Dirty talk

      Цзян Чен думает, что это пиздец.       Курящий какую-то откровенную поеботу напротив Минцзюэ, приехавший по своим ну очень важным делам в Юнмэн (да-да, конечно, ничего такого, что нельзя было бы решить через послов, чтобы не тащить свою задницу - красивую, но блять- в другой конец Поднебесной), выпускал кольца дыма в потолок и смотрел украдкой, явно совращая. Если это какой-то дикий фетиш, то Цзян Чен не против, но это первый раз, когда _это_ происходит на его территории, и это бесит.       Не то чтобы обычно его хоть что-то не бесило, но тут прям сами Небожители велели.       И удивление от визита все ещё теплится где-то за грудиной непрекращающимся пожаром. Типо. На кой хуй?       И Минцзюэ подробно так объяснил, на кой конкретно, ещё в зале для переговоров. И насколько же сильно, наверное, охуели все сидящие в соседних зданиях послы, и насколько же привыкли адепты к взрывному характеру своего главы, но на его крики (тут что рот затыкай, что ни затыкай) ни одна живая и не очень душа не подумала снизойти.       Вот так ебнут главу, а никто даже яйца не почешет. Уебки.       В заднице не сильно-то приятно саднит, а натруженные мышцы тянут, заставляя встать и пройтись, и это самое неприятное в бытие обрезанным рукавом, но сам процесс того точно стоит. Хотя неудобства точно вымораживающие.       Этот хитрый говнюк это явно видит и, Цзян Чен готов руку дать на отсечение, крайне доволен собой. Падла усатая. Но Минцзюэ лишь ложится на пол неожиданно, тушит эту свою дымящую хуйню об металлическую вазу (да, да, ебать, всего лишь наследие, пережившее войну, ломай, блять), а затем хлопает себя по груди.       Приглашение понятно, усвоено, а приличия обложены хуями со всех сторон, поэтому Цзян Чен поправляет верхнее ханьфу (чужое, потому что удобнее, и что вы сделаете, это его дом и его любовник), и устраивается на чужой груди стараясь не смотреть в это чересчур охуевшее и довольное лицо. Чтобы неповадно было.       Руки упираются в живот, но взгляд все равно буравит спину, и Цзян Чен уже не понимает, то ли он ебанутый, и что-то не так понял, то ли Минцзюэ окончательно нажрался зелий для храбрости, исказился и не понял уже что-то сам. Но большие ладони перекрывают этот поток мыслей, сжимают бедра сквозь ткань и тянут на себя, и Цзян Чен поклясться готов, что Минцзюэ пиздец как доволен.       И возмутиться хочется, вот только влажный, шершавый язык проходится по мошонке, губы слегка посасывают кожу, затягивают в рот, и если бы можно было бы пометить - оставили бы следы даже там, тут даже не надо было ходить к гадалке, или как там этих шарлатанов зовут, не до них сейчас вообще.       Губы касаются основания члена, зубы заставляют чуть ли не выгнуться дугой, задрожать крупно и попытаться привстать - ага, бля, так ему и позволили.       Минцзюэ держит за бёдра крепко, тянет к своему лицу ближе, заставляет опуститься, шире развести ноги, и Сичень явно знал, что делал, заставляя по утрам тянуться, якобы, для здоровья и для битв. Ага, да если хитрый Лань подразумевал битву хуями, то все с ним, и его благочестием ясно - Гусу просрало лучшего ученика, просто надо признать.       А Минцзюэ останавливаться не собирается, и когда его язык широко лижет влажную и расстраханную им же совсем недавно дырку, сжимающуюся и покрасневшую - Цзян Чен прогибается и вцепляется в чужие бёдра, лишь бы не застонать в голос. Ебануться, до чего же он чувствительный сейчас.       Судя по хлюпающим звукам снизу - Минцзюэ наслаждается этим чуть ли не больше. Пиздец.       А язык почти неутомимо скользит, совсем слегка протискиваясь внутрь, а губы цепляют края дырки, посасывают, слегка оттягивают, ловя крупную дрожь, бьющую все тело от каждого такого движения. И Цзян Чен уже почти готов умолять, не то чтобы наплевав на гордость, но хотя бы немного ее отодвинув, или даже приказать (кто его осудит, он тут хозяин), но Минцзюэ все понимает и без слов, поэтому крепче перехватывает бёдра, не позволяя двигаться, насаживаться самому, и проталкивает язык так глубоко, как только может, сразу же вылизывая гладкие, натруженные до этого трением здорового члена стенки.       И это так мокро, так влажно, и так невероятно ощущается тёплое дыхание на влажной коже там, и эти чертовы усы, будь они сто раз неладны, задевающие края дырки, слегка щекочущие, заставляющие гнуться ещё сильнее и почти ерзать на этом лице, желая не то уйти от почти щекотных прикосновений, смешанных с диким удовольствием от влажного давления внутри, не то насадиться ещё, чтобы почувствовать сильнее.       И Минцзюэ, говнюк такой, словно бы чувствует, разводит бёдра в стороны ещё сильнее, сжимает упругие половники до синяков, пятная своими отпечатками бледную кожу, и тянет к себе сильнее, толкается глубже.       Перед глазами чернильное марево вместе с ебаными пятнами как в тесте Роршаха, до которого им ещё несколько тысяч лет до рождения этого ублюдка, но Цзян Чен отчего-то уверен, что если бы у него спросили, что он там, блять, видит, он бы ответил, что член.       Красивый такой, большой, с выступавшими венами и красной, так и мянящей головкой. И то ли тест хуевый, то ли вина того, что этот самый член стоит перед глазами, но Цзян Чен наклоняется, насколько ему позволяет собственная спина (ещё не так много лет, может себе позволить и немного сломать позвоночник), и накрывает губами этот самый член, исполняя задуманное.       Долбящий его язык на мгновение выскальзывает, заставляя хмыкнуть и пройтись своим собственным по всей длине, покусывая витые венки, чувствуя, как каменеет тело под руками. Не один Минцзюэ тут умеет издеваться.       А тот, словно бы реально вкачав себе чтение мыслей и преисполнившись в самопознании, только в ещё большим усердием выливает открытую дырку, словно бы вновь готовя. Цзян Чен об этом не думает. Он вообще не думает, а только обхватывает губами головку и посасывает, языком вылизывая место под уздечкой, слегка задевая зубами нежную кожицу (о, он бы не стал, если бы Минцзюэ это так сильно не нравилось бы).       А Минцзюэ нравится, он уверен. Минцзюэ - ебаный зверь, который, кажется, возбудится ещё сильнее, если укусить его за член. Не то чтобы тут кто-то собирался это проверять.       Но когда бёдра поддаются навстречу - Цзян Чен безропотно берет глубже, расслабляя горло, позволяя упереться красной головкой и скользнуть в узость глотки. Поза неудачная для заглота, но сегодня и не ебаный Новый год, и даже не день рождения этого пидораса, чтобы потом ходить с полностью осипшим голосом. Цзян Чен слишком любит орать для того, чтобы терпеть такие неудобства.       Но за щеку берет так же безропотно, позволяя ткнуться головкой в гладкую поверхность, и дело, наверное, не в том, как сильно пробивает сладостной дрожью все тело от вылизывающего языка, играющегося с краями дырки, словно бы пытаясь сделать их ещё более красными и мокрыми, чем они были до этого.       Цзян Чен сосет с упоением, и когда его с себя почти сбрасывают - стонет недовольно, чувствуя себя обделённым. Но тут же успокаивается, стоит только Минцзюэ уложить его на бок, прижав одну ногу к груди, а вторую почти забросив себе на плечо, раскрывая не то что максимально - пиздец как. И вот пошёл бы нахуй Сичень с его растяжкой, сразу видно самого хитрого хуя в этой приятной компании.       Минцзюэ целует куда-то под коленом, а затем направляет член, приставляя к раскрытому и уже один раз за сегодня расстраханному кольцу мышц. И стон сам срывается с губ, стоит только ему войти слитным движением, въехав по самые яйца. И ебаный Минцзюэ с его гигантским членом, как же это охуенно.       Мысли о том, что это общественное место и тут неподалёку люди гуляют и не рассчитывают лицезреть все охуительные достоинства и способность к переговорам главы Не, вылетают одновременно с движениями члена, и, Небожители, какая уже нахуй (или на хуй) разница, где и почему.       Цзян Чену ровно как коту Шрёдингера, до которого им как до Роршаха ещё хрен знает сколько лет жить и радоваться отсутствию этой поеботы: и похуй, и не похуй одновременно на то, что кто-то может увидеть главу целого клана в таком виде. Увидят и насрать, будет на что дрочить одинокими вечерами, такого добра никому явно не привалит, и дело даже не в ревности.       Ну а старейшины, любящие греть свои старые кости где-то в этом часу на прогулочках, точно бы охуели и пошли топиться в реки, лишь бы не думать, что написали слишком много порно сборников, которые ну уж явно легли в основу Камасутры, и которыми, видимо, вдохновлялись два мудилы из соседних орденов, и это даже не Цзини, хотя кто бы мог такое заподозрить.       —Ты не о том думаешь,- Минцзюэ двигает этими своими чертовыми бёдрами резко, входя, сука, ещё глубже, хотя ну куда уже глубже, до самого желудка, что ли. И мир на мгновение мутнеет от прострелившего позвоночник резкого удовольствия. То ли Сичень таки пошёл обкладываться хуями со всех сторон от того, что его йога нихрена не помогла, и Цзян Чен сломал себе спину, то ли Минцзюэ умудрился снова доказать, почему его вообще допускают до чужой задницы.       Ситуация и абсурд, и хуйня, и сейчас бы подумать о своём грехопадении, но как-то абсолютно насрать, и очень удобно сбагрить часть ответственности на другого, потому что если Цзян Чен скачет на чьем-нибудь члене в другом ордене - это ему нравится, и кого тут виноватить спрашивается, а если в его ордене он стонет, прогибается до хруста в спине и удобнее устраивает ногу на чужом плече - это он просто гостеприимный, так что завалитесь и идите читать основы приличий и традиций, а не лезьте со своими уставами к другим в постель, ебаные сталкеры.       —Ты в курсе, что цвета моего ордена тебе к лицу?- и, блять, лучше бы он молчал, потому что эти рычащие нотки в голосе в исполнении блядского Не даже в тех словах, где этой буквы, сука, нет вообще - это причина, почему ноги дрожат и дыхание сильнее сбивается. И голову ему свернуть хочется в разы сильнее, потому что наклоняться, сгибая пополам человека под собой, это преступление против блядского человечества в лице одного конкретного.       И даже сменивший угол на более удачный член не способствует поднятию настроения от мыслей, как будет все болеть, но зато на тело влияет охуенно, лучше всяких медитативных практик, от которых проку как от лютого мертвеца в составлении поэм на японском.       Мертвецом Цзян Чен не был, но лютым точно являлся, и вот хуй кто с этим поспорит, и уж не Минцзюэ точно, потому что и сам такой, но на всякий пожарный запястья с трескучим как шаровая молния кольцом завёл за голову. Самонадеянная усатая падла.       И вот нахуй бы послать, да вот только между животами зажат и белёсыми каплями истекает член, и мысли уходят туда же, куда вся кровь стекает, никак не задерживаясь в голове. И даже стыда уже за столько лет не остаётся, потому что, ну а хули, его видели уже в каком угодно виде, и шипящего как химера, и пьяного в сопли, и секс - явно не та вещь, за которую может быть стыдно.       И вот вроде бы во рту ни капли алкоголя, потому что Сичень - конченная сука и ублюдина, переходящий на тихий шёпот, что хуже фальцета Банши, каждый ебаный раз, когда кто-то пробует потрахаться пьяным. И все равно: голову сносит окончательно, весь мир плывёт и распадается на составляющие, а спина, если бы не плотное ханьфу, собрала бы уже все занозы. Но Минцзюэ же не пальцем деланный, он же знал, приперся в этих своих плотных тряпках, только не надевай, сказал, в твоём климате жарко будет.       Ну Цзян Чен яйца мять не стал и накинул. Это его мужик, его орден, и член этого мужика из другого ордена в его заднице. И не только член, так что пускай завалится и не указывает, что можно надевать, а что - нет.       Весь мир строится на нескольких оплотах здравомыслия, но кого оно ебут, когда глава Не настолько удачно ебет в этот момент сам все основы благочестия, и похуй, что благочестием тут уже лет нцать вообще не пахнет? И остаётся только мысль, что это всегда как в омут с головой, только в данном случае: нахуй, так нахуй.       Цзян Чен всегда считал, что если вы не можете придти к компромиссу, то разговоры не помогут, а пышущий энергией Минцзюэ не переубеждал, да и сложно говорить, когда во рту член - вынь, да говори, заебал. Была вероятность, что любящий поспорить пидор реально сказал нет на ханьфу из чистого расчета, чтобы его ослушались, но Ваньинь откровенно ебал в рот и самого Не, и его эти сраные запреты, но как истинный мужик всегда был готов расплатиться.       —Знал бы ты, как я обожаю то, какой ты мокрый и горячий внутри,- обжигает ушную раковины, и вот знает же, тварь, что и как говорить, чтобы совсем довести.       Цзян Чена охуеть как легко вывести на эмоции - тут ни палец, ни член на язык не клади, откусит нахуй до самых гланд и не подавится, потому что нет уже никакого рвотного рефлекса: горло как миленькое расслабляется. Важный, как хуй бумажный, глава Цзиней как-то сказал, что юнмэньские шлюхи сосут так, словно у них клитор в горле и надо достать.       То, что глава ордена должен быть примером во всем, Цзян Чен доказал уже потом ночью, и Минцзюэ явно не жаловался, да и ещё бы он жаловался на подобное, был бы последним пидорасом, на которого даже наорать не получилось бы.       История о том, как взять его на слабо или довести до ярости с желанием либо нагнуть, либо уебать, добавив пару тройку новых дырок для профилактики - была бы поучительной, если бы на этих ошибках учился бы Цзян Чен, а не играл бы Сичень, но Лань всегда знал, что ни кнутом, так пряником, а оргазм, полученный в любом случае - за пряник считать было можно, пускай до этого и получил по жопе или в жопу, тут опционально.       Минцзюэ с оргазмами считался примерно так же, но с ебейшей поправкой на то, что трахаться с ним - как под блядской скалой лежать, и если уж пальцы этого сукиного деда до синяков бедро сжали, чтобы не рыпался, то хуй тут уж что сделаешь: лежи, получай удовольствие, пока так славно долбят, и не скули.       Цзян Чен сукой был, но псиной - точно нет, хотя тут уж смотря с кем обсуждать, но скулёж все равно с губ срывается одновременно с жарким выдохом, когда эта паскудина входит особенно глубоко, видимо, решив все же вытрахать из него ещё одно золотое ядро, и похуй, тут Цзян Чен даже поднял бы руки, если бы их за голову не завели, и послал бы все в жизни настолько далеко, что ни один монах бы не допиздовал.       Чужие губы к шее жмутся, ноздри раздуваются, тянут запах, и интимнее, чем все эти игры с письками, потому что в дрожь со всхлипами утаскивает в ту же секунду, потому что оба мужики, потому что лет хуй уже знает сколько, и морщины на ебале сдерживает пока что только наличие ядра, да с такими приколами не долго и ему осталось, поэтому похуй, три чернослива - уже не вино, но зато на ценителя.       В глазах напротив ебейшие темные провалы, утони нахуй, плавать умеешь, но за голову возьмут и утопят, и, наверное, он ебу дал, когда впервые дал этому мудню, и пошел туда, где солнце не светит и жестко дает парадоксу Бертрама, потому что говнюк и свои теории не в том месте применял бы, а за ручку с Фрейдом мог бы гулять спокойно до ближайшего члена, и на том бы оба и зависли, только один с практикой, а другой с философией: хуй или на хуй.       Философом в этой приятной компании был исключительно Лань, да и такой, что под градусом начинал переходить к практике, несмотря на свои же убеждения, поэтому надеяться было особо не на что, как и на наличие логики у этого монаха. И звёзды перед глазами, складывающиеся в нефиговый космос как при солнечном ударе намекали либо на скорое окончание банкета, либо на инсульт, и сдохнуть под другим мужиком, конечно, не самая хуевая смерть, но как-то не особо достойно.       Все тело разгорячено, удовольствие выламывает, гнёт спину и срывает стоны с губ, и думать сейчас - все равно что бродить в подземельях Минотавра, потому что нить то натянул, но Минцзюэ - это всегда горячечный жар и ебаное пламя в одном флаконе, и спалил бы все к хуям, не то что нитку какую-то, а сразу всю одежду, потому что нравится ему, видите ли, смотреть. Глазами трахает, не иначе, или чем там мужчины любят, потому что Цзян Чену похуй откровенно: его трахают и так, и так, и что там в чужой голове творится - знает один черт и Сичень, что одно и то же временами.       —Если кончишь быстрее меня, то я буду жаловаться,- и на чужом лице столько расцветает ехидства, что любому камышовому коту и не снилось, а если и снилось, то в кошмарах, потому что Минцзюэ удобнее давит на бёдра, разводя, толкается сильно и резко, явно играясь, потому что стыда ему не завезли или вырезали как рудимент, хуй его разберёт, склоняется ближе и довольно кусает за нижнюю губу, смотря в глаза и выдыхая:       —А по заднице Цзыдянем дашь, если нет?       И ебаный в рот этого публичного дома с азартными играми, потому что перед глазами всеми оттенками калейдоскопа проносятся вероятные исходы и варианты, а Цзыдянь - сраная шаровая молния, камень преткновения и привлечение внимания, потому что Минцзюэ тянет руку с трескучим кольцом к губам и скользит языком по горячему металлу, ловя искры ртом и не боясь подпалить кусты на лице.       Губами пальцы обхватывает, посасывает, в глаза смотрит нагло и предвкушающе, и языком скользит под металл, поддевая, лаская давно огрубевшую от вечного кольца кожу, и, блять, толкается вновь так же глубокого и рвано, что ебаный вальс мог бы сыграть, да жаль не в коленно-локтевую поставил, довольствуйся, сука, классикой, молись, чтобы это был не похоронный.       Пальцы невольно сгибаются в чужом рту, давят на основание языка, и могло бы быть неприятно, да вот только эта рискующая задохнуться сука давно не собака никому неизвестного учёного, поэтому рефлекторно сглатывает вокруг и слегка кусает костяшки, переставая пытаться спиздить кольцо языком.       Минцзюэ перехватывает вместо этого руку удобнее и тихо рычит в запястья, прикрывая подернутые дымкой удовольствия глаза, и даже если и теория «зеркального я» верна и не послана нахуй плывущим мозгом, то от каждого нового касания так хорошо, что ощущение важности и нужности закольцовывается ошейником на шее, и хер с ним, Цзян Чен готов его на себя надеть, похуй, да, что он только ещё не надевал на себя.       —Дам.       И снова этот совершенно блядский взгляд в ответ на стон, смешанный с рычаниям и скулежом, и то ли мозг окончательно сдался и ебнулся, то ли из Цзян Чена наконец-то вытрахали остатки здравого смысла, и Майя предсказывали что-то там, но когда Минцзюэ смотрит в глаза и все же стягивает с него кольцо, откладывая в сторону, на мгновение замедлившись так, сука, преступно, заставляя вцепиться себе в плечи и податься на член уже самостоятельно, потому что это ебаный пиздец, а не издевательство. В момент, когда Цзыдянь безжизненно переливается острыми гранями на солнце, к горлу подкатывает что-то, чего там быть не должно.       Ебаное спокойствие, поделённое на удовольствие и жар, пульсирующий внизу живота с каждый секундой быстрее, и вопросы рвутся с губ, а эта падла явно заделалась чтецом мыслей, потому что усмехается в свои чертовы усы:       —Я не услышал «нет».       И вот хуй эту усатую суку наебешь, потому что заставить Цзян Чена делать что-то против его воли - возможно, но только если предварительно убить и расчленить, других вариантов ещё, нахуй, никто не сумел придумать, но ведь и не особо спрашивает, просто делает, точно зная, что позволят, дадут, и непреклонный глава Цзян если не прогнется под чужим влиянием, то нагнётся, как миленький.       В горле комом стоит спокойствие, а в голове хрустальная пустота как на экзамене у того козла из Гусу, только нервы напряжены и рвутся как ебаные нитки, того и гляди заискрят и вспыхнут внутри, да вот только вечное напряжение утекает благополучно нахуй, оставляя лишь дрожь по всему телу и кристальное ничего.       В голове галактики вместе с ебучим космосом, а чертов Минцзюэ с каждым движением выбивает внутри все места, куда не ступала нога человека, зато член - более чем. Скользит этими своими руками по бёдрами, сминает влажную кожу, до груди поднимается, пальцами соска касается, обводит и играет, и током прошивает так, словно это он тут любитель наебать всю технику безопасности по использованию электричества в дождь.       Напряжение скручивается змеями внизу живота, а, вопреки всему, в ядах и пресмыкающихся Цзян Чен не ебет ничего, поэтому удовольствие сводит неожиданно, выгибая в спине до хруста позвонков, до запрокинутой головы и стонов, и Минцзюэ мог бы сделать хоть что-то, чтобы заглушить крики главы на всю округу, да вот только усатый чёрт скорее член себе откусит, чем не послушает, а тут даже не Гусу, где нельзя быть громким. Но, как говорил Сичень, кричать в Гусу нельзя, а трахаться законом не запрещено, поэтому держи кляп и вставай раком.       Ноги дрожат, внутреннюю часть бёдер сводит таким напряжением, что как не рвёт мышцы - непонятно, а у колена слишком ласково губы касаются кожи в поцелуе, конечно же, щекоча ебучими усами, посылая табуны мурашек. И нужно бы возмутиться всей этой нежности, послать и не позволять увидеть слишком много, но спокойствие и удовольствие плавят, буквально размазывают по дощатому полу, и во всех этих тряпках мокро и жарко, как внутри, так и снаружи.       Минцзюэ губами своими к животу прижимается, белёсые потеки собирает, почти что пополам складывает, так и не отпустив ноги со своих плеч, и вот намекнуть бы ему, что хуй потом он эту тазобедренную композицию разберёт обратно, все же не двадцать тут никому лет, но что-то приятное сворачивается внутри, имеющее гордое имя «похуй».       И то, каким взглядом его одаривает Не Минцзюэ, все же отстранившийся, чтобы притянуть к себе ближе вновь, куда как мягче и нежнее, помогая подняться и шутя в усы, мол, ну самое время и купальни показать - так и намекает, что да. Похуй. И на спину, которую завтра не получится нормально разогнуть - тоже похуй. И на сотню других вещей.       Цзыдянь тихо трещит на ладони, недовольный тем, что его пока не торопятся надевать, и Шекспир точно родился бы раньше, чтобы увековечить такую драму, но отчаянно насрать на этого старого хера, когда в глазах напротив пляшут черти, все бёдра в чужой сперме, а где-то вдалеке явно в состоянии близкого к инфаркту от гиперохуевания штабелями ложатся старейшины.       —Так что ты там говорил про порку?       Цзян Чен все ещё думает, что это пиздец, но наслаждаться этим это ему на мешает. (И почему-то он уверен, что Минцзюэ всей этой поеботой ни на минуту не заморачивался.)