Даль туманная радость и счастье сулит, А дойду — только слышатся вздохи да слезы. Вдруг наступит гроза, сильный гром загремит И разрушит волшебные, сладкие грезы. С. А. Есенин.
Если бы Лёше пару месяцев назад сказали, что его поход к школьному библиотекарю выльется в то, что, вместо разговоров о высокой поэзии и поиске себя, он будет сидеть на коленях Александра Владимировича, томно дыша тому в изгиб шеи, то Горшенёв бы не задумываясь хорошенько врезал провокатору. Но жизнь явно решила над ним подшутить и поэтому, после уроков, он снова и снова приходил в 336 кабинет не за тем, чтобы взять что-то из заданной на уроке литературы, а чтобы насладиться легкими поцелуями и горячими прикосновениями мужчины, который был старше в лучшем случае на лет пятнадцать. Свет заходящего солнца, проникая сквозь узорчатый тюль, мягко ложился на старые громоздкие шкафы, выкрашенные в темно-коричневый цвет, на их потертых полках корешок к корешку стояло несчетное количество книг. Горшенёва младшего удивлял факт того, что библиотекарь, прозванный старшеклассницами «Ренегатом», сумел запомнить расположение каждой книги всего за пару месяцев и мог чуть ли не в слепую найти нужную в считанные минуты. Он изначально очень тепло отнесся к Лёше, тому же тяжело было привыкнуть к такому отношению со стороны взрослого человека так, как похвалу, как и обычное человеческое обращение в его семье нужно было заслужить, а любые попытки что-то изменить жестко пресекались. Нередко Горшенёву приходилось носить объемные темные вещи, чтобы если полученные ссадины от ударов армейским ремнем начали кровить, то хотя бы не оставляли следы на одежде. Ситуация внутри семьи обострилась, когда старший брат Алексея, закончив обучение в школе, однажды просто не вернулся домой сбежав от родителей в другой город вместе с другом детства. Горшенёв младший не мог винить его в том, что тот бросил его одного, хоть часто безумно скучал по времени, проведенном в компании брата, который все его детство был надежной опорой и примером для подражания. Желание протестовать против родителей усиливалось, когда их влияние на жизнь подростка стало слишком невыносимым. Даже в своей комнате он не чувствовал себя в безопасности, а окружающие его люди не могли ничем помочь так, как зачастую были далеки от тем, которые интересовали Горшенёва. Нет, он не зазнавался и не считал себя умнее кого-либо, ведь живя под одной крышей с отцом военным он едва ли ощущал себя человеком. Под откос пошла учеба, а выглаженный школьный костюм сменился на черные джинсы и такого же цвета объемную рубашку. Когда отец кричал, что он становится таким же, как Миша, сил молчать не оставалось и Алексей начинал ругаться в ответ. Терпение лопнуло после слов Юрия Михайловича о том, что Лёша, как и его старший брат, с таким мышлением ничего не стоят в этой жизни, и лучше бы он все же тогда отправил жену на аборт. Тогда, пошатнувшись от него, как от прокаженного, Алексей понял для себя лишь одно — будь он хоть самым чудесным ребенком на свете, отец все равно не будет этого замечать. Лёша никогда не станет для него хорошим сыном только потому, что он изначально был не нужен Юрию Михайловичу. После этих слов слёз не было, осталась только болезненная пустота в груди и желание найти кого-то, кто его поймет. С Сашей Леонтьевым все изначально пошло наперекосяк. И сам он по себе показался Горшенёву таким нескладным, немного нервным, но при этом безумно приятным. Добрый взгляд из-за стекол очков в толстой черной оправе и непринужденная улыбка сперва вызывала в одиннадцатикласснике чувство настороженности. За прожитые под тиранией отца годы он знал, что никто по-хорошему просто так относится не будет. Но когда Леонтьев принес понадобившийся Лёше сборник стихов Есенина (его личный экземпляр был изъят отцом, когда Горшенёв был в школе), сказав, что это одни из лучших стихов, которые когда-либо он читал, то Лёша готов был поклясться, что его сердце пропустило удар. В тот день они впервые проговорили в 336-м кабинете почти до вечера. Их общение продолжалось на протяжении нескольких месяцев, с таким желанием Горшенёв еще в школу никогда не приходил. Если удавалось прийти пораньше и на каждой большой перемене он проводил время с Ренегатом, помогая тому расставлять книги или просто разговаривая о жизни. Леонтьев приносил вкуснейшие ягодные леденцы, которыми в последствии всегда были набиты карманы Лёши. Сосед Горшенёва по парте, заметив обилие фантиков от конфет не со зла стал называть того Ягодой. Прозвище быстро разлетелось сперва по классу, а потом и по школе. Саша, когда услышал его, лишь посмеялся, мягко ероша волосы недовольному Лёше. Чувство трепетного волнения от приближающейся встречи с Леонтьевым не пугало Горшенёва, он довольно легко принял в себе нежные чувства к мужчине. Это уже было не желание протеста и не имело цели насолить родителям. Это был свет и тепло внутри отказываться от которого Лёша не стал бы даже под дулом пистолета. Пугала только вбитая отцом в голову мысль о том, что он, Алексей, ничтожество, которое ничего не может дать другому человеку. Только вот он знал, что может дать. И поэтому в одну из встреч после уроков, во время задушевной беседы, от незнания, как правильнее выразить все то накопившееся чувство благодарности и нежных чувств за умение выслушать без упреков и издевательств в ответ, Алексей, отведя взгляд, потянулся к ширинке библиотекаря, но был прерван мягким прикосновением к руке. — Ты чего делаешь? — Александр шокировано и смущенно взглянул на парня, а тому хотелось сквозь землю провалиться от стыда. От волнения и испуга перехватило дыхание, а слова не выстраивались в предложения. «Вот и все, сейчас он меня ударит и вышвырнет отсюда.» — это единственные мысли, которые крутились у Лёши в голове в те минуты. Но удара не последовало, как и криков, его лишь притянули к себе, заключая в крепкие объятия. — Расскажешь почему решил именно так мне показать свои чувства? — Мягким успокаивающим голосом спросил Леонтьев. И Лёша все рассказал.***
Ренегат гладил обнаженную спину Горшенёва, невесомо целуя начинающую желтеть гематому чуть ниже лопатки. Ему хотелось верить, что Ягода видит в нем нечто большее, чем человека, который по своей воле стал для подростка «спасательным кругом». Щемящая нежность теплом разливается внутри груди, когда младший прижимается спиной к Саше, подставляя шею под поцелуи. Тот едва не мурчит, чувствуя губы опаляющие кожу поцелуями и покалывающую щетину. Вставая с коленей библиотекаря, Лёша поворачивается к нему лицом, утягивая в долгий глубокий поцелуй. Чуть шершавые губы одиннадцатиклассника и затуманенный поволокой желания взгляд едва ли не сводил библиотекаря с ума. Запуская одну руку в темные волосы, он притягивает того ближе, заставляя сесть обратно на свои колени, другой же рукой прижимает разгоряченное тело Лёши плотнее к себе, животом чувствуя болезненно стянутый черными джинсами стояк младшего. — Почитаешь мне Есенина? — Чуть склонив голову на бок наигранно невинно спросил Горшенёв. Леонтьев готов поклясться, что в этот момент он видел, как в карих глазах напротив плясали черти. Библиотекарь удивлялся, как в Лёше уживались две абсолютно противоположные натуры, ведь стоило атмосфере приобретать более интимный характер тот как с цепи срывался и от скромного, часто смущенного Горшенёва не оставалось и следа. И пока тот слегка подрагивающими от возбуждения пальцами расстегивал рубашку Леонтьева, последний медленно водил по его бедрам ладонями будто случайно время от времени задевая большим пальцем член. — А, какой именно стих ты хочешь услышать? — Сглотнув вязкую слюну Ренегат начал покрывать шею Лёши невесомыми поцелуями. — Александр Владимирович, в твоем исполнении любой, — Горшенёв от нетерпения заерзал на коленях мужчины, ощутимо прикусывая того за обнаженную ключицу. Покрываясь мурашками от горячего дыхания за ухом, Лёша изгибается в спине и закидывает руки с покрашенным в черный ногтями на шею библиотекарю. Ладонь мужчины ложиться на возбужденный член Горшенёва, и Ренегат чувствует, как плоть отзывчиво пульсирует от прикосновения к ней. — Заметался пожар голубой, позабылись родимые дали. Легкое поглаживание сквозь плотную ткань джинсов и с губ Алексея срывается первый стон наслаждения, покачиваясь навстречу руке, под собой он ощущал не менее крепкий стояк библиотекаря. Поймав себя на мысли, что было бы неплохо довести его до оргазма только подобными движениями, Горшенёв хитро улыбается, продолжая двигаться. — В первый раз я запел про любовь, — Леонтьев мягко целует младшего за ухом. — В первый раз отрекаюсь скандалить. Шелест одежды и тихие стоны Лёши разносились по 336 кабинету, свидетелями происходящему были только старые шкафы да потрепанные книги. Пребывая в сладкой истоме, Горшенёв старался не пропустить ни строчки стихотворения, звучащего голосом любимого человека. — Мне бы только смотреть на тебя, — Ренегат расстегивает ширинку на джинсах Лёши, обхватывая ладонью сочащийся предэякулятом член. Горшенёв, запрокинув голову, приглушенно стонет, сильно закусывая губу. — Видеть глаз злато-карий омут. — свободной рукой Ренегат тянется к Лёшиной голове, заправляя за его ухо прядь черных волос. — И чтоб, прошлое не любя, ты уйти не смогла к другому. Раскрасневшийся Горшенев щекой прижимается к ладони Саши, почерневшими от возбуждения глазами смотря на библиотекаря. Сейчас ему было совершенно плевать на то, что их могут услышать, весь мир в его сознании сузился до этого чертового кабинета и их двоих. Растворяясь в движениях мужчины, он судорожно хватал ртом воздух когда тот проходился по самым чувствительным местам. — Если б знала ты сердцем упорным, как умеет любить хулиган, — ладонь библиотекаря скользит по щеке к губам. — Как умеет он быть покорным. Леонтьев чувствует как большого пальца осторожным движением касается Лёшин язык, утягивая его в горячую влагу. — Я б навеки пошел за тобой. — Чувствуя, что парень на пределе Леонтьев ускоряет движения рукой, предварительно второй закрыв Леше рот во избежание слишком громких стонов. — Хоть в свои, хоть в чужие дали… Горшенёва начинает потряхивать, он сбивается с ритма, но все еще прижимается к стоящему члену библиотекаря. Сминая белую рубашку до побелевших костяшек, он отодвигается от ладони Александра, и пользуясь его замешательством тут же вбирает в рот указательный и средний пальцы библиотекая. Вылизывает их старательно, не отрывая взгляда от глаз Ренегата. — В первый раз я запел про любовь — тело Алексея напряжено до предела, и Леонтьев, проведя еще пару раз по его члену, наконец доводит Горшенёва до исступления. — В первый раз отрекаюсь скандалить. Прижавшись в послеоргазменной неге к библиотекарю, Лёша старался выровнять дыхание. Огненная страсть сменил привычный для них штиль спокойствия и умиротворенности. Для Ренегата все рядом с Горшенёвым казалось иначе, настолько приятного и умного собеседника сложно было найти. Они могли обсуждать литературу и философию часами напролет, выходя из школы не раньше шести вечера. Но самыми ценными моментами для мужчины были, когда Лёша преодолевая стеснение показывал ему свои стихи. Больно было осознавать, что в семье школьника подобное творчество порицалось, а когда Горшенёв тихо признался, что эти стихи лишь часть того, что удалось сберечь после очередной отцовской ревизии по вещам сына, то у Леонтьева ладони невольно сжались кулаки от злости за подобное обращение. Младший вообще мало рассказывал Саше про свою семью, но все, что тот слышал о ней отдавало в груди ответной болью, часть которой он хотел забрать из жизни Лёши. Сейчас, когда они оба привели себя в порядок, несложно было догадаться о чем думает Горшенёв, вертя дешевую сигарету в пальцах. Сегодня с вахты возвращается отец и встречаться с ним с покрашенными в черный ногтями было не менее опасно чем встретиться с медведем в лесу не имея при себе ружья. — Слушай, — подойдя ближе к подростку Ренегат слегка приобнял его. — Не хочешь сегодня ко мне в гости? Лёша еле заметно кивнул, как кот потираясь головой о руку Саши. Собрав свои вещи, Горшенёв полил стоящие на подоконнике фиалки, ожидая пока Леонтьев найдет ключ от кабинета. На улице вечерело, солнце теплыми лучами ложилось на почерневшие после холодной зимы деревья, а на их ветках пробивались едва заметные зеленые почки. Улыбнувшись своим мыслям, Лёша повернулся к уже собравшемуся Александру. Тихо хлопнула дверь, скрывая за собой две уходящие фигуры, а висящий на стене 336 кабинета, портрет Есенина, ловя на себе последние лучи заходящего солнца, слегка покачнулся.