And fuck like a demon, do it like nothing I am disgusting, I've been corrupted And by now I don't need no help to be destructive
Halsey — Lilith (feat. SUGA)
Тонкие запястья, скованные наручниками, саднят. Сочащаяся из разбитой губы горячая кровь пьянит. Шуга расслабленно, закинув ногу на ногу, сидит на потрёпанном стуле, елейно скалясь человеку напротив него, и с особым наслаждением кончиком языка издевательски слизывает капли алого, с вызовом заглядывая в чернильное дуло пистолета. Он на мушке. На крючке. Он пойман тем, от кого с восторгом бегал последний год, как Джерри от Тома, доставляя ему кучу проблем, но едва ли этим фактом серьёзно огорчён. Потому что чёртов детектив по прозвищу Агуст перед ним — его больная гиперфиксация. Потому что он похож на него, как две капли воды, и отличает друг от друга их, пожалуй, только характер, причёска и шрам на лице, который хочется выдрать с его лоснящейся кожи и оставить ножом-бабочкой, лежащим в кармане драных джинсов, свой. Потому что ждал этого момента слишком долго, упиваясь яркими фантазиями о том, как их излишне тесная встреча будет происходить, а сейчас безумно наслаждается им, припоминая всё, что случилось до сегодняшнего дня. Шуге нравилось подставлять Агуста и наблюдать со стороны, как он выпутывается из искусно сплетённой им паутины с присущей ему брутальной грацией. Нравилось распускать о нём горячие сплетни, сочинять скандальные слухи и с удовлетворением вполуха слушать, как о нём судачат на рыбных рынках, перемывая самые мелкие кости. Но больше всего Шуге нравилось красть у Агуста деньги: не честно заработанные, не полученные со взяток или изъятые, а отвратительно грязные с продажи наркоты из его же собственной лаборатории, о которой Шуга узнал совершенно случайно, пока украдкой следил за ним. Не будет лишним сказать, что Шуга Агустом в каком-то смысле даже восхищается. Не будет и лишним упомянуть, что сам он всего лишь вороватая уличная шпана, сколотившая вокруг себя небольшую банду таких же тронувшихся, но ему даже в голову не приходило банчить наркотой в своём городе, а какой-то ушлый детектив подмял под себя весь наркобизнес в округе и даже особо не скрывается. Завидовать — плохо, знает Шуга из собственного опыта, но что же тут сделаешь, когда руки сами тянутся к чужому даже не для того, чтобы поживиться, а развлечения ради? Ради чьей-то реакции? В бытность грязным оборванцем он воровал исключительно затем, чтобы набить брюхо и не сдохнуть от какой-нибудь пиздецомы в разваливающемся сарае, который и домом-то называть было кощунственно, а тут ситуация диаметрально противоположная. Ему не нужно гнилое бабло тех, кто хочет сдохнуть по собственному желанию. Ему нужен только тот, у кого было всё, пока Шуга выпрашивал по подворотням милостыню. Когда Шуга заметил Агуста впервые, он не поверил собственным глазам, попросив парня из банды ущипнуть его. Когда он, видя в ком-то другом буквально собственное отражение, судорожно собирал об этом другом информацию, его съедало всепоглощающее чувство горькой несправедливости. Почему человек с «его лицом» имел хороших родителей, когда сам Шуга каждый день наблюдал только пьяных животных, походивших на человека лишь способностью размножаться за ненадобностью? Почему у Агуста был хороший дом, вкусная еда и куча возможностей, которые могли только сниться тому, на ком мир поставил крест ещё в младенчестве? И почему кто-то столь похожий на него, став детективом, в итоге паскудно скурвился, превратившись в мерзкого ублюдка вместо того, чтобы наслаждаться привилегиями ложек разных ценностей? И может ли быть, что они просто потерянные в роддоме братья-близнецы, у которых суть одна, а ситуации — совершенно разные? Сначала Шуга испытывал к Агусту самую разъедающую кислотную ненависть. Сначала проклинал его и желал попасть под шальную пулю при задержании, но чем дольше следовал за ним по пятам, тем больше увлекался объёмной тенью, собравшей в себе всё от него худшее. Его влекло к Агусту самым невообразимым образом. Его разрывало от непреодолимого желания наброситься на него, повалить в грязь и вымарать с головы до пят, ведь именно в такой грязи Агуст ещё точно не оказывался. Шуге так чесалось просто прийти к нему в участок, распахнуть дверь носком тяжёлого ботинка и крикнуть что-то вроде «хён, я нашёл тебя!», но вскоре и это чувство сменилось чем-то, чему не было никакого рационального объяснения. Шуга хотел Агуста. Хотел его во многих смыслах слова, под которым подразумевают только самое банальное. Он хотел сдать его вышестоящим органам. Хотел засадить в тюрьму на пожизненное. Хотел прийти в дом к его родителям и притвориться им, чтобы хоть раз почувствовать, что такое любовь, которую он никогда не испытывал. Хотел растерзать его, подвесить за яйца, расспросить, почему он стал чудовищем. Хотел посмотреть на его реакцию, когда они впервые лоб в лоб увидятся, рассмеяться в лицо и расквасить его, но больше всего Шуга хочет быть в этом мире единственным. Единственным с лицом, доставшимся от людей, умерших от цирроза печени. Единственным Шугой, который с отвращением смотрит на живые трупы с любыми зависимостями, пока Агуст добавляет всё новых и новых в мир-склеп, в котором они все изо дня в день под солнцем медленно разлагаются. И поэтому он сейчас здесь. И поэтому он долго и скрупулёзно прорабатывал убийственный план. И поэтому ему совсем не страшно, когда дуло пушки оказывается у виска, а холодная сталь охлаждает горячий порыв дёрнуться вперёд и повалить Агуста обратно на диван, ведь он всё равно сегодня умрёт. Умрёт самой печальной смертью, осознав, что вокруг него не осталось совсем никого: Шуга забрал всех. Шуга переманил на свою сторону каждого его союзника, пообещав отдать каждый доллар, что украл, в процессе осознав, как легко занять место другого человека, если у тебя есть то, чего нет у других. Только вот место Агуста ему не нужно вообще. Шуга разрушит всё, что он выстроил с таким трудом, и наконец-то сможет стать сами собой: той самой яркой искрой на кончике его сигареты, когда он, щурясь, затягивается, выдыхая Шуге в лицо. В то самое лицо, которое и сам видеть едва ли рад. — Дай закурить, а, — беззаботный хрип Шуги слишком удивителен для момента, в котором он застыл. — Раз уж ты пристрелить меня собираешься, хочу хоть сигаретку выкурить напоследок. — У меня пока к тебе лишь серьёзный разговор, — низкий голос Агуста спокойный и холодный. Он закручивается вокруг шеи, как склизкая змея. — Для серьёзного разговора необязательно тыкать в меня этой штукой, — Шуга едко усмехается, сдувая упавшую на глаза прядь, и слегка толкается виском в ствол, всем видом показывая, насколько ему поебать. Страха нет. Ничего нет, кроме ехидства в лисьих глазах. Шуга не сводит с Агуста игривого взгляда. Шуга словно видит перед собой ещё одного себя, заблудившегося в параллельных мирах, и сейчас кто-то из них обязательно взорвётся, забрызгав его скромное убежище кишками до потолка. Шутка ли, но Агуст даже комплекции той же, да и всё у него скорее всего — точь в точь. Шуга слышал, что у каждого человека в этом мире есть этакий близнец. Он даже криповые истории об этом читал, но никогда бы не подумал, что это случится с ним самим. Никогда бы не подумал, что сойдёт из-за Агуста с ума. Окончательно тронется, осознав, что к этому ублюдку почему-то хочется прикоснуться точно так же, как всегда прикасался к себе. Будут ли ощущения одинаковы на двоих? Почувствует ли Шуга хоть что-то, когда Агуст испустит последний вздох? — Могу потыкать в тебя другой штукой, если Colt настолько смущает, — ни один мускул не дёргается на лице Агуста, когда он явно пытается Шугу поддеть, делая очередной затяг, и Шуга понять не может, издевается тот или готов сделать это всерьёз. Его ничего не беспокоит? Он не замечает, насколько они похожи? Или просто старается не замечать? — Лучше тыкни в меня сигаретой. Заебал дразнить, — очередная порция едкого дыма в лицо не раздражает, но закурить хочется всё больше. Шуга и сам зависим, но едва ли этим гордится. Едва ли гордится тем, что у них и курение — общая черта. Зато готов отметить одно: с сигаретой меж губ Агуст выглядит, как ёбанный бог. Лёгкая усмешка касается сложенных плотной нитью губ. Агуст делает шаг назад к старому дивану, с которого только что встал, и опускает пистолет, а Шуга невольно скользит взглядом по его руке, сжимающей рукоять. И даже руки, блядь. Даже руки у него такие же: со вспухшими венами и узловатыми пальцами, из-за которых словил далеко не один комплимент. Этими руками Шуга убил, но совсем не гордится собой. Этими руками он отбирал у других. Этими руками беззастенчиво себе и не только дрочил. Эти руки могли бы его… Внезапно сглатывается тягуче и тяжело. Что, во имя всего святого, он сейчас представил, собираясь стереть ублюдка напротив с лица Земли? Почему он вообще что-то чувствует, когда не должен? Когда понимает, что это неправильно? Когда все его мысли по отношению к нему ранее неправильны были тоже, но тело считало иначе, томясь на слабом огне? Шуга много думал об этом. Шуга хотел понять. Узнать, что чувствуешь, когда двойник вбивается в тебя наверняка точно таким же членом, каждый миллиметр которого изучил вдоль и поперёк. Всё не так. Всё должно быть совершенно не так. Шуга себя не контролирует. Шуга, сжимая минутную слабость в кулаках, мысленно тушит бензином разгоревшийся внизу живота пожар. Он, чёрт возьми, не может спокойно смотреть на этого ублюдка вот так. Не может уместить в голове, что будет так же эпичен в костюме-тройке и с пушкой в руках. Он находит «самого себя» омерзительно горячим. Он даже в каком-то смысле жалеет, что придётся Агуста убрать, но… У них в запасе целый вечер, если всё пойдёт так, как было решено. У них бесконечно много времени для того, чтобы утолить обоюдный интерес, ведь и у Агуста в суженных глазах он, определённо, есть. Шуге любопытно, что Агуст думает о нём. Любопытно, хочет ли его так же, как люди, придающие этому слову лишь одно тривиальное значение из сотен других. По телу бесконтрольно пробегает мелкая дрожь, когда Агуст отнимает сигарету ото рта и тянет её Шуге, пристально смотря ему в глаза. По каждому нерву прицельно бьёт электрический ток, когда он сжимает влажный фильтр, чувствуя на нём призрачный вкус своего двойника. Вся эта ситуация абсурдна настолько, насколько вообще абсурдной может быть, но Шуга испытывает несравнимое ни с чем удовольствие, затягиваясь жадно, словно не курил добрый десяток лет. Те же сигареты Marlboro, те же руки, то же лицо. А что там под костюмом? Что под идеально выглаженной белой рубашкой? Что в штанах? Шуге интересно. Шуге так чертовски интересно, что он чуть ли не стонет, когда Агуст забирает сигарету обратно, пробуя на вкус уже его самого. Шуга хотел бы знать и испытать так много всего, но он должен Агуста убрать. Обязан, иначе сгорит. Иначе огонёк, добравшись почти до самого фильтра, исчезнет под подошвой ботинка того, кто является слишком неправильной версией его самого. Он жесток и безжалостен. Он холоден, спокоен, дисциплинирован и тих. У него проницательный и колкий взгляд, под которым хочется признаться даже в том, чего не совершал, и подавляющая аура, прижимающая к стулу всякий раз, как возникает желание дёрнуться и спровоцировать на конфликт. У самого же Шуги в груди клокочет буйный чистейший огонь. Он живой. Настоящий. Вспыльчивый, отходчивый, но не готов за многое простить. У него широкая жизнерадостная улыбка даже после всего пережитого в жизни дерьма и бунтарский дух. Он свободен от любых оков. Он делает лишь то, что хочет, а сейчас безумно хочется склонить Агуста к другой чаше весов, пока он ещё хранит в себе необходимое для поддержания жизни тепло. — Теперь ты готов утолить моё любопытство? — садясь обратно на диван, продолжая наставлять на Шугу Colt, без тени эмоций спрашивает Агуст, пронизывая ледяным взглядом насквозь. Даже не верится, что Шуга может быть таким. Таким полярно противоположным. Таким скучным, но одновременно притягательным. Запретной фантазией с меткой «селфцест». — Я не делал пластику, чтобы стать похожим на тебя, — Шуга знает, что Агуста едва ли это интересует, но не может не быть противной язвой. Это — его главный талант. Он мельком наблюдает, как Агуст оставляет сигарету в пепельнице, не затушив, и всё ещё без особых причин ассоциирует её с собой. — Видимо, мирозданью просто нужно, чтобы хоть один человек с нашим лицом был не такой мразью, как ты. — Занятно, — хмыкает Агуст тихо, пуская с губ последний сизый дым. Ему занятно вправду. Он действительно хочет шпану напротив себя понять. — Вот смотрю я на тебя и думаю, что ты вполне сгодишься, когда мне понадобится исчезнуть. Ну, знаешь, насовсем. «Ты и так скоро исчезнешь», — думает с усмешкой Шуга, а Агуст думает совершенно о другом. Шуга — он же лидер банды района, за которым Агуст закреплён, встретился ему около года назад, когда выехал на дело об убийстве, а оказалось, что там всё тривиально совсем. Он увидел его мельком в толпе безмозглых зевак, но сначала подумал, что словил зрительную галлюцинацию из-за систематического недосыпа, но спустя некоторое время эта галлюцинация обрела вполне себе осязаемую форму, подставив его. Они похожи — отрицать это глупо. Они похожи больше, чем слово «похожи» вообще может в себя вместить, и Агуст даже поднимал о Шуге бумаги, чтобы точно убедиться в отсутствии близнеца, однако ничего не смог на него найти. Шуги словно не существовало. Шуга был буквально никем, и этот никто вознамерился ставить ему палки в колёса, имея точно такое же тело и лицо. Сначала Агуст спускал всё на тормозах. Сначала не обращал внимания на убогие попытки дискредитировать его в глазах других, посчитав, что Шуга даже внимания его не стоит, раз уж играет на поле, на которое ему изначально было начхать, но с каждым разом его выходки становились изобретательнее и грязнее. Шуга совершенствовался. Он действовал на нервы. Занимал все мысли в течение дня. Его взгляд, наполненный искрящимся ехидством, его коварная улыбка, с которой капает яд, его пёстрый внешний вид, так и кричащий, что он полная противоположность ему, поначалу вызывали недоумение, неприятие, диссонанс. Его словно послали, чтобы Агуст заплатил за свои грехи. Чтобы он увидел, каким мог бы быть, не став тем, кем в итоге стал. И вопреки всему ему понравилась эта картинка. Ему нравилось смотреть на десятки фото, с которых на него смотрел «он сам», и думать, что всё могло быть иначе. Что он тоже мог бы улыбаться вот так беззастенчиво и быть настоящим, мягким, живым. И поэтому его потянуло к Шуге. Отчего-то потянуло так, как обычно тянуло к девушкам и парням на одну ночь. Агусту плевать, кого трахать. Ему так бесконечно поебать на то, кто будет под ним в ту или иную ночь, ведь он может с легкостью заполучить даже знаменитость с экрана, стоит лишь надавить, но Шуга стал недостижимой фантазией. Запретным плодом, у которого внутри — цианид. Поймай он Шугу, раздень, засунь в него член — и словно бы трахнул самого себя. Словно бы удалил несколько рёбер, чтобы самому себе отсосать. Он посчитал это неправильным. Он думал, что совсем свихнулся, когда прикоснулся к возбуждённому от одних лишь картинок в голове члену, а потом был в этом уверен, кончив с его именем на устах. Агуст никогда не сомневался в себе. Он всегда поступал так, как считал правильным, даже если его решения граничили с миром, от которого поклялся других защищать, но в тот момент он впервые допустил осечку. Впервые дал слабину. Таким слабым он себе не понравился. Таким уязвимым и жалким он был ненавистен себе, но ничего не мог поделать с желанием натянуть Шугу на член. Он никогда не думал о себе так, как думал о Шуге. Он даже представить не мог, что когда-нибудь захочет трахнуть двинутую на голову версию себя, но если она существует, почему бы и нет? Почему бы не позволить себе эту самую слабину? Только вот момента не находилось. Только вот Шуга в одночасье полностью и бесповоротно пересёк допустимую черту. Он делал это систематически. Он считал, что Агуст его не поймает, что он может бегать от него вечно, что он неприкасаем и неуязвим, раз уж ещё ни разу не пострадал, но даже не догадывался, что ему позволяли красть. Позволяли просто потому, что Агусту было интересно, как далеко он зайдёт. Агусту плевать на все украденные им деньги, ведь он всегда может заработать ещё. Ему плевать даже на труп, что Шуга оставил после себя, зайдя в самый опасный преступный брод, но не плевать на причины и следствия. Не плевать на то, почему Шуга доебался именно до него. Да, они словно зеркальное отражение друг друга из разных миров. Да, возможно, они всё-таки разлучённые в роддоме братья-близнецы, но разве их встреча в таком случае не должна была быть более радушной? Или разве он не должен был связаться с ним как-то иначе и попробовать разобраться, кто из их родителей кому изменил? Вместо этого он попытался разрушить всё, что Агуст так скрупулёзно строил, переступая через других. Вместо этого он бегал от него, как мышка от кошки, оставляя хаос после себя. И ради чего всё это? Ради того, чтобы Агуст в конечном итоге его поймал? Он смотрит на ухмыляющегося Шугу, смотрит на то, как тот издевательски призывно облизывает разбитые губы, будто всерьёз заигрывая с ним, и хочет разбить их ещё, ощутить его кровь на костяшках, попробовать её на вкус, сравнить со своей. Он никогда этого не покажет, но ему тошно от самого себя. Тошно от того, о чём думает, пока парень напротив раскидывает в уме очередной охуительный план. Он ведь хитрый. Он ведь чёртов хитрожопый лис, не боящийся остаться без хвоста, и потому удача ему так благоволит. Впрочем, благоволила. До сегодняшнего дня. Теперь Агуст может Шугу пристрелить. Теперь он может делать с ним абсолютно всё, пока направляет на него Colt M1911, устав от беготни, но также может дать ему выбор, выгодный лишь для одной стороны. И Шуга едва ли откажется от свободы, даже если для этого придётся подставить этот самый хвост. — Так о чём ты хотел со мной серьёзно поговорить? — Шуга нарушает тягучую тишину; низкий мурчащий хрип заставляет Агуста на секунду прикрыть глаза. — Только учти, что я ненавижу серьёзные разговоры. Меня от них тошнит. — К чёрту серьёзные разговоры. Как ты смотришь на то, чтобы я трахнул тебя? — Агуст говорит это с присущей ему хладнокровностью, но где-то в глубине зрачков и у него разгорается разрушительный пожар. Шуга это чувствует. Он буквально ощущает наяву, как от него теперь веет едва различимым теплом. — Только учти, что лишь так ты сможешь мне отплатить. В противном случае я просто пущу тебе пулю в лоб. — Вместо того, чтобы бесцеремонно нагнуть и выебать меня, раз уж я пойман и в наручниках, ты интересуешься моим мнением? — Шуга усмехается слишком едко, а из разбитой губы вновь начинает сочиться кровь. Такого он точно не ожидал, но явно где-то в глубине души об этом кричал. Теперь он знает, что Агуст думает о нём. Теперь он понимает, что Агуст и в этом не отличается от него. Он тоже больной ублюдок. Больной ублюдок, которого хочется ощутить в себе даже несмотря на то, что он сегодня умрёт. — Будто я могу отказаться под дулом пистолета. Ты совсем идиот? Агуст не любит, когда его оскорбляют, — Шуга понимает это тогда, когда он резко встаёт и подаётся вперёд, хватая за наручники, рывком потянув на себя. Надрывный звон подвесок, браслетов и цепей на теле Шуги — единственный звук, разбавляющий тяжёлый выдох, мазнувший по разбитым губам. Они теперь совсем рядом. Близко настолько, что можно уловить объёмный запах табака и геля после бритья. Забавно, но Агуст не пользуется парфюмом, предпочитая ему ароматы обычных средств, а Шуга и вовсе эти запахи игнорирует, предпочитая естественный, способный рассказать о человеке перед ним буквально всё. Естественный запах Агуста за табачным флёром едва уловимый, но тяжёлый, густой. Он пахнет кровью, смытой с рук десятки и сотни раз, пахнет порохом и оружейной смазкой, уличными забегаловками, химикатами из нарколаборатории и жестокостью, отпечатанной в стремительно темнеющих радужках точно таких же лисьих глаз. Шуге вопреки всему нравится этот букет вдыхать, но это лишь минутная слабость. За ней — ненависть, отвращение и желание, которому до сих пор приемлемого объяснения нет. Они смотрят друг на друга — друг в друга — от силы пару секунд, но Шуга успевает прикинуть все возможные намерения, спрятанные в теле, что по какой-то дурацкой случайности ему не принадлежит. Агуст, быть может, подсознательно сдерживает себя. Быть может, у него есть образ, которого придерживается просто потому, что так правильно для его системы ценностей, потому, что иного сценария нет и не может быть, но Шуга другого мнения на этот счёт, раз уж живёт жизнью, отличающейся от него абсолютно во всём. Агуст — грязный коп, детектив, погрязший в пороках, поддаться которым невероятно легко, а Шуга — мелкий преступник, бандит, ставший пародией на Робин Гуда лишь потому, что хотел неудачной копии себя насолить. Они оба неправильные по всем законам, придуманным праведными людьми, но уровень свободы у них разный: Агуст едва ли знает, какова она на вкус. Подарить ли ему хоть немного? Шуга великодушен, когда дело касается освобождения от оков. Картинка перед глазами меняется молниеносно: Агуст толкает Шугу на диван и склоняется над ним следом, вжав колено меж бёдер в продавленный поролон. Шуга даже не сглатывает громко, но тянет саднящие губы в довольной ухмылке и щурится, как пригретый солнцем кот. Есть в Агусте что-то, что явно приказывает ему Шугу пристрелить за год бессмысленной беготни, но он не спешит вновь приставить дуло пушки к его виску, вместо этого прикладывая ствол к шее, дразняще съезжая дулом в ключицы под футболкой, с почти неразличимой похотью смотря только в глаза. Его взгляд пронизывает насквозь, забирается в подкорку, заливает раскалённую сталь. Шуга знает, чего хочет Агуст, знает, что хочет этого сам, но будто не может его прочитать, будто тьма, клубящаяся в зрачках напротив, не хочет обнажать душу, что может быть хрупче, чем у него самого. Защитный механизм? Самообман? Или Шуга просто настолько хреново разбирается в людях, потому что его миндалевидное тело куда меньше, чем у всех остальных? Едва ли, конечно, он психопат, но точно псих, раз его член под ширинкой от действий Агуста начинает медленно привставать. Холодное дуло, скользнувшее по кадыку к подбородку, подливает ещё больше бензина в охвативший тело пожар. Шуга честно не знает, о чём Агуст думает в этот самый момент, но разве это важно, когда перед ним его точная копия, а он безумно хочет её? Хочет самого себя? Нет, Шуга понимает, что Агуст — совсем другой человек со своим багажом, но мозг словно не хочет принимать реалии, словно правда верит, что существование параллельных миров доказано здесь и сейчас. Впрочем, думать — не для этого момента. Шуга подумает о своём сумасшествии когда-нибудь потом, а пока сосредотачивается лишь на удивительном чувстве возбуждения, что разливается по венам, как та самая раскалённая сталь. Он горячо выдыхает в лицо Агуста с мелкой дрожью, обнажив самую уязвимую часть себя, и без возмущений принимает половину ствола Colt’а, когда дуло требовательно утыкается в губы, вклинившись между зубов. Терпкий привкус пороха и смазки наполняет рот слюной. Шуга не собирается играть по правилам Агуста, не собирается так просто позволить ему наслаждаться превосходством, понять, что Шуга совсем не против быть выебанным им. Он просто держит ствол, языком познавая смерть, и едва ли позволит себе оторвать поплывший взгляд от глаз Агуста, в которых отражается совсем ему незнакомый теперь человек. Между ними ощутимо искрит. Жар, источаемый одинаковыми телами, закручивается в водовороте, смешивается, проникает под кожу тонкой иглой. Она будто прошивает их, подбирая самый опасный шов, но нить его тонка и недолговечна: она порвётся через пару часов. И стоит ли в таком случае подавлять желания, рвущиеся из груди? Стоит ли позволить рациональной части руководить процессом, в котором рациональности быть не должно? Шуга ненавидит Агуста, а Агуст наверняка ненавидит его, и разве ненависть — не самое сильное чувство? Разве не именно она толкает на поступки, от которых отмыться ещё сложнее, чем от дерьма? Время в грязном убежище замирает, как замерли два человека, не понимающие, как поступить через секунду, две, три. Шуга не знает, что такое неловкость, не знает, как самому себе отказать, а Агуст едва ли собирается нажать на спусковой крючок и вынести Шуге мозги. Он наслаждается картинкой перед глазами? Ему нравится, как губы Шуги плотно обхватывают согретый слюной ствол? Или нравится представлять на его месте самого себя? Трудно видеть в Шуге кого-то другого, когда они делят одно лицо на двоих. Трудно принять тот факт, что это лицо вызывает чувства, которые не должно вызывать. Только Шуга уже свыкся с этим пороком, почти полностью его переварив, а Агуст явно колеблется, хоть и за общей хладнокровностью трудно увидеть даже крупицу его души. У Шуги немеют пальцы на руках и ногах; слюна с уголков губ капает на рубашку; полностью эрегированный член упирается в ширинку джинсов, толсто намекая на то, что его телу абсолютно нечего скрывать. Его заводит этот застывший в янтаре момент так, как не заводились даже тачки, которые он угонял, и Шуга теперь совсем не прочь отсосать чёртовому стволу, но Агуст вдруг тянет его на себя, переводя с лица Шуги пристальный взгляд лишь затем, чтобы проводить им растянувшуюся меж губами и дулом нить слюны. Он, чёрт возьми, просто играет с ним. Он, блядь, забавляется с бесстрастным выражением лица, и это заводит Шугу сильнее. Это срывает его тормоза. Агуст нависает над ним, как страшная грозовая туча, готовая в любой момент обнулить, но Шуга не будет ждать, пока она исторгнет молнию, не будет ждать, пока ударит в него, собственнически хватая Агуста за галстук, притягивая ещё ниже к себе. Шуга помнит, как целовал зеркало в детстве, пытаясь пародировать взрослых из дорам. Помнит, что оно было холодным, неспособным ответить ему, но Агуст отвечает, глубоко запуская в него язык. Его обветренные губы вопреки всему мягкие и настойчивые, а сам он чертовски нетерпелив, хаотично вылизывая изо рта Шуги привкус собственного ствола. Они делят порох, масло и табак на двоих, и кажется, что так было всегда, кажется, что детали сложного пазла наконец-то соединились в картинку, имеющую смысл только для них двоих. Шуге чертовски странно целовать неправильную версию себя, но он отдаётся процессу жарко и чувственно, продолжая держать Агуста за галстук, чтобы он не посмел отстраниться, чтобы прекратил быть камнем, когда внутри всё кипит. Кипяток с его языка варит заживо, поднимая на поверхность всю внутреннюю грязь. Поцелуй, которого никогда не должно было произойти, превращается в садистскую игру на выдержку, в которой сегодня обязательно кто-то умрёт. Агуст вдавливает дуло Colt’а Шуге в пах, ухмыляется в губы и не закрывает глаз, а Шуга даже не думает издавать болезненный стон, целуя яростней, вливая в Агуста собственный яд. Он не может проверить, стоит у него, но проверять и не нужно. Не может запустить пальцы в копну скрупулёзно зачёсанных назад волос, но обмена нежностями в их природе всё равно нет. Они животные. Они на людей похожи лишь внешне, когда внутри одни инстинкты, одно желание на двоих. Шуга прикусывает Агусту кожу, сдавливает зубы, пускает кровь. Он размазывает меж языков алый металл, широко раскрывая рот, хочет его сожрать. Агуст платит в ответ рваными мазками ствола по члену, когда палец всё ещё лежит на спусковом крючке, горячими выдохами и густой смолой, залившей радужки и словно бы всё вокруг. Вот так Шуга выглядит, когда возбуждён? Чёрт, он бы и вправду трахнул самого себя. Только вот трахнуть тут собираются лишь его, а он и не против, позволив Агусту думать, будто тот может его подавить. Шуга — бунтарь. Шуга даже под дулом пистолета любого к чертям пошлёт, и эта черта его характера в своё время доставила ему уйму проблем. Он привык брать, редко когда отдавая что-то взамен. Привык красть и тут же убегать с широкой улыбкой на лице, но от Агуста бежать теперь не хочется, даже если крадёт каждый его вздох. Агуст терпкий на вкус. Сдержанный, как весь его внешний вид. Он едва в восторге от долгих поцелуев и прочих важных для нормальных людей ласк, но всё ещё целует Шугу, словно знает, как долго он этого ждал, продолжая вжимать пушку в налитый кровью член. Шуга ёрзает под ним. Ему неприятно и больно, но эта боль сладка, как ванильный ликёр, с которым пьёт кофе по самым тёмным утрам. Агуст отстраняется первым, точно не в силах терпеть напряжение в штанах. Он, вероятно, никогда не терпит, заботясь лишь о себе, но ему явно было интересно свою дерзкую копию познавать. Шуга всё ещё держит его за галстук, опаляя искусанные губы томными выдохами, и с присущим ехидством смотрит из-под ресниц, пытаясь донести одну простую мысль: он ему никогда не будет принадлежать. Всё закончится сегодня. Они закончатся сегодня. Останется только один. Но пока они могут стать единым целым. Пока Агуст убирает Colt в кобуру под пиджаком и запускает руку в карман, достав оттуда маленький ключ. Шуга удивлён, но вида не подаст. Шуга с подозрением наблюдает, как Агуст расстёгивает один браслет наручников и даже представить не может, для чего, но долго в неведении пребывать ему не позволят: у Агуста явно есть фетиши, о которых не скажешь вслух. Он крепко сжимает запястье Шуги всё с тем же бесстрастным лицом, и ему не остаётся ничего, кроме как отпустить галстук, иначе перелома точно не миновать. Он тянет уголки губ в ухмылке, которую можно увидеть только у тех, кому уже нечего терять, и поднимается, следом поднимая Шугу за рубашку, пока он этой ухмылкой заворожён. У Шуги нет сил сопротивляться, да и зачем, когда желание быть под Агустом знамением высечено на его зрачках? У Шуги мурашки по загривку и так внутри горячо, что кажется, будто он вот-вот выплюнет солнце, но пока удаётся выплюнуть лишь удивлённое «ох» с пониманием, зачем Агусту понадобилось расстегнуть браслет. Этот ублюдок не хочет смотреть на него, пока будет насаживать на член. Ему наверняка всё ещё кажется чертовски странным желать практически точную копию себя, но не желать копию он не может, даже если для этого придётся отказать себе в удовольствии наблюдать за её выражением лица. Агуст заводит руки Шуги за спину, разворачивая его. Он делает это грубо, как при задержании, ни разу не церемонясь с тем, кто доставил ему кучу проблем, и сковывает браслетом вновь, будто Шуга вообще куда-то планирует сбегать. Он бы не сопротивлялся даже без наручников, но и так вполне сойдёт: ему хотя бы кажется, что не он один тут сошёл с ума, и это коллективное сумасшествие вытравливает последние остатки здравомыслия, оставляя в Шуге лишь порок. Он готов ко всему, что Агуст сможет ему дать. Он готов даже опуститься перед ним на колени и взять его член в рот, чтобы точно убедиться в стопроцентной схожести и там, но убеждается только в том, что у Агуста тоже стоит, когда он прижимается к его заду и скользит пальцами по талии к пряжке ремня, прижигая кожу шеи лёгким прикосновением губ. Пряжка даётся ему легче, чем она даётся самому Шуге, да и пуговица джинсов с ширинкой оказываются расстёгнутыми быстрее, чем он может это осознать. Отступать уже некуда. Поздно сожалеть о том, что вообще вознамерился воплотить свой нездоровый план в жизнь, специально оставив Агусту подсказки, где его надо искать. Он всё ещё крепко ненавидит его, всё ещё хочет убить, но и член его хочет тоже, даже если будет больно настолько, что самому захочется умереть. У Шуги давно не было никого. Он за последний год только и делал, что дрочил, поэтому чувства будут объёмнее и ярче. Поэтому можно — нет — проигнорировать боль. Джинсы падают на пол, а Шуга падает в спинку дивана лицом от грубого толчка. Агуст едва ли собирается заботиться о его комфорте, но помогает устроиться удобнее, дёрнув цепь наручников на себя. Шуге удаётся встать на колено, но удобного в этой позе чуть. Удаётся не уронить гордость в грязь от абсурдности происходящего и терпеливо, затаив дыхание, ждать, пока Агуст разберётся со всем остальным и пристроится сзади, попытавшись насухую войти. Только он оказывается чуть великодушнее, чем Шуга думал о нём: спустив его хипсы, он вдавливает ладони в поясницу и сплёвывает на крестец. Слюна холодит кожу и стекает к анусу, заставив Шугу в лёгком эйфорическом негодовании прикусить губу: ещё никто не плевал на него. Ему хочется Агусту втащить. Просто развернуться и точно добавить ещё один шрам к тому, что всегда бесил, но момент невозвратно ушёл: звук, с которым расстегнулась агустова ширинка, выбивает из лёгких весь кислород. Агуст не собирается скидывать даже двубортный пиджак, а от брюк избавляться и подавно: хватает просто вытащить из трусов сочащийся от смазки член. Шуга находит это занятной чертой характера человека, привыкшего доминировать над другими во всём, и количество одежды во время секса тоже способно психологически давить. Только вот Шугу таким не сломить: хоть и чертовски хочется увидеть, что там у Агуста под воображаемой бронёй, сейчас такого желания нет. Есть желание другое: чтобы он ему уже наконец засадил. Слюна скапливается у ануса, вызывая зуд. Шуга прекрасно знает, что смазка из неё, как из него законопослушный гражданин, но поблизости явно ничего другого нет, да и Агуст вряд ли стал бы жалеть тело того, кто украл у него неприлично дохуя бабла, в придачу самого строптивого из лабы чёртовыми красными палочками для еды умертвив. Шуга заслуживает боли. Заслуживает крови и трещин, которые потом придётся лечить, но не заслуживает убивающего ожидания, притаившегося за спиной. Что Агуст делает? О чём задумался? И задумался ли вообще, а не просто любуется его задницей, как произведением искусства в музее, на которые Шуге всегда было начхать? Он хочет быстрее. Хочет сию же секунду быть заполненным почти самим собой, даже если это пиздец как отвратительно звучит. У Агуста, как и у самого Шуги, холодные руки. Он раздвигает его ягодицы, сплёвывает ещё раз и проталкивает часть слюны большим пальцем, а Шуга закусывает губу сильнее, даже не замечая на зубах крови, и чувствует, что вот-вот провалится в разверзнувшую под ними пасть пропасть. Он вдруг вспоминает, как приходилось разрабатывать себя самостоятельно перед сексом, но сейчас ощущения совсем другие, ведь Агуст — не он, даже если их всё же разделили в роддоме. Осознание самой очевидной на свете вещи ударяет под дых с размахом, и Шуга давится вдохом, когда влажная головка члена Агуста упирается во вход, а сам он прихватывает под тазовые кости с явным намерением загнать по самые гланды. Проходят жалкие секунды, а кажется, будто целая вечность. Шуга удерживается в неудобной позе на одной силе духа, когда хочется уже разогнуться, и собирается насадиться сам, но Агуст явно не даст перехватить инициативу. В глотке застревает болезненный хрип. На уголках озорных лисьих глаз собирается солёная влага. Губы приоткрываются в глухой брани, оставшейся испариной на спинке дивана. Агуст вошёл. Вошёл в него резко. С оглушительным шлепком. Разрывая. Он не слишком большой, но безумно крепкий. Он чертовски горячий и неприлично приличный в обхвате. Шуга сжимается и пульсирует вокруг него сгустком осязаемой боли, отчаянно пытаясь к нему привыкнуть, но Агуст не настолько великодушен, чтобы позволить ему это сделать. За маской пугающего хладнокровия явно скрывается жгучее синее пламя, вырывающееся на свободу лишь тогда, когда Агуст отпускает поводья. Шуга готов поставить собственный зад на то, что раньше он не позволял себе терять контроль даже на секунду, но рядом с ним тяжело оставаться ледяной глыбой. Агуст сейчас обжигает. Выжигает всё внутри, пытаясь выйти и вбиться снова, а Шуга закатывает глаза и до хруста сжимает пальцы, чертовски жалея, что не может сжать ими шею блядского детектива. Да, он получил то, о чём безумно много думал, считая себя больным ублюдком. Да, в нём чуть ли не он сам, если вычесть костюм, шрам и причёску, и от этого ощущения рвут крышу, но ему ещё никогда не было настолько мучительно больно, даже несмотря на удовлетворение от фантазии, воплощённой в реальность. И разве дело только в том, что Агуст разрывает его изнутри, тоже очевидно страдая? Разве виноват лишь его член и отсутствие смазки? Едва ли, да только думать об этом конкретно сейчас нет никакого ебанного смысла. Шуга чувствует удушающую пустоту, когда Агуст выходит. Ощущает, как по мошонке стекает густая кровь со слюной, ничуть его не заботя. У него низкий болевой порог и в целом отношение к боли, учитывая частые уличные драки, толерантно настолько, насколько позволяет выдержка и опыт, но подобное он ощущает впервые. Ему не мерзко, не противно. Ему до сизой дымки перед глазами удивительно странно, когда мысль о том, что Агуст внутри ему катастрофически нужен, растворяет мысли щёлоком, будто мёртвое тело. Шуга по ощущениям не скажет, что его член — как у него — точно такой же, не скажет, что точь в точь вспухшие артерии и головка, но это и не играет особой роли, когда один лишь факт того, что его собирается как следует трахнуть злой двойник из трешового фильма, подгибает колени. Внизу живота горят Помпеи. Там бушует ураган; неистовствует стихия. В голове то штиль, то разрозненность мыслей, а Агуст за спиной готовится вновь войти, на этот раз используя кровь вместо смазки, по звукам растирая её по члену. Он беспощаден вправду: следующий сотрясающий тело толчок ожидаемо выбивает с губ Шуги хриплый стон, когда он обещал себе этого не делать. Шуга не хотел стонать под ним, прогибаясь, со скрипом впечатываясь грудью в спинку дивана, но не считает, что проиграл, ведь они ни в чём не соревновались. Он, на самом деле, не такой уж и гордый: его гордость умерла ещё тогда, когда пришлось выпрашивать у прохожих деньги, поэтому то была лишь злость на Агуста и обида. Сейчас всё это размылось солёной влагой. Сейчас Шуге так не терпится вцепиться в Агуста кошкой, обвив всего руками, но они за спиной и скованы, а Агуст умело использует это, потягивая за цепь наручников, чтобы вогнать член в него глубже. Но что за выражение у него на лице в это время? Как он на Шугу теперь смотрит? Ему хочется повернуться и тонуть в точно таких же лисьих глазах, а не в потрёпанной обивке, но сил на борьбу с Агустом сейчас нет: они уходят на то, чтобы не стонать от эйфорической боли во весь низкий голос. Агуст привыкает к узости стенок и набирает скорость: сгустки крови этому всерьёз помогают. Тягучие фрикции сменяются размашисто ненасытными, торопливыми. Ему, очевидно, не хочется тратить время на бесполезное, а лишь подавить, придавить, овладеть и едва ли доставить удовольствие, да только никто из них его не получит, даже если постарается. Никому не будет хорошо и приятно там, где приятного мало просто из-за нереальности ситуации, но моральное удовлетворение точно позволит закончить начатое. Шуге и вправду плевать, что даже толчки в простату невыносимо болезненны, ведь суть не в этом, совсем не в том, чтобы просто с Агустом ради ощущений трахнуться. Суть внутри, где-то в груди, в сердце даже, что бьётся о рёбра, как мотылёк о стекло, всякий раз с приходом чистейшего понимания: в нём именно Агуст. Тот самый ублюдок, от которого бегал год, потому что было чертовски весело дразнить худшую версию себя за то, что стал поганым выродком, проигнорировав кучу возможностей. Агуст дёргает Шугу на себя за наручники, удерживая второй рукой, с неприсущей себе нервозностью. Возможно, он чувствует примерно то же, что бурлит в Шуге ядовитым варевом, но оно настолько для него инородно, что приходится изменять себе в попытке нагнать ускользающее. Губы Шуги тянутся в ухмылке, кривой улыбке, отдающей приторным вкусом безумия. Он готов рассмеяться под заглушенные одеждой шлепки, готов гоготать так громко, что услышат даже боги, веры в которых никогда не было, но из глотки вырывается лишь клёкот и бульканье. Он захлёбывается в том самом вареве, зачёрпывая его огромным половником. Он чувствует член Агуста всё чётче, ощутимее, сжимаясь так, что ему тоже больного до возможного, и слышит сзади сбитые хрипловатые выдохи. Они ведь даже звучат одинаково. Они ведь две стороны одной медали, разбитой надвое, но сейчас по воле обстоятельств — одно целое. Их тандем мог быть убийственным. Вместе они могут стать великими, но Шуга всё ещё хочет быть единственным. Хочет видеть себя, смотрясь лишь в зеркало, а не в другого человека, тоже едва понимающего, что за хуйня происходит с теми, кто не имеет друг к другу никакого отношения. Просто мир, вероятно, посмеялся над ними, сделав их друг на друга похожими. Просто мир наигрался с ними, и теперь они приближаются к закономерной кровавой кульминации. Стенки саднят и пульсируют; Агуст набирает темп зверский, не позволяющий даже насытить лёгкие, врываясь с беспощадным остервенением; тело в неестественной позе ломит; руки выламывает. Шуга чувствует себя так, будто вот-вот сломается, но он не настолько слаб, не настолько расплавился, чтобы просить пощады и передышки хоть на мгновение. Ему доставляет столь неправильное по всем неписанным законом греховное соитие, а больше доставляют едва различимые стоны с искусанных им губ Агуста. Этот чёрствый ублюдок тоже может в простые эмоции. Едва ли он такая уж глыба льда, которой Шуге представляется, но слышать такое от него невообразимо сладко, приторно. Шуга видел, как Агуст убивает. Видел, как нажимает на спуск, не колеблясь, словно это — обыденность, а ещё видел широкую пугающую усмешку, которой одаривал лишь тех, кто ему противился. Шуга вдруг осознаёт, что так продолжать больше нет никакого желания. Понимает, что невыносимо теперь не видеть лица, из-за которого и начал всю эту игру в последнего выжившего. — Я перекушу тебе член, если мы не сменим позу, потому что невозможно уже, — Шуга, хрипя и задыхаясь, считает, что звучит совсем не жалко, поэтому не станет корить себя. — Мне казалось, ты куда выносливей, — сбитая издёвка с губ Агуста не такая уж унизительная, ведь он и вправду, как ломовая лошадь: по-другому не выжить на улицах. — А мне казалось, что ты куда больше внизу, но имеем то, что имеем, — Шуга — язва. И это ничем не вытравить. Агуст, цокнув, резко — от обиды? — останавливается. Выходит, оставляя Шугу с удручающим чувством опустошения, и тянет за цепь наручников, но сейчас только затем, чтобы поднять его. У Агуста точно фетиш, а может, чисто профессиональное, но Шугу в каком-то смысле это тоже заводит, хоть он и ненавидит беспомощность. Секундный тайм-аут длится слишком долго для простой смены позы, которых в их случае даже не может быть множество, и Шуга совсем не догадывается, что у Агуста на уме, пока он вновь расстёгивает один браслет, натёрший нежную кожу до красного. Руки, почувствовав свободу, опускаются, но Агуст перехватывает за запястья, наконец разворачивая к себе лицом, встречаясь с Шугой взглядом, в котором тьма свила гнездо из ночного неба и морской бездны, создав полотно за миллионы долларов. У Шуги холодок по загривку и колени вновь подгибаются. Это так «он» выглядит, когда возбуждение граничит с сумасшествием? Это настолько «он» губительно горяч, когда чуть взмокший и запыхавшийся? Сердце замирает, чтобы забиться через мгновение с катастрофической скоростью. Агуст смотрит на Шугу, смотрит в Шугу, хищно облизываясь, и снова его сковывает, превращая этот жест в ритуал, приближающей к скорым болезненным ощущениям. На Шугу, если припомнить, часто надевали наручники. Он был в участках столько раз, что и на пальцах рук и ног не сосчитать, наверное, относясь к этому максимально похуистически, но именно сейчас его рот заполняет слюна, а прильнувший к животу под футболкой влажный член мелко подрагивает. Шуга думает, что из него вышла бы неплохая собака Павлова, считает, что теперь едва ли сможет смотреть на наручники снисходительно, но эта мысль теряется в неосознанном возмущённом выдохе, когда Агуст спускает его трусы до самого пола подошвой ботинка, блядь, наступив на них, и ему не остаётся ничего, кроме как остаться голым внизу. И почему он поддаётся? Почему не может заехать этому ублюдку по наглой роже и разбить её в кашу, как хотелось всегда? Ах, лишь потому, что хочет сейчас не этого. Он хочет его член, ведь они не закончили. Последнее они делят на двоих, но вслух озвучивать ничего приходится: Агуст всё с тем же поганым бесстрастным выражением лица тянется к брюкам, чтобы приспустить их полностью, а Шуга, заворожённо наблюдая за тем, как натруженные руки это делают, может только догадываться, в какой иероглиф Агуст завернёт его на этот раз. Но ничего не происходит. Нет, ничего сверхъестественного. Он просто садится на стул, на котором сидел Шуга до коллективного помутнения. Просто вываливает перед ним окровавленный член и смотрит даже не призывно, а словно бы сквозь, как бы намекая, что Шуга всё должен делать самостоятельно, и, чёрт возьми, у него не остаётся другого выхода. Он хочет кончить. Хочет гордиться тем, что этого ублюдка выебал, пусть и был под ним, но какое это вообще имеет значение, раз уж именно Шуга выходит здесь манипулятором-инициатором? Он шумно выдыхает, окидывая Агуста затуманенным взглядом сверху донизу. Он находит его охуеть каким возбуждающим в этом чёртовом двубортном пиджаке, с кобурой под ним, с зачёсанными назад волосами, с глазами этими лисьими. Но кое-что заводит даже больше, чем весь Агуст целиком. Кое-что к нему намертво притягивает. И Шуга идёт сам. Делает уверенный шаг вперёд, подходит близко совсем, нависает над ним с озорной улыбкой, которой каждого очаровывает, и медленно опускается на его колени так, что их члены тесно соприкасаются. Он никуда не спешит. Он кладёт ему руки на плечи, насколько позволяют наручники, заглядывает в глаза, в которых космос умер давно, и обдаёт алые губы жгучим выдохом. Агуст почти не реагирует. Этот чёртов мудак и вправду снаружи каменный, но это не мешает Шуге делать всё, что он хочет. Не мешает придвинуться чуть ещё и, игриво высунув язык, проследовать кончиком по шраму вверх, а после и вовсе его размашисто вылизать, пока по телу разливается новая волна непреодолимого возбуждения. Шрам — то единственное, что делает их друг от друга внешне отличными. Шрам Агуст получил при обстоятельствах, вспоминать о которых даже спустя столько лет не хочется, и ему так чертовски странно от того, что Шуга лижет его. Он делает это медленно. Издевательски. Он словно его зализывает, как зализывают раны друг другу животные, и можно ли назвать как-то иначе их двоих, когда они явно не должны были опускаться до подобного грехопадения? Вряд ли, конечно, так можно назвать обычный секс без обязательств, после которого Шуга умрёт по его сценарию, но дело ведь и не в этом совсем. Дело в том, что они вправду могут быть братьями. В том, что Агуст только что был почти «в себе», учитывая их необъяснимую одинаковость. Или в том, что ему почти «в себе» до эфемерного опьянения нравилось, а после будет чертовски странно эти моменты в голове прокручивать. Впрочем, Агуст слишком много думает. Впрочем, иначе он и не может, когда Шуга со столь блядским выражением лица сидит на нём, явно намекая на то, что заждался уже. Агусту тоже всё это мучительно, но он отчего-то с ним снисходителен. Ему не хотелось прерывать процесс. Ему так не хотелось из Шуги выходить, когда до оргазма оставалось чуть-чуть, да только почему-то не хотелось доставлять и больше боли, чем было уже. Выстрел в голову — безболезненный, а секс без смазки похож на пытку не только для принимающего. Что же, самое время продолжить чёртову экзекуцию. Самое время оттянуть Шугу за густые взмокшие волосы, восхитившись тем, как они обрамляют его —***
Мин Юнги, зачесав назад мокрые волосы, останавливается. Он поворачивается к оставленному позади бездыханному телу, почувствовав призрачный укол осуждения, но за спиной нет ничего. Нет трупа детектива. Нет бочки с водой. Нет людей, которым пообещал украденное состояние. И даже пушки, из которой стрелял, нет в руке, но зато есть запоздалое осознание: он всё-таки со вторым пунктом в своём списке справился. Ночная прохлада ползёт по телу змеёй, награждая колючими мурашками. Юнги хрипло хмыкает, прогоняя остатки реалистичного наваждения, и уходит во тьму с едва различимой усмешкой, направляясь в очередной пункт назначения.Когда-нибудь он полностью соберёт себя.
Даёт голову на отсечение.