Пятый раз

      Это был их пятый развод. Влад, совсем уже взрослый, поступивший, закатывал глаза и тихо матерился. Актёром планировал стать он, а драму зачем-то разводили отцы.       Влад был поздний ребёнок. И не то чтобы взаправду взрослый. Семнадцатилетний. Смазливостью — в папу Андрея, всем остальным — в батю. Мишу.       Миша был самый храбрый и всё-таки Влада выносил, вымолил неизвестно у кого (лежал и представлял вечерами, крепко зажмуривая глаза, как в детстве — крохотные лапки с тонюсенькими прозрачными ноготками обхватывают крепко и требовательно безымянный палец, и это его, Михин, палец, а на пальце кольцо). И завязал в итоге так плотно и крепко, что не развязывался до Владькиного девятого класса. Первая травка за гаражами. Спустя время — хуже. “Одноклассники не делают дз, гуляют ночью, не уважают старших, а ты всего лишь пускаешь по вене и уже плохой ребёнок”. Да, блин, понимал всё Влад про батино героиновое прошлое. Но меф — не героин же ведь, да?       Развод был из-за Влада. Первый раз поженились (помужались?) они тоже из-за Влада. На свадебных фотографиях были такие лохматые, домашние и смешные. Миша — уже пузатый, как будто у него под футболкой арбуз. И трезвый. И счастливый-счастливый. Папа Андрей — в какой-то несуразной кожанке, потный под калифорнийским солнцем, заплетающий Мишины седые волосы в длинные тонкие косички.       Суд был долгий и скучный. Влад заглядывался на адвоката и хлюпал остатками айс-латте. Щёлкал туда-сюда крышечкой айкоса в кармане. После рехаба ему из доступных развлечений оставались только кофеин и да это нечто, воняющее носками. Обычные сигареты триггерили, потому что их он слишком часто курил во время приходов. Влад слушал щелчки крышки, англоязычный шелест правосудия, клёкот жирных американских голубей из открытого окна. А потом закричал батя Миша. Жалобно и коротко, как умирающее животное. И папа Андрей оказался рядом мгновенно, будто не отходил никогда. Не инсульт. Не инфаркт. В пятьдесят пять сраных лет, вот так нелепо.       Это был выкидыш.       Это был первый раз, когда Влад увидел, как батя плачет. Плакал он нелепо, неутешно, детски, рыдал и икал, и пытался закурить прямо в зале суда, сидя в луже крови. Папа Андрей одновременно вызывал скорую, обнимал пока-ещё-мужа и пытался сигарету отобрать. Остальные замерли, и Влад замер тоже, только моргал медленно и усердно, чтобы не заплакать.       Голос батин был слёзный и совсем уже старый, отступивший.       — Я не знал, ё-моё, Дюш, я не знал, я вообще думал, что я уже всё, не могу. Чтобы второго. Вторую. Дочку хочу, Дюш, понимаешь? С тобой, блин, хочу, еблан ты эдакий. Важный павлин, нахрен, всё ему сольники да сольники, а что ребёнок там в солях и мефе по горло, так ему насрать, нет бы поговорить с пацаном нормально, ё-моё, сразу в больничку, блин, разве можно так, Андро?       И Влад даже не стал влезать. Уговаривал себя, планы строил: найти бумажные салфетки. высморкаться. покурить. не сраться с отцами. не сейчас.       — Миш. Миша. Послушай меня. Давай усыновим? Удочерим, то есть, а, Мих? Раз хочешь дочку.       Батя Миша посмотрел на папу Андрея — и улыбнулся, превозмогая смерть. Как на фотографиях с их первой свадьбы — ямочково, трогательно, широко.       Это не был их пятый развод. И вообще никаких разводов больше не было. Только отцы — шебутные, пошедшие наконец на ёбаную терапию, учившиеся любить нормально, а не так, чтобы любовью своей делать друг другу (и всем вокруг, добавил бы Влад) больно.       А потом, когда Влад разменял свой третий год трезвости, появилась сестра. Сашке было восемь, она страшно шепелявила и на всех поверхностях рисовала вурдалаков и единорогов.       В тот вечер Сашкиной жертвой пало чёрно-белое фото. Влад попросил у Сашки снимок, увидел её же портрет — какой-то советский немного, с куцей чёлкой, тёплый. И фиолетового единорога поверх.       И почти открыл рот, чтобы спросить у отцов, зачем они так странно Сашку сняли, чё за лето в пионерском галстуке, блин.       А потом перевернул фото и увидел подпись, сделанную бабушкиной рукой:       “Мишенька. 1980 г.”.