не решай. - А ты не решай за них. Себастьяну тогда хотелось протянуть руку, уцепить Йонатана за штанину и усадить его обратно на диванчик - желание это было продиктовано абсолютным знанием того, что если отец начал скалить зубы на своих, лучше всего сейчас заткнуться. - Мы с ним, - мгновенно сориентировался Свалланд, а Себбе все же уцепил Йонатана за джинсовую ткань, но тот садиться не собирался. Лишь завёл руку назад, разжал чужие пальцы, а после со свойственной только ему тактильностью взял барабанщика за руку, будто даже успокаивающе поглаживая тыльную сторону его ладони большим пальцем. Все это Себбе запомнил как какой-то жуткий и сюрреалистичный сон. Он в тот вечер даже на Тилля особо не смотрел - его больше занимал отец, которому явно было больно, и он отречением от собственного проекта и своих ребят пытался сделать себе ещё больнее. Если он собирался похоронить ещё и Pain, то только так. А через пару дней, уверившись в том, что его семья упрямо не собирается уходить от него, Петер совершенно спокойно, внешне хладнокровно и - главное - добровольно подписал документы на полный отказ от авторских прав на все песни Lindemann. Себбе помнил, как у него в тот день от ощущения несправедливости даже тахикардия началась. Но отец был непреклонен. И по-прежнему не озвучивал причин произошедшего. То, с какой жертвенностью Тэгтгрен старший проходил через каждый этап разрушения проекта пугало, хотя при этом он мастерски скрывал собственные эмоции. Зато после заключительной встречи с Тиллем он изо всех сил поддерживал образ собственной неуязвимости, хотя в каждый этап вкладывалось невероятно много душевных сил: он терпеливо давал интервью о причинах ухода из группы без озвучивания самих причин, закрыл на несколько месяцев студию, отказался от алкоголя, начал новый страстный виток отношений с Анной, наигранно изображал потрясающее настроение, решил облачить волосы в искусственную седину, чтобы больше не закрашивать природную, сменил линзы на очки, выплеснул боль через мощный творческий «бум» в Hypocrisy и Pain. И одновременно с этим Петер закрылся в своей раковине даже от близких и отшвыривал от себя любого, кто хотя бы пытался приблизиться к болезненной теме. «Прямо как сейчас», - думает Себбе, задумчиво лелея в ладони кейс с наушниками и не поднимая глаз. Будто ощутив, что подозрительно притихший сын без всякой помощи и со свойственным ему упорством подбирается к развязке мысленного «расследования», Петер стряхивает с себя нетрезво-сонное оцепенение, крепко и звонко хлопает себя ладонями по коленям и притворно-бодро заявляет: - Я сейчас приму холодный душ, выпью крепкий кофе, прогуляюсь и через два часа начнём это утро заново, идёт? Дикцию у Тэгтгрена старшего все так же штормит, глаза моргают медленно и осоловело, и Себбе думает о том, что если тот сейчас поднимется на ноги, то вряд ли удержит равновесие. Вопрос «Сколько ты выпил?» крутится на языке, но задать его - значит уйти от главной темы ещё не состоявшегося разговора. То, что в перечне употреблённого алкоголя фигурирует не только вино, Себастьян уже определяет и без посторонней помощи. Тэгтгрен старший всё-таки собирается с силами и уже хочет подняться с диванчика, но крепкая ладонь сына хватает его за рукав толстовки и мягко тянет обратно. Петеру хватает этого, чтобы, не сориентировавшись, неловко опуститься обратно на сидение и наконец-то посмотреть на сына. Вопросительно, угрюмо, нетрезво, но всё же посмотреть. Требовательные зрачки Себбе тут же цепляют его своим вниманием, а пальцы спускаются до ладони отца и крепко сжимают её. - Энергообмен, - объясняет своё прикосновение Себастьян и взгляда не отводит. Петер сжимает пальцы сына в ответ: руки у него тёплые, сухие и надежные, с огрубевшими подушечками и крепкой, уверенной хваткой. Себастьян греется об это прикосновение и вместе с тем видит, как в глазах отца мелькает что-то мученическое, будто ему на самом деле невероятно сильно нужна поддержка, участие, совет: что-то, что немного облегчит его состояние. Себастьян даже моргать боится, чтобы не спугнуть эту мелькнувшую во взгляде отца искренность. А ещё он пугается. У Петера в глазах с каждой секундой набирает обороты такая безнадежная, не спровоцированная алкоголем, обречённость, что Себбе будто молнией прошибает: он думает о здоровье отца, и лишь отголоски свободного от волнения рассудка напоминают о том, что серьёзные диагнозы не объявляются ночью. В этой немой атмосфере "энергообмена" Петер внезапно чуть прищуривается в очень классической для него манере: этот прищур обычно появлялся на репетициях, когда он наблюдал за сыном и взглядом будто спрашивал: "Тянешь ношу?" "Достаточно ли выкладываешься?" "Не трещит ли спина под натиском нового материала?" Но сейчас... Себбе по внутренней привычке разворачивает плечи и гладит тыльную сторону ладони отца большим пальцем. Это немое: "Если ты сейчас хочешь мне что-то рассказать, я готов". Готов ли он на самом деле, Себбе понятия не имеет, потому что, судя по ощущениям, все внутренности протестующе прилипли к позвоночнику. - Я... - Петер чуть мутно оглядывает лицо сына, но не отворачивается, хотя от его проницательности хочется если и не сбежать, то хотя бы немного отстраниться. У Тэгтгрена появляется ощущение, что ему и слова не особенно нужны: ещё немного, и Себбе "считает" его как ноут флешку. Именно поэтому он решается договорить, пока не стало слишком поздно. - ... написал сегодня кое-что. Около шести утра. Там файл открыт... Петер указывает подбородком на стол, и Себастьян послушно поворачивает голову к рабочему компьютеру, давая отцу передышку от собственного внимания. Экран, в который не так давно невидящими глазами смотрел горе-родитель, оказывается облачен в светящуюся белизну открытого вордовского файла. Обычного. Заполненного строчками от кромки до кромки монитора. С такого расстояния текст не различим, но отчётливо ясно лишь одно - это не стихи, а значит - и не тексты песен. Себастьян сжимает пальцы, чувствуя, как у родителя холодеет рука - не к добру. Младший закусывает нижнюю губу и отводит взгляд от экрана: этот файл мог скрывать в себе что угодно: даже исповедь всё для себя решившего самоубийцы, если Петер сорвался не в кризис, а в пропасть депрессии, как уже бывало раньше. А в депрессии бутылка спиртного была для Тэгтгрена старшего лучшим другом и соратником. "Депрессия - родная дочь бодуна" - вспомнилась Себастьяну цитата из книги "Трактат о похмелье", которую они с отцом когда-то читали друг другу вслух в туре и давились смехом от жизненности каждого чёртового предложения. Теперь смеяться не хотелось вовсе. - Хочешь, чтобы я прочёл?.. - Себастьян хмурится, а потом прикрывает глаза, когда Петер поднимает свободную руку и проводит большим пальцем между бровями сына. Это немой и полный заботы жест, означающий "не хмурься и не грузись, пожалуйста". Прикосновение теплое и успокаивающее, как в детстве. Да Себастьян и боится-то как в детстве: ему бы за полу куртки папиной спрятаться, стать маленьким и незаметным, ничего не решающим и мало что понимающим. Но когда он вообще так делал?.. И сколько раз ему этого хотелось?.. Счёт: два к миллиону. Себастьян раскрывает тёмные серьёзные глаза, наполненные вниманием в ожидании ответа и руку отца не отпускает. - На самом деле, не хочу. - Петер кривовато усмехается и дёргано пожимает плечами, - Я даже не представляю, каков у нашего разговора будет итог, если ты прочтешь это. И Себастьян не выдерживает. Он даже не скрывает того, что при заданном вопросе у него малодушно дрожит подбородок - ему нет смысла играть из себя храбреца: - Это как-то касается твоего здоровья или жизни? Озвученный страх становится абсолютно осязаемым, будто Себбе сначала рассуждал о каком-нибудь жутком страшилище, а оно вот - уже перед ним, как грёбаный боггарт: у Петера седые волосы, морщины, тусклые от спиртного глаза, чернющие мешки под ними, и сидит он не как обычно прямо, а как-то по старчески сведя плечи и пригнувшись, будто ему на спину каменный блок взвалили. Себбе до нервной тошноты становится жутко и чуть ли не до слёз горько. Но Петер усмехается, даже будто задорно прикусив нижнюю губу - вокруг глаз лучиками расползаются весёлые морщинки, мгновенно скидывая тому лет десять и лихо прогоняя напугавший Себбе морок. - Если под словом "здоровье" ты не подразумеваешь мои нервы, то с физической точки зрения всё безопасно. Младший порывисто выдыхает, размыкая дрожащие губы и чувствует, как отец тянет его к себе. Себастьяну совершенно наплевать на запах алкоголя, очень плохо замаскированный ароматным табаком, спрятанным под верхней губой родителя. Тэгтгрен младший воровато скрывает свою улыбку на плече отца. Совершенно ничего не может с собой поделать - губы сами собой растягиваются, хотя Себбе и понимает, что в файле на экране компьютера наверняка хранится что-то очень-очень серьезное и тяжелое. Ну и пусть! Зато не смертельное. Не про старость, возраст и потерю. Почему-то Себастьяну кажется, что после этого неоправдавшегося страха - хоть пожар. Они со всем так или иначе справятся. - От того не легче. - Будто чувствуя настроение сына, Петер аккуратно отстраняет его от себя и тут же поднимается на ноги, разом обрывая все заботливо выстроенные Себастьяном связи: зрительную, физическую, ментальную. И всё потому, что он чувствует себя на грани желания рассказать всё вслух и выдать намного больше того, что уже напечатано. Выдать всю правду самому бескорыстно и светло любящему человеку. Может, стоило это сделать ещё под утро? Прийти к Себастьяну как есть: в растрёпанных чувствах, с ожившими страхами, со злостью, с горем. Прийти с повинной, с исповедью. Да хоть со слезами, в конце концов. Прийти живым: со стыдом за собственные ошибки, с истинными эмоциями, с правдой, а не с грёбаным вордовским файлом, в который он уже опрометчиво выплеснул всё, оставив в грудной клетке только шум отгремевшей бури да кальку с кровавого почерка боли. - Не хочу присутствовать при этом, но потом... потом мы с тобой обсудим всё, что ты посчитаешь нужным. - Петер неловко подтягивает рукава толстовки до локтей. Нервничает. - А пока ты читаешь, я всё-таки хотел бы принять холодный душ. Себастьян слышит, что в каждом слове отца сквозит протест, словно инстинкт самосохранения велит ему подойти к компьютеру, удалить всё к чёртовой матери и никогда больше не пытаться быть откровенным. Даже с ним, с сыном. Именно поэтому Тэгтгрен младший тоже поднимается на ноги и, подхватив со столика кружку с уже остывшим кофе, указывает более уверенно стоящему на ногах Петеру на коридорчик: - Хорошо, иди. Если "вертолёты" начнутся, зови. А так... когда закончу читать, сварю тебе крепкий кофе, идёт? Петер согласно кивает и, всё-таки расправив плечи под ободряющим взглядом сына, не торопясь выходит из комнаты, напоследок вскинув руку в подобии прощального жеста. Себастьян же делает глоток остывшей молочно-кофейной жижи из кружки (назвать это кофе уже язык не поворачивается) и некоторое время ещё стоит посреди студии, прислушиваясь к шагам отца. Солнце, заглянувшее в окно, ласково припекает спину и затылок, даря Себбе ложное ощущение защищённости и спокойствия. Ложное, потому что за границами солнечного пятна его ждёт экран с текстом, а там наверняка ничего по-солнечному хорошего не написано. Тэгтгрен младший ставит кружку слева от монитора и, не садясь в кресло отца, перегибается через спинку, дотягивается до мышки и крутит колёсико вверх - до самого начала текста, который оказывается довольно-таки длинным. Иногда слова в строчках разделены достаточно большим количеством пробелов. Будто Петер мучительно подбирал верные слова и нервно нажимал на "space", пока нужное и искреннее выражение не сформировывалось у него в сознании. А может это пропуски из разряда "додумай сам"? Себбе не знает. Он просто начинает читать, пока нервное напряжение не переросло в страх, который заблокирует способность сознания переваривать поступающую информацию. Первая же строчка крючком утаскивает его в сеть содержания, словно замешкавшуюся рыбёшку: "Себастьян, ты знаешь, что такое уязвимость? Фатальная уязвимость. Основанная на доверии. Такая, за которой может последовать даже смерть, но ты        доверяешь. Очень глупо и опрометчиво доверять свою жизнь любому человеку - даже самому близкому. Может быть, только родным по крови - можно. Но иногда и это не точно, потому что ситуации бывают разные, и состояния - тоже. Я знаю, что ты сейчас думаешь обо мне и я счастлив от осознания, что ты бы доверил мне свою жизнь. Точно так же, как и я свою - тебе. Но сейчас я бы хотел привести очень низменный пример, который к семейным отношениям совершенно никак не относится. Только так я смогу объяснить произошедшее и продолжающее происходить. Так вот. Не знаю, насколько ты "в теме", Себастьян". Упоминание "темы" - расхожего обозначения БДСМ практик немало удивляет младшего, но он продолжает читать, раз уж отец решил прибегнуть к аллегориям. "Ты отдаёшь своё тело человеку, которому ты доверяешь. И уязвимость, о которой я говорю, чувствуешь в момент, когда полностью обездвижен, а пальцы твоего партнера подлезают под ошейник. Затянутый на твоей шее ошейник. И дышать получается еле-еле. Но всё, что у тебя есть - стоп-слово, если вдруг состояние будет        пограничным. И уязвимость в том, что в момент произнесения этого слова ты не знаешь - остановится ли человек, который в самом начале ваших игрищ сам же это слово и установил. А что, если ты будешь хрипеть даже грёбаное клишированное: "красный", а человеку будет плевать? Что, если ты доверился извращенцу, для которого твоя предсмертная агония - лишь лёгкая, возбуждающая забава?" Себастьян чувствует, как во рту становится сухо и горько: ему не хочется думать о том, что отец снова нашёл себе чёртовы нездоровые отношения, построенные на таком доверии и такой уязвимости. Было у него уже такое: плавали, знаем... Себастьян отводит взгляд от компьютера, делает глоток холодной кофейной жижи и, скривившись, снова обращается к строчкам. "Но подразумевается, что ты идёшь на это добровольно. И цена твоей ошибки может быть фатальной - момент, когда ты обнаруживаешь в объекте твоего доверия больного ублюдка, может стать твоим последним мгновением жизни. И последним открытием. А теперь, Себастьян, представь себе эту ситуацию, только перенеси её из постели в жизнь. Что, если        такое происходит на ментальном уровне? Что если ты любишь человека, доверяешь ему, вверяешь ему свою жизнь, карьеру, сердце и позволяешь ему так много, как никому и никогда до этого? Что если ты уверен в человеке настолько, что... добровольно надеваешь ошейник, и даже даёшь "зелёный свет" на твоё обездвиживание, назначаешь и обговариваешь реакции и стоп-слова, а потом искренне охуеваешь о того, что такую боль ты хотел чувствовать всю свою грёбаную жизнь? Что с этой болью ты хоть под венец пойдёшь? Что эту сессию ты хочешь продолжать и продолжать, потому что конкретный человек умеет ходить по границе дозволенного, а ты уязвим к любым его решениям и        любишь каждое из них. Но что если        в какой-то момент он без сомнения и сожаления переступает грань? И ты предупреждаешь. Говоришь "жёлтый". И реакции - ноль. А ведь раньше тебе никогда ещё не приходилось говорить "жёлтый" и предупреждать, потому что сначала тебя купали в боли как ребёнка в ванной - бережно поддерживая под спину. А потом? Ты орёшь "красный", но - ноль реакции. Снова. Ноль, Себастьян. И я всё ещё не о сексе. Я вообще не о нём. Тебе не нужно расшифровывать о ком я рассказываю? Нужно говорить о том, у кого размыто осознание допустимого, и кто решился вытрахать мою душу, распять принципы, душить до предсмертных судорог моё доверие и пользоваться выгодой и привилегиями моей грёбаной любви, из-за которой всё это и было дозволено?» Себастьян нервно барабанит пальцами по столешнице и решает все-таки сесть в отцовское кресло - в ногах поселяется противная слабость. Если бы времени на прочтение было побольше, он бы обязательно сделал перерыв: вышел бы на улицу и навернул пару кругов вокруг студии. Желательно бегом. Это изгнало бы дрожь из коленей, страх из сердца и отупляющую злость из извилин мозга. Себастьян действительно зол. И да, он знает, о ком пишет Петер. Ему даже читать дальше не хочется, потому что ненависть поднимается в нем горячей волной, которая жаром опаляет лицо и шею. Но он всё равно продолжает, подтягивая ноги на стул, коленями поближе к пылающему сердцу. «Я написал слово «любовь», Себастьян. Потому что только из состояния любви ты можешь не просто терпеть происходящее, выходящее за рамки, но и воспринимать это как нечто прекрасное. Не превозмогать, а наслаждаться. И хотеть ещё. Бесконечно хотеть ещё. Только в этом состоянии ты можешь даже пропустить стадию с «жёлтым» уровнем. И я прошу прощения, если написанное шокирует тебя сейчас, но это была, есть и, боюсь, будет любовь, Себастьян. Не знаю, правильно ли до сих пор не называть имени. Хочется тешить себя мыслью, что ты уже понял. И ты точно знаешь, что делает со мной грёбаная любовь. Она делает меня беззащитным. Уязвимым. Слепым. Конечно, ещё я становлюсь вдохновлённым, всесильным, живым, искристым как ёбаные пузырьки в шампанском. Но сейчас я не об этом. Последнее, на что меня хватило: это       уйти от потенциальной опасности. Инициатива разрыва «творческого дуэта» (хах!) шла от меня. Ведь во мне что-то подохло в тот момент, когда слово «красный» осталось неуслышанным… пять, шесть, десять раз?.. А я не буду орать предупреждение без причины, Себбе. Значит, это было действительно слишком и через край. Но знаешь, что самое удивительное? То, что умерло, не было любовью. Эта сучка до сих пор живее всех живых. Ты вообще осознаёшь это? Что-то во мне до сих пор считает этого человека "моим". От ладони к ладони всё ещё проложена красная линия. Слабая, уязвимая и отвратительно-нежная как мякоть устрицы сердцевина до сих пор решает слишком многое. Иногда я чувствую себя        как в песне “Home Sweet Home”, Себастьян. Только если тема оригинального текста - рак, то у меня - чертова слабость к конкретному человеку. Которая засела во мне, жрет мои кости, и она никогда никуда не денется, как бы ни хотелось. Ты, наверное, думаешь, почему я решил рассказать обо всем этом именно сегодня?.. Да просто потому что ночью я ответил на входящий звонок. Пять раз сбросил, а на шестой отвечал уже не я. Знаешь, что сделала чертова пульсирующая «раковая опухоль» в моей грудине? Ответила: «Нет проблем», когда голос в динамике задал вопрос о возможности приехать и поговорить со мной сегодня. Поговорить о чем-то очень важном. «Нет проблем», Себбе. Я был на половину бутылки вискаря и на одну бутылку вина трезвее, чем сейчас, когда отвечал на звонок.        «Нет проблем», прикидываешь?..» Себастьян крутит колёсико мышки дрожащими ледяными пальцами, но текст на экране больше не двигается, и ему ничего не остаётся кроме как "отмотать" содержимое файла к самому началу, к такому невинному: "Ты знаешь, что такое уязвимость?". Себбе думал, что знает. Теперь же он в своём новообретенном знании уверен на все сто процентов. Ему хочется экстренно затолкать отца в машину и увезти куда-нибудь подальше от дома, пока от папарацци не появится хотя бы одна фотографии Тилля за пределами Швеции. И вместе с тем Себастьяну мучительно хочется приложиться к бутылке вина, желательно прямо из горла. Но кто-то из них двоих должен быть трезв. А так как отец решил исход этой ситуации ещё ночью, Себбе отказывается от своей затеи и, сжав зубы, напоминает себе: кофе. Он обещал отцу кофе. На языке всё еще крутится горькое: "Я за тебя ему сердце вырву!" Горячая волна злости уже улеглась, и на её место приходит какое-то нервное отупение. У Себбе будто все силы разом кончаются и он, выключив монитор, медленно, словно сомнамбула, идёт на кухню. Кофе он не варит - засыпает в отцовскую кружку растворимый, добавляет чайную ложку сахара, и экстренно думает о том, что вообще можно сказать в ответ на прочитанное. Хочется малодушно бросить на кухне чашку с не залитым водой содержимым, схватить ключи от машины и ринуться в Стокгольм. В одиночестве. Покататься по городу, и только потом вызвонить Йонатана. И нажраться. Вхлам. Пока отец... Себастьян кривит губы: вот потому он и не уедет. Потому что отец. Здесь. Не так страшно, что с Тиллем. Страшнее, что с самим собой. Себастьян заливает кофе водой, и только в этот момент соображает, что он даже не удосужился щелкнуть по кнопке включения чайника - вместо кипятка кофейные гранулы получают лишь скудную струю остывшей водицы. Месиво, образовавшееся в кружке, выглядит так же отвратительно и жалко, как состояние самого Себбе и сложившаяся ситуация в целом. - Дерьмо, - шипит Тэгтгрен младший и без сожаления переворачивает кружку над мусорным ведром. Ему огромных сил стоит не кинуть эту кружку в раковину со всей силы, что бы ещё и стакан из-под вина разбить заодно. Будто посуда вообще в чем-то виновата. Когда щёлкает задвижка на двери ванной, Себастьян, уже собрав все запасы своего шаткого спокойствия, засыпает в кружку новую порцию кофейных гранул. Полноценно сварить кофе он сейчас точно не в состоянии. Мозг перегружен так, что будь он компьютерным системным блоком, уже давно завис бы, плевался всплывающими окнами на экране и моргал красной лампочкой, сигнализируя о критической ситуации. В этом же состоянии он наполняет чайник холодной водой и ставит его на подставку. Себбе слышит шаги старшего, ищущего его в главной комнате студии, и специально не отзывается: его и так выдаст звук закипающего чайника. Когда Петер появляется в дверном проёме, Себастьян, уже заливший кипяток в кружку, жадно встречает его взглядом: отец, переодевшийся в белую футболку и светло-синие джинсы, выглядит свежим, бодрым, практически трезвым и очень помолодевшим, несмотря на седые волосы, которые он сейчас вытирает полотенцем, склонив голову набок. Он теперь не сбегает от взгляда сына, наоборот - смотрит открыто и ясно. И видит, что у Себастьяна в зрачках поднимается невысказанный шквал эмоций, но губы при этом остаются упрямо поджатыми. Значит, он сейчас ничего и не скажет. Но Петеру слова не особенно нужны: он считывает и злость, и страх, и воинственность, но перекрывает все это - любовь. Она коконом оборачивается вокруг Тэгтгрена старшего, свивает охранные кольца и стягивает рёбра почти до боли. У этой змеюки для своих - тепло тела и защита, а я для врагов - ядовитые клыки, шипение, скорпионий хвост и даже… иглы? Вся защита, которую можно себе представить, плюс плевки огнём, наверное. Тэгтгрен старший накидывает влажное полотенце себе на плечи и, зайдя на кухню, садится за стол. Он молча прикладывает ладони к стеклянным бокам кружки и хмурится, прежде чем руки отвести - горячо. Себастьян аккуратно садится напротив и вращает стоящую на столе пепельницу чуть дрожащими пальцами. Он не знает, что сказать отцу про прочитанное, но ощущается, что Петер сейчас - словно перед судом. Старается выглядеть беспечно и максимально сдержанно, но Себбе слишком хорошо его знает. Именно поэтому он начинает медленно говорить, не дожидаясь, пока защитная реакция Тэгтгрена старшего всё испортит: - Ты пишешь "любовь", и я тут же почтительно склоняю голову. Ты прекрасно знаешь, что любовь для меня - священная тема. У меня на ней всё мироощущение строится. В детстве, в тех условиях в которых я рос и воспитывался, любовь была вот этим беззащитным, уязвимым доверием, о котором ты говорил в начале, до аллегории. Абсолютным и слепым доверием. К тебе. А если представить, что я ошибался? Может быть ты бы меня в первом же сугробе где-нибудь оставил, напившись с друзьями? Откуда мне было знать? Но как ребёнок я видел в тебе Бога. И до сих пор вижу его. Петер водит костяшками пальцев по горячему боку кружки и Себбе замечает, что его потрясывает как от озноба, но говорить не перестаёт. - Потому что так уж сошлись звёзды, что ты - мой человек. Ты мне и отец, и друг, и мой Бог, и пример для подражания. И я искренне считаю, что если ты нашел человека, достойного слова "любовь", держись за него. Я сам не верю, что говорю это. Потому что минут десять назад я готов был шкуру с него содрать. И поверь мне, я бы смог. Себастьян замолкает на пару мгновений, облизывает пересохшие губы и переводит взгляд за окно, продолжая говорить: - Я, благодаря тебе, знаю, что любовь иногда причиняет дохрена боли. Но также я осознаю, что любовь - грёбаный дар. Ты любишь меня, ребят в своих группах, любишь Анну, любишь родителей, брата, любишь Тилля. И всё это - разное, но в любом случае - дар. Но Тилль, если честно, пугает меня до усрачки, потому что он, оказывается, знал о твоей слабости и пользовался этим, а? Какого хера? Потому что, если я не совсем дурак, он тоже тебя любит. При чем пиздец как. Петер осознаёт, что Себастьян, судя по количеству мата, не может сдерживать ядовитый поток обиды. Тэгтгрен старший успокаивающе улыбается сыну, а после вскидывает одну руку, чтобы потереть висок, пульсирующий болью: раннее похмелье, спровоцированное холодным душем, прогоняющим опьянение, начинает набирать обороты. - Себбе, он не пользуется. Он так живёт. Я думал об этом, пока ты читал. Это человек, который в своей жизни в принципе не слышит стоп-слов. И даже если условиться о них, в запале он их не вспомнит. В плане жизни - он тот самый извращенец, который хочет всегда получать максимум. Но если ты оказался рядом и этот "максимум" не вывозишь - это лишь проблемы твоей крепости. Я просто не вывез. И, если ты посмотришь на его творчество, окружение и всё происходящее в его жизни, ты поймёшь - никто не вывозит. Кроме ребят из Раммов, потому что это уже дело семейное. И его детей. У которых, как ты понимаешь, выбора нет - они связаны любовью к отцу по рукам и ногам. А наш с ним "творческий союз" был ещё достаточно долгим. И я очень многое вынес - кое-что даже с лёгкостью и удовольствием. - "Творческий союз" был больше похож на семейную жизнь, - шутит Себастьян, чувствуя, как у него самого начинает ныть в висках из-за накалившихся нервов, - Но будь это так, ты бы выдержал. Думаешь, что сейчас ты бы смог?.. Петер вместо ответа кладет на стол левую руку ладонью вверх, демонстрируя сыну белую полоску шрама, идущую почти от самого запястья до впадины между указательным и средним. - Я поклялся когда-то, что я это вывезу. Вывезу то, как работает его любовь: признаться в ней, клясться, разрезая кожу, после слизывая кровь с чужой ладони. Так это работает с ним. Всё чересчур, через край, через боль. И вот этой отметке... - Петер ведет пальцами по шраму, - Похуй на то, что я не вывез тогда. - Естественно, - отзывается Себастьян и смотрит на отца, делающего первый нервно-порывистый глоток кофе, - Кровь ведь не вода... Психи. Петер усмехается, чувствуя в последнем слове тепло, идущее от сердца сына. И это тепло сглаживает всё: собственные нервы, похмельный синдром, чувство боли за прошлое и ненависть к себе. - Ты был уверен в том, что делал тогда? Когда вы давали эту клятву? - Тогда - да. - Петер хмурится и заглядывает в кружку так, будто хочет почерпнуть оттуда верные слова, - Потом я говорил себе, что это было опрометчиво и глупо, и что это на самом деле ничего не стоит. Детские игры, вроде шуточных попыток вызвать духов, знаешь. В нашем случае это были взрослые и пьяные игры. И только недавно я начал постигать силу и искренность этого жеста. А раньше я этого не осознавал, потому что трусил. Вообще не хотел возвращаться к тому времени и вспоминать. На это нужно было много мужества. Себастьян улыбается, а после тянется через стол, чтобы положить руку на лапу отца и беззлобно того подколоть: - Спорим, ты Lindemann слушал, когда я к тебе подсел? Путь к прошлому, а? Петер понимает - Себбе тоже не выдерживает нервного напряжения этого разговора, и старается немного сбить градус любой пришедшей на ум шуткой или подколом. Нервная и знакомая ему реакция. Но ответить старший не успевает - слова так и застывают на языке, как и задор во взгляде, потому что короткую тишину между репликами прерывает электронная трель дверного звонка. Она заставляет отца и сына комично замереть, словно они воришки, застигнутые на месте преступления. Вместе с этим звонком в студию словно ветер врывается ощущение, которое оба Тэгтгрена буквально осязают кожей: в дверь рвутся предельная свобода, неспокойствие, и много слишком уж ярких эмоций. Себастьян явно осознаёт, что в ближайшие пятнадцать минут он будет хохотать в голос, а Петер будет держаться до последнего, но всё равно посыпется вслед за сыном, завешивая улыбку, смех и искрящийся взгляд за всё ещё влажными волосами. Петер наверняка видит перед внутренним взором ту же картину и в его глазах плещется такое нетерпение, что Себбе тут же заставляет себя отпустить руку отца. Он кивает на коридорчик и под новую трель звонка просит: - Иди открой. Всё равно рано иди поздно придётся это сделать. Ненависть, злость, недоверие и страх куда-то улетучиваются. Младший даже удивляется тому, что он не чувствует в этот момент ничего кроме странного, но отнюдь не неприятного волнения. Так маленькие дети с дрожью нетерпения и предвкушения ждут праздника. Себастьян не хочет задумываться о том, почему его эмоции таковы. Он объясняет это тем, что любовь отца к коллеге - чувство священное, бесконтрольное и истинное, как и любая любовь на этой Земле. А кровь - не вода. Он связан с отцом кровными узами, крепче которых не сыскать. Так что не исключено, что у них сейчас - одни эмоции на двоих. Себастьян чувствует, как в солнечном сплетении у него зажигаются щекотные и совершенно неясно откуда взявшиеся искорки веселья. В коридоре он слышит смех отца. Открытый, искренний, не наигранный и даже не нервный. Себастьян кусает желающие растянуться в улыбке губы и встаёт из-за стола. Себбе впервые осознаёт, что отец всё это время действительно бережно хранил в себе чувство, от которого нет противоядия. Чувство, перед которым хочется почтительно преклонить колено. Ради него хочется жить. За него хочется бороться. Бороться хотя бы ради того, чтобы... как же там выразился отец? Ради того, чтобы в грудной клетке иногда лопались эти "грёбаные искристые пузырьки шампанского", мать их так.