от ночи до рассвета

Все сразу обратили внимание на яркую лохматую голову среди уебищно-серых пятиэтажек. Ровно как и на дырки на коленях, что сразу же вызвало громкий гогот и похабные дурацкие шуточки. Ну, а что Коля ожидал, приезжая навестить свою бабушку в, прости господи, ебеня. Его с самого первого шага всего выворачивает от всей этой убогости. Тот шаг оказался сразу в лужу из-за чего весь путь пришлось топать, хлюпая грязной водой в кроссовке. Но это был только первый прекрасный день. И он был действительно прекрасным, потому что Ромадов, кое-как добравшись до дома, кряхтя и недовольно сопя каждый раз, когда сумкой херачил себе же по колену, благоговейно сел кушать борщ с пирожками, параллельно обсирая все, что и кого показывали по ящику. Время будто остановилось. Словно Коля и не уезжал отсюда никогда. Даже когда вышел покурить в почти двенадцать ночи у подъезда и до него доебались типы какие-то. Он думал, что они друг с другом общаются, а оказывается, что доебывались до него. — Че не общаешься? — Не общаюсь с долбоебами. Он потом еще полчаса смотрел в глазок, наблюдая, как те палят его, стоя в падике. Коля думал, что когда-нибудь его убьют, если он не завалит свой пиздак. Но он ведь не завалит. Объяснить даже самому себе нахуя он это сказал — не может. У него просто ноль идей. Сначала спизданул, а потом только подумал «ебать, зачем я это сказал». Если бабушке подожгут дверь после этого, то, во-первых, Коля не удивится; во-вторых, он им лично глотки выгрызет. Потому что бабушка — это святое. И к его долбоебизму отношение практически не имеет. На второй день его уже нагрузили заботами и делами. — Сходи за хлебом, молоком и мукой. Хлебом обязательно белым и половинку серого. — Давай я лучше доставку закажу. Зачем напрягаться? По кудрявой голове прилетает звонкий подзатыльник. — Я говорила твоей матери, что надо было тебя лупить, когда на кухне тянулся. Вон, какой ленивый вырос. Жопу поднять, да в магазин сходить лень. — Я пользуюсь благами цивилизации. Он нарочно сладко тянется рядом со столом так, что аж мышцы трещат, и громко выдыхает, сразу же улепетывая из кухни сразу на улицу в желтой футболке, шортах и сланцах на босу ногу. Вдогонку ему летело полотенце и ругань. С неба накрапывал противный мелкий дождь, но ему ведь не гулять под ним. Просто сходить в магаз. — Че, москвич, ахуенно тут у нас? — Под ноги летит смачный харчок. — Москвич — это мамка твоя. Развалюха и чтобы она ездила в ней надо руками и ногами поработать. В лицо сразу же летит кулак. И если от одного ожидаемого Коля отскочил в сторону, то от сильного пинка по колену, а потом и по ебалу — не смог. Он надеялся, что хотя бы три дня сможет продержаться, не вызвав внимание у местной фауны. Хотя уж лучше сказать — флоры. Желтая футболка от смеси крови и грязи с асфальта стала совершенно непонятного и пугающего цвета. Лицо все горит и печет, а в голове только ебнутый смех. И Коля смеется, прикрывая окровавленный рот рукой, пачкая лицо только сильнее. Глазами натыкается на удивленные взгляды гопоты. Оба под горшок пострижены. Один рыжий конопатый. Убил батю лопатой. Или не убил. Но слухов много разных ходило. Второй — с темными. И злым взглядом. Помогал, наверное, тому. — Ты че ебать? В головке ранка какая-то болит или че? Коля шипит, пока мир невесело вертится вокруг, собираясь тугим комом в желудке, угрожая выйти наружу. Он старается приподняться. И вроде получается. — Пошли вы нахуй. Оба. Быдло ебаное, блять. И вместо того, чтобы пойти домой, Коля идет в магазин. Потому что бабушка — это все еще святое. — Ну, Коленька. Я же просила белый и половинку серого. А ты купил половину черного и серый. А Коля сидел с мокрыми волосами и вонючей ватой у носа. По телеку крутилась местная реклама, которая либо делалась на коленке за пять рублей, либо в подворотне за два грамма. Иначе он объяснить такое потрясающее качество, которое совмещало в себе и медаль за сжатие жпега и шрифты вордарта, не мог. Хотя это и завораживало. Все эти ширпотребные шубы, футболки и прочие тряпки за сто рублей, рекламы о банкротстве и работе на местном заводе. Разжиреет он как свинота последняя за неделю тут. И от запеканки, и от блинчиков с маслом и сметаной, и от пельменей, и от пирожков, которые сам же и помогал делать, шмыгая и морщась от зуда. Бабушка, конечно, все мозги ему проела о том, что надо быть осторожней, вместе с кучей вопросов о том, кто это мог быть. Хотя ответ на последний вопрос слишком очевиден. Коля настолько заебался, что просто стал молча лепить пирожки, постоянно подъедая тесто с начинкой, надеясь, что она не видит. Видит, но жалеет мелкого. И так уже сегодня получил сполна. Глухой стук посреди ночи будит, вырывая из пустого сна. Голова болит и кружится, но он через силу поднимается, шаркая несколько раз зашитыми носками, которые его заставили напялить под угрозой лишения тех же самых пирожков, над которыми он и корпел. Беспредел. Третий день уже даже начался весело. — Че надо? — Побазарить. — Базарь со своим другом канарейкой рыжей. — Выйди блять. Пиздить не буду. Коля закрывает дверь на пару долгих секунд лбом упираясь в кожаную обшивку двери. И снимает цепочку кое-как напяливая не свои тапочки. Выходить в прохладный падик в рваной белой футболке, семейниках и тапках на видавшие всякое носки к чуваку, который буквально сбежал из мемных картинок про гопников. Только стрижки под ноль не хватало. — Меня Руслан зовут. Тянет руку к заспанному и мало что одупляющему Коле. Единственное, что Коля «одуплял», что если он не выйдет, то этот еблан весь подъезд перебудит. — Ты это. Не обижайся. Просто ты на педика похож. Еще и со столицы и в рванье всяком. Темный взгляд исподлобья проходится по столь модному луку, останавливаясь на запутавшихся желтоватых кудрях. — Мне че с этого? Мозг категорически отказывался работать. Да и «ранка в голове» реально болит. Было слишком уж привычно и ожидаемо. Не было ожидаемо то, что на него еле подействует вагон обезболивающих, а его наконец-то пришедший сон обломит канарейка номер два. Или номер один. Интересно, получит ли он снова пиздюлей, если назовет их так. Или горшок один и горшок два. Точно отхватит. Горшочек, не вари. — Не воняй. Погнали покурим. Тусклый болезненно-желтый свет в падике моргает. Коле остается лишь взять протянутый знак мира и дружбы и пойти вперед, обогнув Руслана, и, сонно посапывая, спуститься вниз в безмолвную улицу. —А че тебя бабка не пиздит за курево? Курить так-то вредно для здоровья. Они садятся на ржавый, но почему-то все еще стоящий забор. — Блять, а хули ты раньше молчал? Надо было сразу сказать, братан. Я-то думал, что норм все. А оно вон как оказывается. — Коля затягивается под смех рядом, спиздив из зататуированных рук жигу. — Ебаааать. Че делать? Сегодня точно брошу. Он почему-то подхватывает и начинает ржать, захлебываясь дымом и начиная кашлять. Его одновременно ебет и зудящая боль в голове и мерзкий мокрый холод. Но уходить не хочется. — Ты долбоебами зря нас назвал. — И в чем я не прав? — Во всем. — А слухи правдивы? — Нет. Руслан как-то тяжело молчит, глядя черными глазами в пустоту. — Синяк сторчавшийся. Даня чуть вместе с ним не сдох. Коля словно язык проглатывает в этот момент. И чем думал, когда спрашивал? Тем, что отбито. Но ему все также остается похуй — было и было. Алкашей не жалко. Поэтому просто продолжает выпускать сизый дым и смотреть сквозь него на пустое небо. — Ладно. Больше не буду звать вас долбоебами. Они пожимают руки, и он уходит в подъезд, надеясь все же быстро обратно уснуть. Дверь, мерзко скрипя, захлопывается следом за ним, оставляя Колю на пару секунд в темноте. Он никогда не боялся ее, но почему-то такая тихая, безмолвная чернота пробиралась в его душу, заставляя сжиматься. Рука хватает его за плечо, резко разворачивая и впечатывая спиной в стену. Горло сжимает ладонь, но лишь придушивает. Как дети, когда топят котят в бочке с водой, а потом вытаскивают. И смеются. Искусанные сухие губы накрывают чужие влажные, целуя настойчиво, кусая и облизывая, пока Коля стоит в ступоре, пытаясь выбраться из ахуя и цепляясь рукой за запястье. Вторая нащупывает голову. Изо рта в губы вырывается неожиданное «сука», когда пальцы проходятся по волосам, а потом те пропадают. Ебучий горшок. Канарейка сраная. Зарывается в патлы, надеясь отодрать от себя, потому что организм бьется в агонии от боли, которая переросла в стреляющую, и от накатившего возбуждения. Но горло отпускают, а кончик чужого носа мажет по скуле, спускаясь ниже к шее. Горячий язык размашисто и медленно проходится от ключицы вверх, к уху. А Коля только и может уже почти обессилено просто сжимать, не отталкивая от себя, волосы и шипеть через зубы «блять», жмурясь. — Сладкий ты, москвич. — Раздается шепот над ухом. Все в один миг пропадает с отвратительным скрипом тяжелой двери. Он на негнущихся ногах и со стояком в прострации доходит обратно до квартиры, молясь всем богам, чтобы бабушка спала. Потому что придумать хуйню оправдательную у него не было сил. Небольшое зеркальце над раковиной в ванной пугало отражением буквально «ебала». Выглядел Коля так будто его этим же самым ебалом об асфальт возили по всей округе. Желто-фиолетовые синяки на теле, бордовые корки и размазанная засохшая кровь прилагаются ко всему его обычному «луку», очень хорошо дополняя обгрызаные ногти и до мяса на пол фаланги вырванные заусенцы. Именно сейчас он был дальше всего от бога и ближе всего к написанной фломастером на стене падика фразе «кури до фильтра, живи до суицида». Он старается умыться, чтобы выглядеть лучше, чем он сейчас, но ничего не получается. Все еще выглядит как жертва оспы. И кое-какие два часа сна не добавляют желания существовать. В отличии от дозы никотина. Был бы дома — закурил бы в форточку или просто посреди квартиры, но тут хозяйка квартиры с очень чувствительным обонянием. И если амбре от него она еще терпит, то за такое неуважение можно отхватить еще хлеще чем вчера от горшкового дуэта. Или не дуэта? Коля все еще надеется, что ему приснилось. Мозг категорически не хочет даже воспроизводить то, что произошло ночью, обрывая на моменте захода в подъезд воспоминание. Но ощущения остались. Холодная вода не отрезвляет. Наоборот — делает хуже. Телефон показывает пять утра. На улице у него уходит сигарета за сигаретой, пока он старательно игнорирует промозглую прохладу утра. Хотя бы догадался чуть теплее одеться. Но внутри теплится надежда, что чем дольше Коля курит, наворачивая круги по району, то тем больше вероятность того, что его собьет шизоид на приоре, и ему не придется разбираться со всей этой хуйней. Долбоеб так и не приезжает. Какова вероятность, что в одной машине будут два серийных убийцы? А какова вероятность, что в пять утра встретятся два долбоеба? Практически нулевая. И потому ему приходится вернуться обратно. Зато его отпустило от урагана мыслей, сбивающих и орущих каждую секунду. Он ложится обратно в постель, наконец-то засыпая за пару секунд. Жаркое обеденное солнце слепит даже сквозь тяжелые шторы. За дверью его комнаты как обычно происходит движ. Конечно, она старается тихо и аккуратно. Тихо и аккуратно гремя кастрюлями, хлопая шкафчиками, захлопывая печку и слушая радио. Он понимает, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но мысль о том, что это скотство, каждый раз настойчиво долбила его в лоб, заставляя сжимать зубы и проглатывать такой своеобразный будильник. С другой стороны, она не пришла и не разбудила его настойчиво в семь или восемь утра, а дала поспать. Это все поблажки из-за получения по ебалу, но все же было приятно. Был слишком спокойный день. На улице то и дело орали дети, зачастую выкрикивали всякие матерные слова. — Ох, ну и молодежь пошла. В наше время такого не было. И тебя, Коленька, хорошо воспитали. Коленька удивленно поднимает брови, отрываясь от поедания борща. Капуста, грубо порубленная, упирается ему в губу, пока он обдумывает ответ. Во-первых, Ромадов нихуя не святой и может говорить на русском матерном, будто родился в адиковском костюме в подворотне в шелухе от семок. Во-вторых, он сам лично слышал с самого детства, как бабушка чуть ли не стихами материлась, проклиная всех в радиусе десяти километров. Самым безобидным и нематерным было у нее «так долбанула бы тебя как об стенку горох». Но одновременно с этим это было и самым страшным, потому что пятилетний Коля испугался, что его сейчас реально о стену разъебут. Настолько она была зла. Не помнит на что именно, но эти эмоции с ним навсегда. — Так ты же сама тоже материшься. — Я редко. И когда злюсь. Эти малые совсем распоясались. Им бы по жопе всем розгами как нас. А то вырастут в уродов моральных. С этим он был согласен. Пиздить детей за то, что взрослые сами не выполняют. Но спорить с человеком, которому перевалил седьмой десяток, — дело гиблое и пустое. Еще и сам отхватит плюс все останется как было. Коля бы солгал, если бы сказал, что куча матерных слов от галдящих детей ему не режет слух, но, к счастью, он хорошо помнит себя в этом возрасте и знает, что скоро это пройдет. Воспоминания о люлях за это тоже сотрутся. Они будут помнить только, как раскручивали друг друга со всей силы в несколько рук, пока кто-нибудь не блеванет или не упадет лицом в пыльный песок под общее улюлюканье. Или как играли в выше ноги от земли, забираясь на все, что можно забраться, и даже на то, что нельзя. Он так чуть не отхватил, забравшись на наполовину ржавый и разваливающийся уаз одного ебнутого деда. Хорошо, что рожденный бегать пизды не получит. Золотое правило, которое не раз спасало ему жизнь и жопу, и лицо. Солнце уже клонилось к закату, когда Коля закончил убираться в квартире, пока бабушками ходила рядом помогала. Но большую часть времени она либо расспрашивала о том, как там в Москве, либо докапывалась до его равнодушного лица, которое ей казалось недовольным, попеременно доебываясь «хочешь кушать?». Если бы ему давали рубль каждый раз, когда до него доебываются с этим вопросом, то он бы давно купил новый айфон. И возможно машину. Коле тяжело было признаться самому себе, но он боялся выходить за пределы квартиры, до сих пор не понимая, что произошло ночью. Тщетные надежды на то, что все это был бред его немного помятого сознания, разбивались о то, что его белая футболка воняла паршивыми сигаретами, которые он не курил с самого первого курса. А это значит, что это не сон и не галюны. И вместе с этим над его головой светилась надпись «пиздец». Что страшнее в этом мире: прыгнуть с крыши или доебаться до Руслана с вопросом «ты че пидор?». Было бы это «ты че, пидор?» — было бы проще. А с первой формулировкой это больше походило на последствия в виде мема «гроб гроб кладбище пидор». «Сладкий ты, москвич.» Проносится чужим хриплым шепотом в голове, когда все, что хотел Коля — это уснуть после целого дня работы по дому. Желание спать резко пропадает, улепетывая под спидами куда-то в окно. — Блять. Он чертыхается, зажимая рот рукой, и шикает на самого себя. Делать нечего. Натягивает шорты и пихает в карман пачку с лежащей там жигой, вроде тихо открывая дверь и спускаясь вниз. Все же выкурить все эти мысли, чтобы их сдуло прохладныи ночным воздухом — идея самая здравая из всех, которые могли бы прийти ему в голову. Лучше нее была бы только закрыть глаза, успокоиться, посчитать прыгающих разноцветных баранов и наконец уснуть. Но Коля не ищет легких путей. — Какие дела, москвич? — Рядом на скамейку плюхается тело, разваливаясь. — Угостишь? — Меня Колей зовут так-то. — Протягивает пачку парламента и слышит цоканье слева от себя. — Мажор. Они сидят молча, пока Коля скуривает сначала одну, а затем вторую сразу. — Че за хуйня была вчера? — А че вчера было? Он мог бы поклясться своей матерью, что увидел в темноте эту блядскую хищную улыбку. Но утверждать это — дело хуевое, потому что единственный работающий фонарь во дворе кто-то разбил еще с месяц назад по рассказам местных, а чинить его никто не спешил и вряд ли починят. Третий день начался с хуйни. Нужно, чтобы и четвертый с нее начался, потому что стабильность — признак матерства. Коля быстро, почти не думая, подается вперед, туда, где должны быть чужие губы. Успевает даже коснуться, но его за кудри оттаскивают обратно, зажимая волосы так, что ему приходится до боли откинуть голову назад. Он невольно шипит, смаргивая выступившие слезинки, чтобы это не запалили. — Ты че-то попутал, ебло. — А ты блять? — Коля находит в себе силы и вырывает свои волосы из чужой хватки, явно оставляя там пару прядей. Да, москвич, но это не значит, что у него не течет внутри кровь провинциального быдло-гопаря. — Пидорас или педофил? В принципе, он был готов начать отрывать ебальники. Не как тогда, когда просто и тупо отхватил. А меситься, но почему-то слышит в ответ лишь смешок. — Во-первых, мы с тобой одногодки. — Огонь зажигалки озаряет теплым светом лицо Руслана. — Во-вторых, пидорас. А вот ты тупорылый баран. Почему — сам догадаешься. И Коля догадывается, только уже с утра, пока умывается и чистит зубы после «завтрака». Завтраком это называется чисто номинально, потому что впихнутые в него ногами картошка, котлеты и салатик не особо подходили под его обычные стандарты завтрака. Но приходится терпеть, потому что всегда говорил, что за любой кипиш кроме голодовки. Все мысли заняты тем, чтобы скорее наступила ночь. Внезапно вся его жизнь свелась к ночному куреву с человеком, от которого и получил по ебалу. И неизвестно, что именно ему интересней: расспросить про батю рыжего и почему слухи никто не опровергает, или нечто другое. — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. — Знаю. Но я Коля, а не Варвара. Поделишься сигаретой? Впервые они выходят вместе за пределы двора. Небольшие пятиэтажки не загораживают небо. И даже видны очертания звезд. Коля не стремается, идя и то и дело всматриваясь в ночное небо. Он буквально всем своим существом и краем глаз замечает, что эти его действия вызывают не более чем усмешку и цоканье. А чего стыдиться-то? — Синячил по черному. Никто его трезвым вообще никогда не видел. Смешно однажды было, когда это ебло белку очередную словил и пытался Дане глаза ножом выколоть. Типа он бесовское отродье и там черти. По лицу ему не попал, но пару шрамов на руке у него с той ночи осталось. Они ходят по окраинам и так небольшого городка, который пешком можно за час обойти и то не спеша. Пятиэтажки сменяются то на заброшенный железнодорожный вокзал, то на вполне рабочий, но пока что спящий, завод, на заброшенные дома, в которых выбиты стекла, а сами они уже несколько лет как стоят покосившиеся, рядом как обычно валяются бутылки, банки, просто мусор, сигареты. Все по классике. И все это непременно засрано тэгами. Были бы красивые граффити — было бы славно, а так просто хуйня какая-то просто ради того, чтобы краску потратить. — Через неделю снова начал размахивать ножом. Пьяный был в говнище. На маму его замахивался. И не раз, но сам знаешь — бьет — значит любит. Он тогда не затерпел. Подошел сзади и ебанул табуреткой по голове. Через месяц вроде как родители его развелись. Пыль с песком и камнями залетает в сандалии, карябая кожу. Но выбор невелик: либо идти по влажной траве с землей и изгваздаться в грязи, либо по дороге, которая была на 50% асфальтом и на 50% ямами. Руслан приводит его к недостроенному магазину. Еще лет десять назад эта территория стояла огороженная забором. Паспорт объекта висел. Всё прям так официозно и помпезно. Все ждали магазин этот. Но шли недели, месяцы. Территория все больше зарастала сорняками и кустами. Потом пришли новые, выкосили все, заложили фундамент и даже стены с окнами поставили. И снова все забросилось, став холстом для школьников с баллончиками красок. Только вот стены пожелтели, окна выбиты, да и весь вид больше удручал, а воспоминания о всеобщем восторге и ажиотаже навевали глубокую тоску. — И че дальше? — Да ниче. Этот синяк всему городу распиздел о том, что Даня его чуть не убил. Поэтому, когда на съемной хате нашли его тело все подумали на очевидно кого. Неделю пролежал. Никому ненужный. Так ему и надо. — Руслан с презрением плюет на пол, словно под их ногами, под цементом, лежал отец рыжего. — Менты сразу сказали, что ненасильственная. Но че прицепилось, то прицепилось. Меня запрягли вместе с ним квартиру ту драить. Просто пиздец вонища. Так и не отмыли. С крыши открывался интересный вид. Коля, наверное, соврал бы, если бы сказал, что было красиво. Было как обычно, но сверху. — Прикольно. — Че прикольного? Хуйня какая-то. Зато каждого опездола малолетнего видно вечером. Знаешь как они смешно шугаются? Руслан садится на невысокий бортик на краю и смеется. Громко и заливисто, словно только что сам школьников напугал. — Так и зачем я здесь? — Садись. — Скажи. — Садись, блять. В ногах правды нет. Коля тяжело вздыхает, пару секунд смотрит то на Руслана, то на бортик, то на край. Вряд ли он умрет, если упадет примерно с высоты третьего этажа, но что-нибудь сломает. И ему же будет лучше, если повезет, и он сдохнет. Потому что всяко лучше так, чем инвалидом жить. И садится рядом. Руслан кладет руку ему на челюсть. Коля невольно зажмуривается, хмуря брови. — Не бойся. Посмотри на меня. Коля открывает глаза и зеркально повторяет движение. — Я не боюсь. — Ага. Второй рукой за талию аккуратно обнимает, притягивая к себе Руслана чуть ближе, и к губам чужим своими прижимается, поцелуй углубляя сразу. Чувствует, как рука зарывается в его волосы, а губы целуют по челюстью, спускаясь ниже, к кадыку, и еще ниже. — Я думал, ты гопник, блять. — Одно другому не мешает. Он смотрит светлыми глазами в черные. Складывалось ощущение, что его вселенная засасывала внутрь себя. — Завтра здесь же. Его прощально теребят по голове, оставляя одного на крыше. Коля борется с желанием сделать паунс с нее, головой вниз, чтобы уж точно, потому что он не особо понимал, что происходит. Ему отвратительно нравилось, но четкая тень того, что за это пиздят, тем более здесь, тем более такие, как Руслан, дышала ему в шею. Особенно сейчас у края крыши. Он закатывает глаза, произнося старое древнее заклинание «похуй», и идет в сторону разъебанной лестницы. — Коленька, ты крестик-то надень. И браслетик. Я его специально купила. Он освященный. Его монахи плели и молитвы читали. Очень сильная защита. — Блин, башк, я сам знаю, что носить, а что нет. — Если ты снял крестик, то это значит, что кто-то на тебя колдует, зло делает. Нельзя снимать, ты защиты лишаешься. Это все бесы. Коля пытается максимально абстрагироваться от этой коричневой и давящей на мозги беседы, но получается из рук вон плохо, потому что еще секунда и он действительно ебнется с этими бесами. — Я твоей матери расскажу, что ты крестик не носишь. Еще не дай Боже как эти, из телевизора, педиком станешь. Глаза непроизвольно закатываются, делая полный оборот и еще один. Если бы все было так просто. — Отстань, пожалуйста. Я напоминаю, мне уже больше восемнадцати. Она мне ниче не сделает. — Все равно ты для нас всегда останешься маленьким. Банка Балтики стукается о такую же жестяную. Их совместные ночные недо-разговоры стали своеобразной отдушиной, потому что еще до поездки Коля мысленно предполагал, что у него крыша начнет съезжать от хуйни по ящику, скукоты и бабушкиных наседаний. — Ты носишь крестик? — Да, а че? — Ниче. Бабушка считает, что педики неверующие. — Ты побольше слушай старшее поколение — долбоебом вырастешь. — Я уже вырос. — Так и живи своей головой на плечах. Одно другому все еще не мешает. Через день, да каждый день Коле писали одногруппники, чтобы он наконец-то бросал свой залупинск и возвращался обратно, что без него скучно: пиво с пенкой, рыба с плесенью и водка теплая. Что нехуй возвращаться в свои детские воспоминания, потому что только в воспоминаниях эти все места являются по-волшебному теплыми и яркими, а в реальности все оказывается чужим, холодным и убогим. И вся это убогость не побуждает жить, а наоборот погружает в противное и вязкое ощущение, что это все мертвое, что все умерли, все продано и просрано. Что это все потом в кошмарах ему будет сниться. Все они сошлись на том, что если бы у них была возможность не быть там, в своих родных местах, то они бы так сделали. Пусть это все оставалось яркими и приятными картинками в голове. На второй день Коля уже перестал отвечать на эти сообщения, потому что у него как-то сразу все и ярко, и тепло, и даже больно, но не морально, а физически. Может быть это они сами такие скучные и грустные, а может это Коля притягивает везде к себе людей разных. — О чем задумался? — Да так. Друзья доебывают, чтобы съебывал из ебеней. — А ты? — Бабушке, ну, может лет десять осталось. Для меня несколько недель — это ничего, а для нее — событие. Она рада. — Это правильно. Родственники — это святое. Кровь — не вода. — Им похуй. Им скучно не в столицах. Мне чет с первого дня нескучно. — А нехуй кого попало долбоебами называть. — Ебать ты злопамятный, слыш. — Да, память у меня ахуенная. Они чисто номинально чокаются банками снова, сидя на крыше. На Колино предложение сесть как тогда на край его прозвали «ебанутым». Это было близко к правде. Поэтому они сидят у выступа, опираясь на него спинами. — А вообще тут весело. Был один весельчак, который хуйню вечно творил. То бухой спиной вперед пизданулся с третьего этажа. Встал, закурил и вернулся обратно бухать. Потом на спор выпил стакан бензина и пожрал битое стекло. Так что, если еще раз скажут, что скучно, то можем показать, что нет. — Ебать, а можно не надо. Так пролетают еще две банки пива, пока Коля не падает на плечо Руслана, прикрывая глаза и зевая. — Так, ало, подъем. Ты спать тут решил? — Да. Хоть так переспим. — Че? — Хуй в оче. Че слышал. — Пиздец. — Сам такой. Коля отлипает от чужого плеча и поднимается, пошатываясь. Ощущение того, что что-то пошло не так, и он все испортил преследовало его до дома, а потом вернулось, когда тело упало на кровать, и перед закрытыми глазами снова пронесся этот диалог. Желание кричать «сука», «блять» и «сука блять» на всю квартиру неумолимо грызло его изнутри. Он ногтями впивается со всей силы себе в кожу на плече и со всей силы сжимает зубы, через раз дыша, но нихуя не помогает. Ему все также хочется орать как бешеному и отмотать время назад. Ну, да пососались пару раз. Да, были встречи на заброшке. Да, пили пиво. «Хули ты там себе удумал, Коленька. Возвращайся к своим друзьям и ебись сколько и куда тебе хочется». Хоть немного оторваться от этих кусающих до самой крови мыслей удается лишь к рассвету. Только тогда у него получается наконец-то заснуть, падая в глупый и довольно болезненный сон. С утра всепоглощающее ощущение стыда куда-то улетучилось. Может быть его прибило тяжелыми серыми тучами и ливнем, от которых почему-то не хотелось блевануть. Коля открывает окно и вдыхает свежий воздух. Несколько капель попадает на него, сзади подлетает бабушка, захлопывая. И как только успела так незаметно. — Простудишься же ведь. И носки надень. Заболеешь. Иди есть, а потом в магазин сходишь, но в тот за углом, там картошка дешевле. Из всего этого он запомнил только то, что ему надо поесть, но решает сначала немного отмокнуть в ванной. Как же хорошо, что его даже тут никто не оставляет наедине со своими мыслями, потому что в старых домах никогда не сможешь принять ванну один — всегда со всякой живностью в виде тараканов, мушек и прочей хуйни. Даже если убираешься и заклеиваешь все щели, все равно из-за уебищных соседей эта вся шушера расползается на весь дом. Хорошо, что из-за общаги у него развился резист к их виду. Только рефлекс — убить. Дошло до такого, что Коля начал просто рукой дубасить, а не тапком и тетрадью, чем вызывал крики и ахуй даже у пацанов. Мысленно поговорив с парочкой тараканов на стекле, а потом договорив с их мертвыми тушками на краю раковины, он быстро кушает лапшичный суп, чуть не блюет от сантиметрового слоя жира и, накинув ветровку, выбегает на улицу, прогулочным шагом идя до магазина и сжимая бумажку с тем, что надо купить в кармане. Через пару минут в кедах хлюпала вода, потому что Коля опрометчиво снова решил наступить на небольшую лужу и провалился на пол ноги вглубь. Возможно, это была та же самая лужа, что и в первый день. Шорты тоже намокли от ливня, но было хорошо. Краем глаза замечает под козырьком одного из подъездов знакомую фигуру, но идет дальше, делая вид, что ничего и никого не заметил, мокрой псиной заходя внутрь магазина. Часть букв смялась и стерлась на записке, поэтому для него начинался новый квест. Не слишком сложный, но ушло в итоге минут десять, пока он в пустом магазине под равнодушные взгляды продавцов ходил искал то ванилин, то муку, то еще что-то из жопы зимбабвийского оленя. Он дал себе зарок, что если будет идти обратно и Руслан все также там будет стоять, то обязательно подойдет. Чем быстрее разберется с этой хуйней тем лучше будет. И не только ему, а им всем вообще. — Че один стоишь? Проветриваешься? — Тебя жду уже полчаса. — Зачем? — Поговорить надо. Пошли внутрь. — Мне продукты надо занести. Бабушка — это святое. — Ладно. Коля видит, как Руслан равнодушно отворачивается и опирается о стену, играясь с зажигалкой. Но он не бежит домой, а также нормальным своим шагом идет обратно. Любопытство пересиливало ахуй. Любопытство вообще пересиливало все в его жизни, абсолютно любые состояния и эмоции. Возможно, это единственное, что поддерживало в нем жизнь все это время, даже в самые плохие моменты его жизни. Поэтому отдает пакет и со словами «скоро вернусь» уходит снова, не дожидаясь ответа. В чужой квартире он ожидал увидеть какую-то разруху, ободранные обои или голые стены, на которых что-то нарисовано фломастером или баллончиком, но в реальности все оказывается похожим на квартиру его бабушки, только вот сервант пустой стоит абсолютно и сквозь матовые стекла шкафчиков на кухне видно, что нет ничего. — Пустовато как-то. — Съебываю скоро. — А куда? — Любопытной варваре на базаре нос оторвали. Чувствует щелчок по носу и умудряется рукой рефлекторно ударить того по руке. — Ты реально стоял ждал меня? — В прошлый раз ты в это же время выходил. И тоже за продуктами. — Когда вы меня отпиздили. — За базар надо отвечать. — Зато на хуесоса не обиделся. — Знаешь, все вокруг хуесосы. Все вокруг говно. — Одни мы ахуенные стоим. — Да не, мы тоже хуесосы. — Ну, хуй знает. Я б за звание Д’Артаньяна поборолся бы. — Ебало свое пощади, а то так в Москву никогда не вернешься. Руслан достает бутылку водки и апельсиновый сок, в другой руке умудряясь держать пачку сигарет и пепельницу, и кидает это все на стол, пока Коля, оперев лицо на руку, смотрит на все это действо. Ему было волнительно до входа в квартиру, но сейчас все испарилось. Стало как-то спокойно в этом сумрачном оранжевом свете. — Волнуешься за меня? — Коля берет пальцами за верх рюмки, перекатывая ее. — Ага, ты ж ебанутый. Обычно все с первого раза понимают. А ты еще нахуй послал и пошел дальше по своим делам. — Как я вернусь без покупок-то? Он видит, как Руслан закатывает глаза и бормочет что-то вроде «господиблять». А после разливает им сок и водку. Водку — по-человечески. Сок — в кружку со сколотым верхом. — Другой нет, пей осторожней. — Ага. Коля морщится и сразу же запивает соком, упираясь носом в рукав свитшота и отлипая. — Нежный. — Ты еще не видел как я сивуху за гаражами хуярил. — Это все объясняет. — Так о чем ты хотел поговорить. — Он ставит оба локтя на стол и опирается лицом на ладони, пристально наблюдая за тем, как Руслан занимается абсолютно такой же хуйней, как и он минуту назад — перекатывает рюмку. — Че ты убежал? — Не хотел снова получать в ебло. — И поэтому здесь сейчас сидишь, да? — Пизда. Теперь Коля сам берет ледянющую бутылку и разливает тягучую жидкость им. — Какой тост? — Нахуй он нужен? — Без тоста пьют только алкаши. — Я алкаш. И под усмешку Руслана опрокидывает в себя содержимое, слыша треск зажигалки. Тот передает ему сигарету, подвигая ближе пепельницу, и разваливается на диванчике, запрокидывая голову и выпуская серые клубы дыма, пока Коля ютился на стуле, деревянная спинка которого впивалась ему в спину. Дым заполняет комнату, стопка уходит за стопкой под разговоры ни о чем. Коля медленно переползает на диван, тяжелой головой повторяя маневр с плюханьем на чужое плечо. Только теперь он ощущает, как Руслан кладет руку ему на плечи и пальцами зарывается в нерасчесанные кудряшки. — Ты спрашивал, куда я намылился. Так вот. В Москву. Меня Даня поэтому уже пару дней подкалывает, что ты меня заразил, хотя все уже давно распланировано. Но ему лишь бы поржать. За дверью, в коридоре, раздался глухой удар и послышались крики. Визжала женщина какая-то, а мужик ходил и ревел, что убьет здесь всех и чтобы она выходила. Коля дергается, чтобы встать, но Руслан опускает руку и прижимает за плечи к себе. — Не рыпайся. Они так день через день пиздятся. А потом она заявление забирает. Если кто-то заступится, то этого еблана на бутылку посадят скорее, чем этого синяка. Снова слышится глухой удар и рев и резко затихает, словно ничего и не было. Слишком отвык от всего этого маргинального. Готов был пойти пиздиться за всех оскорбленных и ущемленных. И действительно бы пошел, если бы ему не намекнули бы, что надо попуститься, что не все так радужно и что некоторым сойдет и так жить. — Говорит, что любит его и что исправится. Он скорее сдохнет от того, что печень станет настолько огромной, что раздавит все органы и разорвет кожу. Коля смеется, представляя это. Ему вторит Руслан, зарываясь носом в волосы Коли. Они стоят на балконе, который явно повидал слишком много: облупившаяся краска, неровными кусками, вздувшимися торчащая и оголяющая белую стену; старая перегородка и не менее старые окна, которые не только скрипят на всю улицу, когда пытаешься их открыть сильнее или прикрыть, но еще и в принципе не закрываются. Где-то слева, оперевшись на стену, стоит старый велосипед, который, судя по размерам, принадлежал маленькому Руслану. Рядом — небольшой столик, покосившийся, с двумя сломанными ножками. Куча каких-то непонятных коробок, которые уже даже выцвели, бутылки с банками в неимоверном количестве и все в сантиметровом липком слое пыли. — А почему ты уезжаешь? У тебя тут никого нет? — Больше — никого. Они стоят так еще несколько минут, глядя на невероятно яркую луну, прижавшись друг к другу. — Напиши мне, когда приедешь. — Хорошо.