Dance Macabre

Ещё сто лет назад Эрик принял бы это как должное, но сейчас он искренне не мог поверить своему счастью. Ещё каких-то сто лет назад он и представить себе не мог, что когда-нибудь Кристина Даэ - его ангел, его муза - будет вот так просто сидеть рядом с ним на диване, положив голову ему на плечо... Очнувшись от своих мыслей, Эрик внезапно отстранился от Кристины, пристально глядя на неё своими жуткими, пронизывающими до костей, глазами, словно бы только заметив её присутствие. Его вопрос, казалось, обращённый не столько к девушке, сколько к себе самому, прозвучал несколько неуместно, но мужчину это не слишком смутило. - Сколько тебе лет? Я полагаю, около двадцати или двадцати двух? - ответа не последовало, но Эрик в нём и не нуждался. Он задумчиво коснулся волос Кристины, глядя куда-то мимо девушки, и его чуткие пальцы затерялись в её тёмных кудрях. В его голосе слышалась нескрываемая горечь. - Ты так молода, Кристина... Казалось, ещё недавно ты была лишь едва начавшим раскрываться бутоном, но сейчас я вижу наконец распустившуюся розу - розу, которая не погибнет, подобно цветам на твоём столе. - На губах мужчины проступила циничная ухмылка. - Перед тобой сейчас стоит человек с лицом сорокалетнего янки. Но это лицо чужое - оно не принадлежит мне ни в одном из известных смыслов, оно живёт своей жизнью, отдельно от меня. Но зато тело это принадлежит человеку, который не многим старше тебя - ему нет и тридцати... И уже никогда не будет. В один момент это тело застыло во времени, и теперь оно тоже чуждо мне. С тех пор эта бренная оболочка не способна умереть от старости и немощи - я получил то, чего я не ждал - то, что люди искали на протяжение многих тысячелетий, дар, который человечество желало заполучить больше всего на свете. Но за всё есть своя цена... - по лицу Эрика пробежала тень. - И я заплатил за то, что не было мне нужно не только телом и душой. Я ощущаю на себе бремя тех нескольких сотен лет, что я просуществовал на этой проклятой планете - ощущаю так, словно бы моё тело не утратило способности стареть больше двухсот лет назад. Но я не стар, Кристина - это понятие ко мне весьма слабо применимо. Я - прах, по глупости своей не осыпающийся с нетлеющих костей. Так продолжал он свой мрачный монолог, ни сколько не заботясь о том, слушают ли его. Наконец он посмотрел на Кристину, о присутствии которой он позволил себе на время забыть. Внезапно в глубине его зрачков всколыхнулось спавшее доселе зелёное пламя порыва, накатившего на него потоком чувств, захлестнувших его с головой, готовых излиться на Кристину, утянув её за собой в бездну неясных обрывков эмоций и невысказанных мыслей. Девушка улыбалась неуверенно, несколько растерянно. Эрик, осторожно приблизившись к ней, глядя ей в глаза и взяв её за руку, тихо, с постепенно нарастающим возбуждением, проговорил: - Да, Кристина, ты лишена своего поистине невероятного голоса - и я не думаю, что понимаю, насколько эта трагедия ужасна для тебя... Но тебе больше не о чем беспокоиться, мой ангел. Я полюбил тебя не за голос, отнюдь не за него... Ты - моя муза, Кристина, и какой бы ты ни была - пламя моей любви к тебе не погаснет, никогда и ни за что. Ты - моя муза, моё вдохновение, моя жизнь... Кристина... Теперь бессмертна и ты - и всё же мы разные, как день и ночь, как лёд и пламя, как солнце и луна... Я не знаю ни одного счастливого вампира, которого спасает от извечного отвращения к себе лишь его неспособность глядеть на своё отражение в реке, и не знаю ни одной несчастной нимфы, в этой реке живущей, и видящей все отражения на водной глади... И ужасающий кровопийца, и прекрасная дева - оба они бессмертны, но бессмертны по-разному. Ненавистный другим и себе самому вампир каждый чёртов день проклинает себя и окружающий его мир последними словами, в то время как нимфа наслаждается каждым часом своего существования, ни сколько не думая о границах времени, коего у неё предостаточно. Но однажды несчастный ублюдок Ада и ангел, сошедший с Небес, встретились... И вот, теперь нас не разлучить ни Смерти, ни подвластному ей Времени... Кристина - то единственное существо на всём свете, способное хотя бы на время заглушить его извечную скорбь, приложила свою тонкую лёгкую руку к его разгорячённому, как будто в лихорадке, лбу, огладила нежными кончиками пальцев его по выступающей заострившейся скуле, по впалой щеке. Эрик блаженно выдохнул, в тоске и изнеможении припав к её изящной шее, обвив её хрупкий стан. Девушка нежно положила руку ему на прильнувшую к её плечу голову. Так они и сидели, устроившись на диване посреди просторной гостиной, освещаемой лишь тусклым запылённым бра из пёстрого стекла в углу, бросающим на их бледные лица цветные отсветы - лишь они существовали сейчас друг для друга, наслаждаясь редким моментом уединения и взаимопонимания. Было уже затемно, когда Эрик наконец вернулся с работы. Кристина встретила его в гостиной, но мужчина, не обратив на неё внимания, закрылся в студии, сказав, чтобы девушка не беспокоила его ближайшие несколько часов. Эрик глубоко вдохнул, так, что едва не затрещали рёбра, затем медленно выдохнул, стараясь унять дрожь в пальцах. В его лёгких вдруг словно проснулся паук - задвигался, зашевелился, раздирая их своими многочисленными, маленькими, но острыми, как бритва, когтями, впиваясь в них своими хищными жвалами, раздражая их своей жёсткой щетиноподобной шерстью. Мужчина, хрипло закашлившись, нашарил в кармане ингалятор. Сто лет назад Кристина чуть не сожгла его "Дон Жуана", и пламя, едва не уничтожившее труд всей его жизни, плоть от плоти его, опалило ему лёгкие, безвозвратно приковав его к ингалятору, к которому мужчина тотчас жадно припал. Мерзкий привкус лекарства во рту сменился чувством практически невыносимого облегчения, разлившегося по его поражённым лёгким словно вино в чреве пьяницы. Справившись с этой малозначительной, но неприятной напастью, Эрик наконец смог приступить к работе. Карандаш в его пальцах побежал по бумаге, оставляя за собой чёрный след, напоминавший пороховую дорожку; на листе, исполосованном линиями нотного стана, одна за другой оседали птицы-ноты, образуя витиеватую, но чётко структурированную композицию, которой предстояло в скором времени океаном выплеснуться на такие же монохромные клавиши фортепиано. Эрика в такие моменты охватывало невероятное, не поддающееся никакому описанию, возбуждение - сокрушительное, сладостное, томное - тягаться с ним не в состоянии была ни одна из самых великолепных женщин, встреченных им, даже та, которую он так беспардонно бросил коротать время на диване в гостиной. Это непередаваемое чувство разливалось по его не желающим гнить венам, наполняло его сиянием, соперничающим с сиянием нимба, парящего над головой ангела. Иногда он ощущал, что к нему словно вернулась душа, опрометчиво проданная им за сущие гроши, подобно печени Прометея. Когда к Эрику приходило вдохновение, мир вокруг переставал для него существовать - творческий порыв поглощал его, захлёстывал, увлекая за собой в бездну царства Разума и чего-то ещё более глубинного и потаённого, не доступного осознанию. Когда к Эрику приходило вдохновение, он всё меньше напоминал ходячего мертвеца - бесчувственного и не имеющего ни малейшего смысла для своего существования - он ненадолго позволял себе стать почти настоящим человеком, таким, каким он был давным-давно, тогда, когда он ещё не имел несчастья повстречаться с самим Дьяволом. В те времена Эрик был молод и горд, и слово "жизнь" тогда ещё что-то значило для него. Он не отличался особо высоким ростом, и был, пожалуй, несколько тщедушен; черты его лица, про которые говорили иногда, что они, на пару с зелёными глазами, делали его похожим на лисицу, были не слишком выразительны: излишне утончённые, чтобы можно было считать их хоть сколько-нибудь мужественными, и в то же время слишком грубые для того, чтобы их можно было назвать женственными - в отличие от его истинно женских кистей рук, длинными тонкими белыми пальцами напоминавших крылья птиц, без сомнения, кистей человека искусства. В общем и целом Эрик ничем не выделялся среди десятков и сотен других молодых людей Лондона, хотя мало кто догадывался о том, что подобен он им был только внешне - взгляд его был холоден, но в его сердце бушевало пламя; осанка и манера держать себя, безусловно, доставшиеся ему с той толикой аристократической крови, невероятным образом не расплескавшейся из жил его покойного кутилы-отца, выдавали в нём истинно страстную натуру, которую непросто было разглядеть под маской отрешённости. Люди его не замечали, но лишь от того, что он не замечал их самих, большую часть времени проводя в своей единоличной империи, построенной в его голове исключительно для него одного. Но чего не могли разглядеть бездумные люди, то мгновенно различил в нём хитроумный Дьявол. Отец лжи сумел нащупать струны гордости в его душе - и, возложив на них свои руки, он сумел извлечь из них невероятную, не поддающуюся описанию мелодию, которую ещё не видел свет - дьявольскую симфонию, способную увлечь человека за собой, дать ему несравнимое ни с чем чувство блаженства и экстаза, подчинить себе разум и волю других людей, бессильных против её воли. Но за всё приходится платить - и Дьявол своими кривыми изогнутыми когтями изорвал эти струны в клочья, оставив после себя только горькие воспоминания, призванные сопровождать его в течении всей отведённой ему жизни, уже не исчислявшейся годами, да ужасающие стигматы, сжигающие его уже опустошённое тело нестерпимыми муками. Дьявол преподал ему жестокий урок, заключавшийся в том, что подобным искусством игры с человеческой душой может владеть лишь Он один, и что не стоит жалкому человеку претендовать на его место. Эрик был истинно, невероятно талантлив, но горд и надменен, и рискнув дерзнуть перед самим Сатаной он навёл на себя его проклятье - Дьявол не побрезговал самолично покарать его за этот грех, столь близкий ему самому. Безусловно, Эрик прекрасно осознавал, что он не самое ужасное существо на планете. Окраины и площади Лондона наводняли калеки и попрошайки, лишённые рук или ног, а то и всего сразу, слепые, глухонемые, безликие - каким теперь стал и он -, полные ненависти и презрения, изъеденные оспой, испещрённые отвратительными рубцами и струпьями, источающие испарения, брошенные догнивать свой век заживо в сточных канавах и грязных кривых переулках, куда не мог пробиться луч солнца. Эрик тоже был беден, Эрик тоже был ужасен, но у него над головой была хоть и прохудившаяся, но настоящая крыша, и его дело, которое он отказывался называть ремеслом, давало ему хоть и очень скромный, но позволяющий жить, а не влачить жалкое существование, доход. Однако любые раны со временем затягиваются, оставляя после себя шрамы, от которых годы спустя может не остаться и следа... любые раны, кроме его собственных. Спустя годы, они ещё будут воспаляться и кровоточить, сочиться бледной, розоватой от замешанной в ней крови, слизью, гореть непрекращающимся огнём, сжигающим его изо дня в день. Его верными друзьями были медицинские справочники, изученные им вдоль и поперёк, заученные им наизусть - он невольно представлял сонм извивающихся в его стигматах личинок, пожирающих его заживо. Однажды Эрик, не смотря на все предосторожности, занёс инфекцию, и в итоге едва удержался от соблазна перерезать себе горло от невероятной боли, острой и жгучей, от тошнотворной, кружащей голову, пульсации, скручивающей каждый его оголённый нерв, чётко вырисовывавшей каждый его капилляр - ему тогда казалось, что на него разом набросились сотни шершней и ос, что по его сосудам бегают миллионы огненных муравьёв. С тех пор Эрик, и без того всегда крайне щепетильный в вопросах гигиены, стал ещё пристальнее следить за собой, день за днём делая компрессы, обматывая голову полотенцем, пропитанным дезинфецирующим раствором, заклеивая свои язвы тканью с заживляющей мазью, беспрестанно промывая их. Эрик не был уверен в том, что по-настоящему потерял, продав душу Дьяволу, что-то кроме своего лица, имени и достоинства - да, это определённо было неприятно, но, не будучи человеком практичным и приземлённым, после того, как Эрик осознал своё положение его больше заинтересовал не телесный аспект его метаморфозы, а метафизический. Бесспорно, он всегда тщательно следил за своей внешностью - аккуратность никогда не бывала лишней, особенно с учётом хаоса, творящегося у него в голове, и его метаморфоза до глубины его существа потрясла его. Но Эрик не мог не думать о том, что именно он тогда отдал. Чем для него была душа? Он не утратил способности творить, он не утратил чувств, о чём он иногда искренне сожалел, он не потерял даже той доли сострадания и жалости, что теплились где-то в глубине его со временем ожесточившегося существа. Его бессмертной сущности не суждено было попасть ни в Преисподнюю, ни на Небеса - впрочем, даже после встречи с самим Дьяволом он не перестал относиться к их существованию с меньшим скепсисом. Значит ли это, что Люцифер по какой-то непостижимой прихоти решил забрать его тело, а не душу? Ведь если бы Эрик по-настоящему лишился души, то смог бы ли он творить, как раньше?.. Настроение Эрика было крайне непредсказуемым и переменчивым, мужчину постоянно бросало из крайности в крайность. Иногда день он мог буквально хоронить Кристину под толщей роз и хризантем, заливая всё это фонтанами шампанского и ликёра, готов был часами носить её на руках, на давая её белым тканевым балеткам коснуться не достойного такой чести пола, обращался с ней, словно с богиней, сошедшей на землю. Иногда он как будто бы забывал о её существовании, как коллекционер постепенно перестаёт замечать бабочку, висящую в раме на стене, приколотую грудью к своему стеклянному гробу. В иной же день он срывался на Кристину, отыгрывался на ней, хоть его голос и оставался тихим и спокойным. Эрик давил на неё, угрожал, скрыто, и в то же время грубо и навязчиво требуя её внимания, подобно одинокому и озлобленному ребёнку, добивающемуся его посредством закатывания сцен и истерик. Он, алчный до чувств, самыми различными способами пытался развести девушку на эмоции - доходило вплоть до прямолинейных оскорблений с его стороны: проходя мимо он иногда, окинув Кристину оценивающим взглядом, будто бы невзначай бросал едкий комментарий по поводу её внешнего вида сегодня; он мог до самого утра импровизировать на фортепиано, не выключал колонок до глубокой ночи, намеренно перебирал с вином, страсти к которому он не утерял - всё это, разумеется, было сущими мелочами, но не смотря на скромные масштабы подобные выходки рано или поздно могли довести до белого каления даже самого уравновешенного человека. Эрик творил всё это демонстративно, чуть ли не театрально - и всё это время он внимательно наблюдал за реакцией Кристины, стараясь заметить в её поведении малейшие признаки раздражения. Но все его ухищрения были тщетны, и ни к чему не приводили: девушка, не смотря ни на что, не поддавалась на его провокации... А порой он впадал в глубочайшую меланхолию, из которой его не были способны вывести ни вино, ни любимая женщина, бывшая для него музой; он целыми днями практически не выбирался из своей комнаты, либо студии, в компании лишь нескольких бутылок крепкого вина и клавиатуры, допрашивая несчастный инструмент, выпытывая из него хоть сколько-нибудь внятные музыкальные фразы, едва в состоянии нетвёрдой рукой перенести вырванные из инструмента стоны в тетрадь. В это время подходить к Эрику было по-настоящему опасно - мужчина после диалогов с молчаливой неподвижной бутылкой в штыки воспринимал любое движение в поле его воспалённого зрения. Он пребывал в чертогах своего больного разума, отдавая взаимодействие с окружающий мир на волю своего проспиртованного тела, существовавшего на одних лишь инстинктах и гормональных выбросах, совершенно не обращая внимания на то, что это самое тело вытворяет. И вот, в один из таких вечеров Кристине не везло попасться Эрику под горячую руку - этот день надолго врезался мужчине в память. На этот раз он расположился в гостиной, в бессилии не удосужившись доползти до своего логова. Несколько часов лежал на диване он без движения, словно труп - одно лишь сердце слабо и бессмысленно трепыхалось в его груди. Кристина сидела в кресле в нескольких метрах от дивана, склонив голову и сложив руки на коленях, улыбаясь сквозь завесу тёмных кудрей, упавших ей на лицо, глядя на Эрика и, как ему казалось, словно бы насмехаясь над ним. Мужчина какое-то время пристально смотрел ей в глаза - девушка словно препарировала его душу, пытаясь добраться до самых недр его сущности. И ему это жутко не нравилось. Спустя ещё несколько тошнотворно длинных минут Эрик осторожно, не разрывая зрительного контакта, поднялся с дивана, и на нетвёрдых ногах медленно, едва заметно шатаясь, принялся мерить комнату неровными шагами, скрестив руки на груди. - Кристина... Ты смотришь на меня уже несколько часов. Неужели что-то случилось? Разве что-то во мне изменилось? - голос его, едва не срывающийся на шипение, был тихим и обманчиво спокойным, таящим в своей глубине холодную угрозу, сочащийся ядом из всех щелей. - Ну, что же ты молчишь? Давай, назови меня монстром, чудовищем, или как ты ещё звала меня раньше? Кристина всё также неподвижно смотрела на него, удивлённо распахнув ресницы, сдержанно, несколько виновато улыбаясь, как будто не понимая, что ей говорят. Эрик приблизился к девушке, и в его глазах зажёгся недобрый огонёк. - Молчишь... Впрочем, чего я мог от тебя ожидать. За долгое время ты не сказала мне ни слова, не издала ни единого звука... Безмолвная натурщица, с которой мастер ваяет скульптуру. Мужчина поймал Кристину за подбородок, развернув её лицо к себе, обдав её винным перегаром, пристально, хищнически вглядываясь в неё. Эрик помнил её совсем другой - в его глазах она была воплощением всего самого светлого и прекрасного. Его очаровывала её мягкая и открытая улыбка, лёгкий румянец, играющий на её чуть округлых щеках, её прямолинейность и наивность, её готовность бороться за себя и то, что ей дорого. Он помнил тот день, когда он впервые привёл Кристину в своё логово - не смотря на некоторую робость в её глазах светились любопытство и интерес. Он помнил, как она, улыбаясь с некоторым смущением, положив руку ему на плечо, глядя ему прямо в глаза, уговаривала его сыграть хотя бы маленький отрывок из "Дон Жуана" - он не хотел этого, но чёрт побери - ей удалось его обезоружить. Когда Эрик притащил Кристину в свою обитель во второй раз - глаза её блестели яростью, и милая улыбка превратилась в оскал - эта дикая кошка была готова была дорого продать свою шкуру, и эта её внутренняя сила не могла не восхитить его. И в тот день она победила. Но что стало с Кристиной теперь? Она размокла, словно прекрасный бумажный бант, брошенный в воду. Всё, на что отныне была способна эта женщина - яркая, импульсивная, пылающая страстью к жизни - это выдавить из себя бесцветную улыбку, сдавшись под его давлением, опустив руки, ссутулив плечи. Эрик не мог примириться с этой утратой - дикая чёрная кошка с горящими глазами превратилась в забитую серую мышь, и это по-настоящему раздражало мужчину, черпавшего вдохновение из жизни, из эмоций, из страсти, выводило его из себя. - Так в чём же дело, Кристина? - голос его окончательно превратился в ядовитое шипение. - Почему ты молчишь? Молчишь так, словно бы я отрезал тебе язык. Неужели ты думаешь, что сможешь выбраться отсюда, если ты не будешь петь, словно птица, запертая в клетке, что как только ты лишишься своего прекрасного голоса, так я сразу отпущу тебя? Непонимание во взгляде Кристины постепенно перетекало в страх, блеснувший в глубине её глаз. Внезапно Эрик схватил её за плечо, до боли сжав его в стальных пальцах, с силой встряхнув девушку. А несчастная Кристина смотрела в горящие зелёные глаза, не в силах отвести от них взгляда. Что-то в больном мозгу Эрика щёлкнуло. Его лицо перечеркнула нездоровая жестокая ухмылка, так знакомая девушке. Перехватив хрупкое тонкое запястье Кристины и выдернув её из кресла, протащил её несколько метров, бросив её на диван, словно тряпичную куклу. Он склонился над ней, держа её запястья над её головой, не давая ей ни единого шанса сбежать. - Ну же, Кристина! Бейся в тщетных попытках вырваться, кричи рыдай... Неужели тебе плевать на свою жизнь?! Эрик впился в её белую шею, распустив до середины шнуровку платья под грудью, высвободив одну из её рук из своих пальцев, запустив их в её волосы, и на миг отстранился от неё, чтобы взглянуть ей в лицо... И замер. Её губы, нежные, словно лепестки юной розы, искривились в выражении боли и отчаяния, обнажив ровные белые зубы, готовые словно не к крику, а к укусу. С её лица, искажённого гримасой ужаса и отвращения, будто бы вытянули всю жизнь вместе с кровью. Глаза её неподвижно застыли, сосредоточившись на Эрике - Кристина не знала, чего от него ожидать, и мужчина чувствовал липкий густой страх, волнами исходивший от неё. Вдруг Эрик словно проснулся от забытья. Его возлюбленная сжалась на диване - застывшая, бледная от ужаса, словно приведение. Мужчина, похолодев, медленно осознавал произошедшее. Эрик, не смотря ни на что, считал своё влечение к Кристине исключительно платоническим, вполне довольствуясь ночами, проведёнными с проститутками. Разумеется, он не забыл того постыдного для них обоих, но в особенности для него самого, эпизода в опере, когда он, ведомый порывом пожирающей его изнутри уничижительной и безумной ревности и страсти, набросился на девушку, едва не осквернив её - честь Кристины в тот вечер спас лишь вопль Ричарда, разыскивающего девушку, вернувший мужчине самообладание. Но теперь Эрик держал себя в руках, не давая животным инстинктам взять верх над разумом, хоть он и позволял себе думать о Кристине, деля ложе с очередной ночной бабочкой. Тонкие губы Эрика растянулись в улыбке, горькой и болезненной: до мужчины совершенно внезапно начал доходить весь абсурд и сюрреализм происходящего. Эрик дрожал, словно в агонии, давясь безумным гомерическим хохотом, который он безуспешно пытался сдержать, постепенно переходящим в тихий истерический плач без слёз. - Кристина, любовь моя, страсть моя, ангел мой... - возбуждённо, словно в горячке тихо говорил он ей, целуя её руки, стоя перед ней на коленях - в иной день он счёл бы это за оскорбление, как для себя самого, несмотря на то, что он не растерял своей галантности к концу двадцатого века, так и для девушки - она не должна была видеть его в подобном состоянии, не вызывающем иных чувств, кроме острой неприязни и пренебрежения, на пополам с жалостью и снисхождением. - Ты не заслужила подобного кошмара, и я не уверен, что ты сможешь простить меня после всего, что я сотворил... Эрик, впав в прострацию, застыл у ног Кристины, обняв девушку за талию, вновь переживая события столетней давности. Десятилетия спустя он не видел всей чудовищности себя прошлого, ибо с тех пор он хоть и сильно изменился, но оставался всё тем же Эриком Дестлером - холодным, едким, циничным, не бесчувственным, но ощущающим эмоции совсем иначе, чем другие люди, гордым и манипулятивным... и всё же, прожитые годы не могли не оставить следа в нём. В своей "молодости" он был надменен и горячен, и в его жилах кипела жгучая ярость, постепенно отравляющая его, словно яд Ехидны, но вместе с тем дарующая неиссякаемый, как ему тогда казалось, источник жизненных сил и вдохновения... Но вот прошли годы, и ярость его понемногу улеглась, выгорев до тла, словно лес после колоссального пожара. У Эрика уже не осталось сил ненавидеть - и тогда он смирился. Смирился со своим положением, с людьми, с миром. Он осознал, что потерпел поражение на арене жизни, и что ему не оставалось ничего, кроме как с этой жизнью распрощаться - но он был лишён этого милосердия природы. С тех пор он не становился старше физически - лишь несчастная его душа, истязаемая когтями Сатаны - страдающего и озлобленного после изгнания с Небес, ужасающего, и бесконечно скорбящего, не становилась моложе с каждым десятилетием. Память могла бы избавить его от нежелательных воспоминаний, преобразовав их в нечто не столь противное ему, но его чувственная натура помнила всё - мерзкий хруст, с которым хищная игла впивалась в его кожу, каждое прикосновение к Кристине, словно бы обдававшее его огнём даже сквозь ткань и замшу перчаток, без которых он, ни смотря ни на что, не смел к ней притрагиваться, каждый удар ножа по искромсанному запястью и жгучую боль, вместе с водой заполнявшую его лёгкие - о его многочисленных попытках расставания с осточертевшим ему существованием после своей отвратительной "метаморфозы", от которых через некоторое время не оставалось ни следа... Эрик с усилием выдохнул сквозь зубы, поднялся с колен, мельком глянув в зеркало, и собрал в хвост светлые волосы, разметавшиеся по плечам. Кристина, разумеется, молчала, не способная вымолвить ни слова, но мужчина буквально чувствовал укор в её взгляде, сверлящем его спину. Он повернулся к девушке. - Кристина... - как же ему нравилось проговаривать это имя - Крис-ти-на. Крисстина. Кхристиина. Имя воздушное, и в то же время необъяснимо тяжёлое, как арабские духи, величиственное, словно хор ангелов - он не мог отказать себе в удовольствии произносить его при любой возможности. Для всех он был Робертом Фостером, и только для Кристины он Эрик. Просто Эрик - короткое малозвучное имя, которое девушка упомянула единственный раз в жизни, читая титульный лист его партитуры. Одно то, что ей было известно его настоящее имя уже обезаруживало его перед ней. На сей раз он не стал распинаться перед ней, лишь сухо бросив через плечо: - Я чувствую всё то презрение, что ты испытываешь ко мне, и я прекрасно его понимаю. Теперь ты можешь быть спокойна - такого больше не повторится, никогда и ни за что. Выйдя из комнаты и притворив за собой дверь, Эрик устало прислонился к косяку, тоскливо вздохнув. Он всегда был чувственным и восприимчивым, но теперь он, кажется, начал становиться сентиментальным. Излишне сентиментальным. Эрик печально ухмыльнулся, и вышел из комнаты, прикрывая за собой дверь. Когда дверь закрылась, Кристина так и осталась безмолвно и неподвижно сидеть на диване, глядя пустым, лишённым всякого смысла взглядом в стену, оскалив зубы в ухмылке - выражение, которому суждено было застыть на её лице навсегда. Она уже не была способна ни на слёзы, ни на смех - её голосовые связки иссохли вместе с остальной плотью, а вместо её прекрасных живых и подвижных глаз в чёрных пустых провалах посреди лица тускло блестели блеклые стеклянные шары, которыми таксидермисты заменяют вытешие глаза у чучел. Строчка швов на её лице, аккуратная и точная, выполненная рукой, определённо знающей своё дело, в одном месте уже треснула и начала расходиться, и кусок шёлка, когда-то снежно-белый, а ныне пожелтевший в тон её пергаментной кожи, впитавший кружащий голову запах парфюма и дезинфецирующих растворов, тонкой маской покрывающий её скулу, уже начал понемногу отставать от неё, открывая на всеобщее обозрение сквозную дыру в изъеденной червями плоти, едва прикрывающую зубы, обнажившиеся до корней, и кость её прекрасного даже теперь черепа. Парик, собранный из её настоящих волос, величавой короной покрывавших её голову при жизни, был накрепко пришит к ней по линии скальпа, скрывая связывающие их воедино нити под слоем краски и косметики. Узкая бархотка змеёй опоясывала шею, в которой уже не бурлила жизнь, не кипела кровь. Белое, расшитое лентами и оборками платье с высоким пышным воротом надёжно скрывало от лишних глаз ужасный шов, протянувшийся от ключиц до низа впалого, набитого тряпьём живота, изуродовавший, исказивший её бренное тело, а туго затянутый корсет поддерживал немощную спину трупа. Под роскошным одеянием не было заметно проволоки, стягивающей её рассыпающиеся кости, и сшивающей остатки кожи с лоскутами прикрывающей её ткани. А на тонком высохшем пальце под прозрачной кружевной перчаткой блестело кольцо - то самое кольцо, крепко впившееся в этот же самый палец больше ста лет назад, оставшееся Эрику от его несчастной матери. А Кристина так и осталась безмолвно и неподвижно сидеть на диване, глядя пустым, лишённым всякого смысла взглядом в стену, мило улыбаясь, застыв в ожидании Эрика.