Поприще

      Тылы Михиных локтей — ни живого местечка, ни мёртвого, синяки да шрамы от задувов, старая история, “завтра брошу”, “выбери жизнь”. Миха не стал выбирать жизнь. Почему? Да ни почему. Какие могут быть “почему”, когда есть это — стыдные кумары, восторг поражения, просыпаться заблёванным в чужой квартире и видеть мир как-то ясно, просто.       Напяливать плащ или рубаху, собираясь на репу. Больше из кокетства. Андрюха всё равно рукава задерёт и устроит стыдный досмотр. Как в детском саду. Миха ещё пятилеткой уловил тонкое сходство между прогулками под конвоем и сном по расписанию — и хладными бабкиными концлагерными историями. Только теперь и тюрьма казалась Раем. Потому что там был Андрюха. За надзирателя, за медсестричку, вообще за всех. Даром что не трахал больше. Да и не вставало у Михи больше, героин есть героин.       Сегодня был всё-таки плащ. Ещё сегодня был май, холодный и вшивый, как мёртвая дворняга. Ветром во все стороны, табачным дымком в глаза. Андреево “пойдём подышим, Мих” переводилось как “ты постоишь побитой собакой, а я досмотрю зрачки твои — мелкие, засаленные, въёбанные, с виною нездешней на самом донышке, вот только до донышка я хер доплыву, знаешь, Мих”.       Дышать Миха любил и ненавидел.       Траншеи его Андрей смазывал гепаринкой, настойчиво воняющей камедью. Кривился. Пах сигами и сиренью — по кустам, что ли, на репу пробирался. Партизан. А Миха у него — нацист пленный. Жалостливые поглаживания были как удары разболтанными кирзачами по ебалу.       — Андро, ё-моё, ну что с лицом-то у тебя? Я ж помылся даже. Переоделся, блин. Пришёл вовремя. В отличие от некоторых, — баритон смазывался куда-то в сторону скулежа, звуки разбалтывались и обессмысливались в воздухе.       — Ты у меня с лицом. Срыв твой очередной ёбаный, Мих.       Андрей говорил разборчиво и бесконечно уставше. Учитель в школе для дураков.       Миха на сегодня свои уроки любви не выучил, поэтому импровизировал на ходу.       — Княже. Кня-же. Пусто оно очень, когда трезво, понимаешь, да? Сам же бухаешь, как скот.       — А так тебе не пусто, Миха, блядь? — зашипел.       И бросил окурок наземь, не потушив, и обеими ладонями сдавил Михины локти, садистским, ментовским, омоновским жестом. Большими пальцами врезался в то, что когда-то носило гордое имя “вены”, а теперь являло собой руины войны.       До половины скуренная сига присоединилась к Андреевой, скуренной в фильтр. Миха не заорал. Сквозь марево прихода ощущалось скорее как крапивка, что-то детское, не обидное совсем. Даже тёплое. Андрею не похуй. Андрей так заботится. А потом Андрей опять открыл рот, красивый и отцовски сердитый.       — Не пусто, Мих, что ты то, другое, на эту хуйню променял? Как ты в засосах весь ходил и радовался, блядь, щенком, долюбленным наконец? Как руки прятал не из-за хмурого, а потому что я тебе ремнём запястья перематывал и долбил тебя до синяков — и на жопе, и на лапах твоих тупых, а, Мих? Просился ещё — укуси да укуси, Дюш, похуй, шарф намотаю, пацаны не заметят, Дю-юш, ну пожалуйста, пожалуйста? А теперь тебе другие синяки подавай, да? Не стыдно тебе, Мих?       — Пизда мне, Княже. И стыдно — тоже, ё-моё. Торчебес тебе мой тут чё угодно базарить может. А ты сам видишь, как всё на деле.       — Не вижу нихера. Рассмотреть дай, покажись, ну, Миш, давай.       И тогда Миха впервые выбрал жизнь. Когда Андрей, наоравшись, клешни свои кусачие отцепил и оглядел Миху с любопытством ребячьим.       Миха — слюна в уголку рта. Глазищи цыганские в землю. Мысы гадов, сведённые косолапо. Тремор — как будто не частичный, а повсеместный, отчётливо не героиновый. Ширинка, стояком натянутая. Как тогда. Когда “другое”. Когда двое одна плоть, и он принуждает тебя идти с ним одно поприще, а ты идёшь с ним два. И звонки среди ночи ещё не заебали, и нытьё ещё не заебало, и “слушай, есть одна тема”, — ничего ещё не заебало. И стояк этот в руку ложился, как родной, как свой, как принадлежащий по праву.       А теперь — думать тревожное “блядь”, думать тревожное “да сука”, думать “музыка музыкой, но чтоб я ещё раз в это вляпался, да никогда”.       Потом не думать. Целовать — слюнявый собачий рот, раззявленный в шутовской улыбке. Шею в запахе пота и смирения. Локти эти проклятые, наркотою перепаханные, чужие всё ещё.       Говорить:       — Знаешь, я соскучился. Очень.       Чтобы Миха впервые выбрал жизнь, да.       Марк Твен говорил: “Бросить курить легко. Я сам бросал раз сто”.       Выбрать жизнь тоже было легко.