agust d — haegeum
Этот город душит своей скучной, опостылевшей пресностью — она оседает на нёбе вязкой пылью, что скопилась за годы лишений-скитаний без остановок для отдыха. Антоним всего мироздания: мегаполис, что душит своей бездушной, отвратительной серостью, и он в нём одинокий до ужаса, но вместе с тем яркий, живой маячок, что скитается от случая к случаю. От повода к поводу. От точки до точки, где нет ни минуты на отдых, лишь жажда наживы ради наживы, без цели, без смысла. Всё ради процесса — тот, кого низший мир знает как Агуста, опасен отсутствием принципов с парадоксально высокой моральной устойкой. Благородный психопат или всё же безумец? — он слышит, о чём говорят за спиной, однако это никак не мешает, не триггерит. Не пристало, в конце концов, королю преступного мира смотреть на сошек этой прослойки — лаять те могут, сколько угодно, но близко никогда рядом не встанут. Не только лишь, потому что боятся: он не позволит. Прольёт кровь любого, кто посмеет только подумать о том, что у него хватит амбиций претендовать на трон тоже. Бьётся бита о головы. Стучат черепа о бетонные стены. Врезаются пули в тёплую плоть и капает кровь на пыльную землю пыльного города, где он привык считать себя единственной звёздочкой, исключений не делая. Или всё-таки?.. — Хённим, тот псих опять распоясался, — сообщает один из «семьи» — один огромный детина по имени, вроде, Хичок, известный своей излишней любовью к насилию, — его приструнить? Нельзя. Запрещается. — Он тебе так сильно не нравится? — говорит ему Агуст, широко улыбаясь золотой рыбке сквозь пластик. Кто-то посчитал, что будет клёвой идеей поместить её в кулер вместо аквариума. Возможно, это был даже он сам. — Он псих. Безобидный, — говорит кто-то из другого угла большой комнаты. — Ну, подумаешь, пара-тройка сумасбродных убийств. В этом городе каждый день убивают кого-то. — Он нас подставляет! — Он нам не ровня. Все знают, что мы так не работаем, — продолжается спор. Агуст же, не вникая и всё ещё улыбаясь, барабанит по кулеру длинными пальцами. Рыбка, вздрогнув, начинает метаться и биться о пластик. — Хённим, почему его нельзя убирать?! — восклицает Хичок, привлекая внимание. Животинка в ловушке. Схвачена, поймана, ей никуда не деться из его цепких рук: мечется там, внутри кулера, не знает, где спрятаться. А босс, отводя взгляд от неё, не меняет лица — лишь скалится шире, глядя Хичоку в глаза невинно и нежно. Чтобы заметить: — Если ты подойдёшь к нему хоть на пушечный выстрел... — и блаженно жмурится довольным котом, когда тот крупно вздрагивает. Тоже пойманный, тоже в ловушке, и ему тоже некуда деться — схвачен, повязан, отчётливо знающий, что Агуст найдёт его всюду, если захочет, — ...я прострелю тебе голову, парень. Добро? — Приношу извинения, — побелев, бормочет Хичок. Агуст на это морщит нос в лёгкой игривости. Всё ещё яркий, живой маячок.***
Этот город душит своей скучной, опостылевшей пресностью — она оседает на нёбе вязкой пылью, что скопилась за годы лишений-скитаний без остановок для отдыха. Антоним всего мироздания: мегаполис, что душит своей бездушной, отвратительной серостью, и тот, кто когда-то звал себя лишь Мин Юнги, всегда был уверен, что он один может вдохнуть в него кислород. Держать в тонусе, не позволяя расслабиться, слегка веселиться и заставлять местных немного побегать: всё это — причины, по которым он всё ещё жив, вернее, всё ещё чувствует, что не существует, а проживает момент. Как там было-то, а? От случая к случаю. От повода к поводу. От точки до точки по безграничной прямой, полной насилия, крови и боли, где успел повидать столько дерьма, сколько не прописать во всех книжках мира: «низы» мегаполисов невозможно прогнившие, и он здесь ради контроля всей территории. А Джек... для контроля популяции в целом. Совершенно безумный, непредсказуемый и, что важно, неуловимый — ускользает из рук не хуже воды, что утекает сквозь пальцы. Если город можно назвать королевством, то Агуст его верный стражник, а Джек, например, шут. Только они оба испорчены, их разумы вывихнуты, и всему виной обстоятельства, жизнь, сиюминутная блажь и выплеск характеров: такую сказку не расскажешь отпрыскам на ночь. Это их хобби. Стиль противоборства двух сущностей, которые умудряются мозолить друг другу глаза, не пересекаясь на сложной тернистой дороге под названием жизнь. В рабочем, конечно же, смысле, потому что здесь и сейчас Джек низко и хрипло смеётся, пока ворот чёрной футболки находится в плену кулака, а член — в плену чужой восхитительной задницы. Агуст никогда не раздевает его до конца — смысла не видит. Но всегда целует с особым пристрастием, вгрызаясь в бледные губы, что всегда улыбаются: ловит ртом чужой смех, толкает язык прямо в глотку — так, чтоб заткнулся. Чтоб поперхнулся. Чтоб трахнул пожёстче. — Ты убил троих на этой неделе, — со злобной улыбкой цедит ему тот, кто всегда привык держать всё под контролем. А Джек бесконтрольный, он даже толкается в него хаотично сейчас: подстроиться не выходит возможным, и это так бесит. — Ты просто бросил на улице три обезглавленных трупа. — Кто сказал, что это был я? — широко улыбаясь, интересуется шут, привалившись к продавленной спинке дивана. И толкается вверх — вновь аритмично и резко, позволяя двум выкрикам заполнить пространство его убогой квартирки. Страж чертыхается: он так отвратительно смазан, что член в нём скользит туго, но в этом есть кайф. Но он никогда не признается в этом лучше, чем его член признаётся, пока пачкает полы белой футболки естественной смазкой: Джек не раз говорил, что действия возбуждают куда больше слов, так что пусть наслаждается видами. Агусту совершенно не стыдно. И почему-то не страшно. Как не стыдно и почему-то не страшно было и Джеку когда-то дать ему адрес и, подмигнув, сказать: «Чон Хосок — моё имя, но это не значит, что это тебе как-то поможет, если ты вдруг решишь меня сдать». — Твой почерк, мудила, — рявкает зло, отпустив чужой ворот, чтоб насадиться на член плотнее, грубее. Так, чтоб получить лучше, так, чтоб получить больше, но закурить ему ничто не мешает: Джек всё ещё любит действия, а не слова, так пусть лицезрит, что хённим заскучал от этого унылого траха. — Любой почерк можно подделать, — и снова смеётся, вцепляясь бледными пальцами в его голые бёдра. А потом опускает взгляд вниз: — Делаешь вид, что тебе наплевать на мой член, но твоё тело говорит о другом. Он всегда подмечает детали. Любой убийца обязан уметь это делать лучше любого профессионального следователя. — И о чём оно тебе говорит? — кривит губы Агуст, затягиваясь. На очередном глубоком толчке дым срывается с губ вместе со стоном, но он его не стесняется, как Джек не стесняется говорить ему прямо любые гротескные пошлости. Страж бы застрелил каждого, кто посмел так с ним разговаривать — но не шута. Никогда не шута. — О том, что ты лживая задница, — и этот придурок изволит ребячески показать ему свой чёртов язык. — Отрежу. — Попробуй. — Могу прямо сейчас. — Без языка минеты дерьмовые, надеюсь, ты помнишь об этом. Агуст красив. Ему ничто не мешает найти кого-то ещё, прямо сейчас застрелив болтливого гада: в конце концов, Джек может быть самым опасным убийцей на свете, но он всё ещё смертен, как смертен сам Агуст. Может быть самым отбитым уродом в целой галактике, однако рука на него всё ещё не поднимается. Следующий толчок выходит невероятно грубым, щиплюще-жгучим, и тот, кто давно похоронил в себе Мин Юнги, с шипением подаётся вперёд, чтобы рявкнуть: — Мне больно, блять! — Но тебе же нравится... так, — и, широко улыбаясь, Джек повторяет прикол: член входит в Агуста с пошлым чавкающим звуком, скрежет резинки давит на нервы, но член стража болезненно дёргается. Его накрывает. Не только тягучей предоргазменной негой — тем фактом, как этот ублюдок хорошо его распознал, разузнал, прочитал все действия не хуже детектора и прекрасно знает, как его ублажить быстро и качественно. Даже не раздевая их до конца. — Huh? — это Агуст произносит выдохом дыма в чужой рот приоткрытый, сильно подавшись вперёд. — Уверен? — В тебе? Куда больше, чем в полиции этого города, — Джек дым шумно всасывает и выпускает остатки прямо в чужое лицо. — Смотри, — и, схватив его за ягодицы без предупреждения, на очередном подъёме опускает Агуста на себя резко и быстро. Им больно обоим, но это та самая боль, которая разрезает пыль и серость всего мироздания яркой вспышкой из красного: виток тока вены сжимает, заставляя мышцы заледенеть и резко расслабиться — искры внизу живота идут до предела. Страж кончает слишком сильно и быстро. Но ему всё ещё совершенно не стыдно, потому что следом за ним его персональная кара кончает в резинку. Со смехом. Этот парень всегда улыбается. Совершенно безумный. ...— Я не останусь, — это то, что Агуст всегда говорит уже с месяцев восемь — именно столько прошло с их первого секса, который оказался спонтанным и ярким, больным атмосферой и болезненным чисто в физическом смысле. — Это ты так себя убеждаешь? — кривит губы Хосок, не меняя положения тела в пространстве, но тоже лениво закуривая. — Или меня? — А нужно кого-то из нас? — Не нужно. Забыл? Я ценю действия, а не слова. — И что это значит? — хённим напряжён, когда ширинку застёгивает, не сводя с него взгляд. Хённим хмурится, хённим глубоко убеждён, что он хорошо себя держит и не поддаётся лишним соблазнам. — Ты всегда возвращаешься, — Джек беззаботно разводит руками. — Но никогда не приходишь, когда я зову тебя сам. А ещё ты до сих пор меня не убил. Почему, знаешь? — и дарит ему очередную улыбку широкую. — Удиви меня. — You're caught, — поясняют ему елейно и сладко. — Но ещё пока дёргаешься. Как устанешь — скажи. — И что тогда? Убьёшь меня? — вскинув бровь, интересуется Агуст без намёка на страх. — Я знаю цену всех действий, Юнги-я, — Джек морщит нос. — Хотя как ты там выразился про пушечный выстрел? Это было красиво, — страж не спросит, откуда он знает. Просто примет как факт. — И нет, я никогда тебя не убью, — продолжает Хосок, становясь сильно серьёзнее: — Даже если ты перейдёшь мне дорогу. — А что тогда сделаешь? — Дам поймать себя, — и, подмигнув, шут лениво кивает на дверь. — Но тебя заждались. Не забудь прострелить чью-то болтливую голову, хённим. Он же всё-таки ко мне подошёл, чтоб передать эти слова.***
Джек никогда не осуждает за руки, что по локоть в крови, и это большая удача — в этом пропитанном тоской и апатией городе редко зажигаются по две звезды сразу. Не осуждает, но не остаётся: ускользает из рук не хуже воды, что утекает сквозь пальцы. Агуст смотрит на рыбку с широкой улыбкой, пока там, за спиной, другие члены «семьи» убирают труп с пола и кровь вытирают с паркета. Кто-то посчитал, что будет клёвой идеей поместить её в кулер вместо аквариума. Джек никогда не осуждает за руки, что по локоть в крови, и это большая удача. Однако вместе с тем же — проклятье неведомое, что, на поводок посадив, с каждым днём укрепляет эту тёмную, порочную связь. Шут уверен в себе ровно настолько, чтобы в один день быть наконец-таки пойманным, но не убитым, как любой другой из «низов». Ведь каждый здесь знает, что Агуст — яркий, живой маячок, что скитается от случая к случаю — всегда избавляется от того, что наскучит, попав в его цепкие руки. Но кто-то решил, что будет клёвой идеей охотнику когда-то попасть в свой же капкан. Возможно, это был даже он сам.