***
-До сих пор не верю, что мы сделали это, - Курсед продолжает глазами очерчивать здание аэропорта, что медленно растворяется на горизонте, уменьшаясь с каждой секундой - такси увозит их всё дальше от перелётной суеты, становясь заглавной буквой в их долгом романе в тугом переплёте, где до финальной точки почти не добраться - автор её ещё не поставил, да и вряд ли когда-либо его завершит. - Неужели ты действительно согласился ехать? Не верю. -Не верь, - отвечает парень, неловко переглядываясь с водителем через зеркало заднего вида, хотя на самом деле не верит в это куда сильнее. Такси везёт их по нужному адресу, огибая дома, оставляя застывших людей позади, приклеивая их временем к картинке, что обычно помещают на открытки для не очень любимых родственников. Акума ещё раз оглаживает пальцами лямку своего рюкзака - внутреннее волнение уверяет его, что парень точно забыл багаж в самолёте, что стоит только убрать руку, как вещи пропадут, навсегда забирая с собой и зарядку для телефона, и бутылку воды, купленную ещё дома, и счастливые трусы с бананами. Хочется посмеяться, но усталость с каждым разом одерживает всё более сокрушительную победу - получается только улыбнуться самому себе, растягивая одну сторону губ - наверно, всё же грустно, что вся твоя жизнь - несколько мелочей на дне рюкзака, но и их ты так судорожно боишься потерять. Акума поворачивает голову в сторону Курседа, что приложился лбом к стеклу, лениво царапая наружный вид глазами - в его багаже точно такой же хлам, и от этого - и беглой улыбки, которая трогает лицо, когда парень замечает слежку - внутри становится немного легче. Друг для друга они - мелочи на дне сумки, но от этого почему-то на душе тепло и спокойно. Первое, что Акума видит, выйдя из машины - огромное засилье небоскрёбов, улетающих вверх, царапающих это далёкое, немного хмурое небо. Их в этом районе много - голубоватое стекло переливается в свете редкого солнца, играет бликами, слепя глаза, между ними совсем не видно бетонного каркаса - кажется, точно большие карточные домики, что упадут, стоит ветру подуть немного сильнее. Акума запрокидывает голову, поправляя кепку на своей голове, вынуждая Курседа, идущего рядом, замедлить шаг - снизу совсем не видно плоских крыш зданий, словно их и вовсе у них нет. Неуютно. Чувство собственной мелочности начинает потихоньку пробираться в мозг - человек здесь, среди частокола небоскрёбов, всего лишь брошенный камень, без имени, лица и какого-либо будущего. Акума дёргает плечами, поправляя рюкзак за спиной, прежде чем быстрыми шагами догнать парня впереди. Неуютно. Совсем не как дома. Они оставляют вещи в номере, скидывая рюкзаки прямо на пол - в них всё равно нет ничего ценного; по очереди принимая душ, смывая с себя дорожную пыль, чтобы тут же покрыться новой - ветер на улице прибивает к ним Польский запах, что ложится аккурат поверх их собственного - всё же они тут туристы, не выпускающие телефон с картой из рук, чтобы не затеряться среди незнакомых домов и иголок столбов с фонарями. Обратно в отель они возвращаются тогда, когда солнце окончательно скрывается в дали горизонта, угасающими лучами облизывая углы высотных зданий. Небо постепенно начинает темнеть, густеет на глазах, и на огромном куполе начинают сверкать бусы - звёзды мигают точечными глазками, складываясь в незамысловатые узоры космического ковра. Город вокруг тускнеет, но лишь для того, чтобы вспыхнуть вновь - загораются вывески, фонари, отовсюду играет музыка, смех отскакивает от мощёных дорог, наполняя улицы запахом живой свободы. Но парней это интересует не больше, чем сувениры в лавке аэропорта - утром их ждёт ещё один перелёт, а силы угасают с неконтролируемой скоростью, и даже поздний обед с бокалом вина не смог до конца зарядить их туристической энергией. Курсед прижимает его к стене, совсем не волнуясь, что кто-то может выглянуть из своего номера и застать эту двусмысленную сцену ненужными любопытными глазами. Плевать, прямо сейчас он хочет только одного - чтобы весь свет мира погас на мгновение, оставляя их наедине, давая секунды чтобы насладиться друг другом, ведь этого всегда так чертовски мало, этого всегда будет не хватать - кажется, Курседу не хватит и жизни, чтобы получить призрачный привкус насыщения, а Акума, кажется, никогда не привыкнет к спонтанности, что бьёт через край в таком тощем теле. -Подожди, - быстро проговаривает на выдохе, невольно касаясь кончиком носа чужой щеки, чувствуя, как тёплое дыхание путается в его волосах. Это выбивает из привычной колеи, спорить с этим бессмысленно, и Акума цепляется пальцами за плечи парня, чтобы окончательно не оказаться на полу, ведь ноги начинают ощутимо подрагивать. - Давай зайдём в номер. Слушает ли его Курсед? Конечно! - он слушает его всегда, какую бы ерунду тот не говорил. Но в этот раз он его не слышит, или старательно делает вид, опускаясь ниже, оставляя след от влажных губ на лбу, под глазом, на тёплой, алеющей щеке, прежде чем лишить это тело воздуха, точно вампир, понемногу забирая жизненные силы. Сопротивляется ли Акума? Конечно! - конечно нет. Он лишь сильнее впивается пальцами в плечи, прощупывая суставы, делая немного больно, от чего Курсед начинает тихо шипеть, не отстраняясь от губ, что пахнут его любимым вином - холодным, сладким, с оттенком фруктов на заднем фоне. И Акума сейчас точно такой же - кажется, он начинает стекать на пол ароматизированным воском, плавиться, словно сахарная вата, оседающая на языке. Он чувствует, как зубы на его коже на мгновение смыкаются, тут же снова сменяясь шершавым языком - впивается пальцами в плечи, невольно растягивая футболку у ворота. Отвечает на всё - на поцелуй, на прикосновения - попросту не может не ответить, обхватывая то шею, то плечи руками, чувствуя, как сильнее вжимается в твёрдую стену позади себя. Курсед коленом разводит чужие ноги, оказываясь ещё ближе, стирая такое понятие как личное пространство подчистую. -От тебя вкусно пахнет, - скользит носом ниже, очерчивая кончиком рваные линии на чужой шее, оказывается где-то под ухом, вдыхает ещё раз, прежде чем уткнуться в пересохшее озеро плавно ускользающих ключиц. -И чем же? - спрашивает на одном неровном выдохе. По телу бегут мурашки, голову словно стянуло удушливым узлом, руки и вовсе отказываются слушаться, рискуя вот-вот разжаться, потеряв остатки расколотой силы. В сознании оставляет только одно - они всё ещё в коридоре отеля, и именно это не даёт Акуме пустить всё на самотёк, посылая к чёрту и собственную гордость и всю Вселенную разом. -Собой, - Курсед оставляет влажный след на шее, что высыхает почти мгновенно, поэтому он делает это снова, и снова, и снова, помечая всё больше и больше территории, как дворовая собака. Акума морщится, откидывая голову всё сильнее, почти прижимая её к собственному плечу - думать о том, что он не был в душе с момента, как они паковали чемоданы не хочется, пусть это останется за большими жирными скобками сегодняшнего вечера. - И мной. Ты пахнешь собой и мной. Курсед отстраняется, заглядывая в чужие глаза, что медленно, но начинают плавиться, заливаясь горячим маслом, готовым вот-вот вспыхнуть от одной небрежной искры. Продолжает держать Акуму руками, сжимая тонкую ткань футболки, прижимая его к стене - какие-то витиеватые узоры на обоях становятся отличным фоном для такой порочной картинки - ей самое место в таком однодневном, без обязательном отеле. -Очень смешно, - парень наотмашь сбрасывает с себя чужие ладони, твёрдо оказываясь на ногах, что заметно подрагивают, слегка сгибаясь в коленях. - Облизал меня своим языком и стоит довольный, - несмотря на Курседа, достаёт карточку из кармана, пытаясь как можно быстрее оказаться рядом с нужной дверью. Темнота номера окутывает его, позволяя скрыть прыснувший на лицо румянец. -Только представь, - шепчет в самое ухо, руками прижимая Акуму к себе, сокращая и без того незначительную дистанцию между ними так, что кислороду становится тесно, он испаряется, утекает, позволяя двоим захлебнуться в собственных выдохах. - Что можно сделать на такой большой кровати. Что мы бы могли на ней сделать. Щеки уже не горят, они пылают алым закатом, растекаясь дальше по шее вниз - вишнёвый джем окрашивает бледные сливки своим приторно розовым цветом, и два тёмных глаза хорошо это видят, несмотря на то, что в номере совсем не достаточно света. Акума чувствует, как низ живота сводит до тугой боли, тепло чужого тела обугливает его лучше любой сковородки. Воздух, кажется, и правда закончился, заставляя слегка разомкнуть губы, чтобы заново запустить глючащую систему в собственной голове. Они оба слишком устали, день выдался тяжёлым, и завтрашние сутки будут не менее тяжёлыми. -Придержи эти мысли до завтра, - Акума сбрасывает чужие руки с себя, проходя вглубь комнаты, оставляя кроссовки на пороге. Затылком ловит недоумение и еле читаемое раздражение в тёмных глазах - не может сдержать улыбки, пряча её в помятых, маслянистых волосах - Курсед иногда мало чем отличался от ребёнка, только плакал на порядок меньше, в остальном очень напоминал избалованную трёхлетку. - Я устал и очень хочу только одного - спать. -Ясно, - слышится у двери, очень тоскливо и обречённо. Шуршит верхняя одежда, кажется, падает ложка для обуви. - А я всё понял, можешь не пояснять. Я всё прекрасно понял, - он стягивает с себя футболку, кидая её на пол осиротевшим комком, падая в кровать, полностью игнорируя парня рядом. Отворачивается лицом к плотным шторам, демонстративно вздыхая и накидывая на себя одеяло по самую голову, не оставляя снаружи даже тонких красных прядок. Эту ночь они проведут максимально пристойно, пряча и мысли и руки в ларец целомудрия. Акума мелко улыбается, чувствуя, как губы всё ещё покалывает в уголках. Время медленно, но перебирается за полночь, опуская на город мягкие сливки тёмных сумерек, глаза начинают слипаться, картинка перед ними плывёт, словно кто-то размазал её неосторожным большим пальцем, и под мерное, успокоившееся сопение сбоку Акума усыпает, всё ещё до конца не осознавая, что находится вдали от родного дома. Вроцлав встречает их далеко не солнечной погодой, но серость здешних облаков мягкими сливками разносится по городу, цепляясь за верхушки деревьев, путаясь в линиях электропередач. Деревья приветственно машут им пушистыми кронами, окна домов мигают своими заинтересованными глазами, а машины быстро заключают в свой поток, не давая двум туристам выбиться из привычной для города суеты. Чем дальше они отъезжают, тем сильнее Акума чувствует, как натягивается нить, привязанная к чему-то у самого сердца, и ведущая прямо туда - где в гостиной телевизор во всю стену, на кухне всего два стула и вечно неразгруженная посудомойка, где на окнах плотные шторы и звук клавиатуры заменяет тиканье часов. Всё, что парень видит вокруг похоже на дом, но им не является, и от этого веет тоскливостью, хоть отдых уже в самом разгаре. Курсед касается его руки, аккуратно сжимая, переплетая пальцы, утапливая «замок» в кресле заднего сидения, чтобы таксист не стал свидетелем злосчастного преступления - на бледном пальце сияет такое же кольцо - из белого золота, сделанное под заказ. -Интересно, Мур не забыл о нашем приезде? -Ты думаешь, он может? -Мало ли, - Курсед пожимает плечами, скользя пальцем по экрану, выискивая нужный диалог, чтобы напомнить о приземлившемся самолёте. - Он себе тоже отношения завёл, - и эта вставка «тоже», в совокупности с тёплой ладонью, что сжимала его собственную, дают невероятный коктейль - граничащий с солёным безумием, заставляющий неловко растянуть уголки губ, тут же съедая улыбку. Акума отворачивает голову, слыша тихий смешок - такси продолжает мчать по узким улочкам с невысокими домами, пестрящими всеми оттенками красного, острые крыши которых готовы были разрезать небо, сгущающееся где-то в вышине. Если вы просите Курседа позаботиться о жилье, когда хотите поехать в отпуск, будьте готовы к тому, что такси от аэропорта привезёт вас не в обычный отель, или в крайнем случае тематический, сделанный под антураж старинного города, с деревянными вывесками и бурой черепицей близко стоящих друг к другу домиков, а к подножью высотной башни, сделанной из стекла и стали почти в центре шумного мегаполиса. На 36 этаже непонятного для Акумы сооружения - огромный цилиндр вырос из земли, где были бережно посажены деревья и кустарники, играясь бликами окон с редкими лучами скрывающегося солнца, - находились снятые на эти две недели апартаменты с двумя комнатами и большим панорамным окном во всю стену. Сколько пришлось отдать за всё это парень хотел знать в последнюю очередь, но проводя рукой по кровати, с явно ортопедическим матрасом, заваленной подушками и массивным пледом, он внутренне молился о том, чтобы по приезде домой не обнаружить минус на карте и голод в календаре на следующий месяц. Но всё же внутри и правда было красиво, а вид города, ставший их личными обоями на эти недели, стоил гораздо больше, чем можно было за него отдать: домики казались маленькими, главная дорога утекала рекой за горизонт, усеянная пушистыми точками деревьев, с притоками из ускользающих улиц. Но насладиться этим удаётся недолго - почти сразу же, как голова касается подушки, парни усыпают, забывая и о ночном виде, и о включённом в стоимость ужине, и о телефонах, отложенных на тумбу рядом с кроватью. Два перелёта вымотали их так сильно, что в конечном итоге полностью оставили без сил, выжимая их остатки уже к вечеру. Спать на новом месте всё так же непривычно и неуютно, но Акума не позволяет себе думать об этом дольше минуты - глаза закрываются, и под чужое бессмысленное бормотание он забывается морфеем - завтра они наконец встретятся с Маппом вживую. После сна, когда вода в ванне утихает и подушки пропитываются холодом одиночества, они действительно идут гулять, взяв с собой целое ничего - а что ещё надо, если с недавнего времени весь мир можно уместить в ладонь. Погода подозрительно наладилась - солнце пряталось в стаде кучерявых облаков, тёплый ветер приветственно трепал края футболки, ускользая в переулки и кроны высоких деревьев. Люди сновали по узким улочкам, проводя вечность в поисках светофоров, прятались от только-только наступившей жары под навесами веранд, крышами магазинов, вдыхая искусственный кондиционерный воздух. Акума подтягивает очки вверх на переносицу, окрашивая мир в приглушённую темень, складывая руки на груди - ему бы тоже хотелось ощутить прохладу на коже, что уже начинает плавиться под надоедливыми лучами. Но они с Курседом ждут задержавшегося Маппа, в буквальном смысле умирая от голода - время на часах показывало гордые два дня, и завтрак, который они благополучно проспали, жалобно скулил где-то в пустом желудке. -Будет смешно, если он реально забыл, - смотрит в небо, щуря глаза, чувствуя, как чёрную половину волос начинает ощутимо печь. Вздыхает, устало дёргая плечами - нужно было тоже купить кепку, пока они блуждали по торговому центру, будучи ещё дома. Акума на это отвечает молчанием, продолжая сканировать взглядом горизонт - он чувствует некую колкую неловкость, что заставляет кончики пальцев дрогнуть. Его нельзя назвать любителем больших компаний, и если быть предельно честными, Курсед стал единственным человеком, с кем он проводил своё время последние годы. Это стало некой аксиомой - Курсед и Акума, и никак иначе, по-другому правило попросту не работает, разрушая целостность целого мира, дробя его на части. Неизвестность пугала, признаться в этом не составляло труда, но страх начал медленно таять, видимо плавясь от солнца, когда нужная фигура всё же нарисовалась рядом, а приветственные крики не сотрясли спокойствие узкой улочки. -Брат, я голоден так, что пиздец, - говорит Курсед, продолжая хлопать Маппа по плечу, не в силах контролировать треснувшую на лице улыбку - он был искренне рад увидеть человека, ставшего другом с припиской «в сети», чтобы иметь возможность банально пожать руку, или ударить по спине, рассказывая очень смешной анекдот. Наконец, он стоял рядом - в почти таком же плюшевом худи, с чёрным облаком вместо волос. - Здесь есть бары? -Мы не будем пить вино на завтрак, - Акума хмурит брови под толстой оправой солнечных очков, вспоминая, сколько бутылок может вместить в себя это тонкое на вид тело - Курсед действительно не знает меры, когда дело касается любимого алкоголя, а в компании долгожданного приятеля его может конкретно увести не туда. -Сейчас уже день, технически, мы будем обедать вином. -И обедать вином мы тоже не будем, - отчеканивает, не замечая, как голос начинает грубеть, теряя привычную сонливость. - Или ты хочешь весь день проспать в номере? Если от тебя будет нести спиртом, я отправлю тебя спать в коридор, пусть люди посмотрят на любителя завтракать вином. Курсед вздыхает, всплёскивая руками, на ходу придумывая всё новые и новые аргументы «за», но Акума его не слушает, показательно отворачиваясь в сторону, складывая руки на груди. А Мапп опускает голову, скользя пальцем по экрану, вызывая такси до нужного заведения, выбранного ими с Мариной уже заранее, скрывая рвущийся наружу смех - он знал, что брак меняет людей, но впервые видел это своими глазами.***
Внутри ощутимо громче, чем на улице - музыка играет где-то под самым потолком, людские голоса стелятся прямо поверх однообразной мелодии, кто-то стучит по клавишам, а кто-то смеётся так, что невольно хочется улыбнуться - настолько чисто и заразительно. В воздухе пахнет выпечкой, чем-то сладким с добавлением ванилина, мясом, что выносят гостям на широких подносах, и совсем немного вином. Официантка ловит их на входе, не давая долго там томиться, провожая к выходу на летнюю веранду, где под несколькими навесами расположились плетёные кресла и круглые столики, спрятанные от полуденного солнца. За одним из них сидит девушка, которая машет им рукой, приветственно улыбаясь. По тому, как начинают блестеть глаза Маппа, парни понимают, что эта блондинка и есть та самая Марина, покорившая разбитое сердце одного одинокого битмаря. -Нравится? - спрашивает Курсед, когда Акума садится на своё место, приминая декоративные подушки спиной. Тот оглядывается - рядом с ними всего одна пожилая пара, по дороге почти не ездят машины, а окна ближайших домов лениво моргают плотными шторами. -Нет, я сейчас встану и уйду, - отвечает, пытаясь придать своему голосу всю максимальную твёрдость и серьёзность, на которую только способен, тихо ударяя кулаком по столу для убедительности. - И что ты сделаешь? -Уйду с тобой. -Всё, блять, прекращайте, - Мапп скрипит стулом, пододвигаясь ближе, невольно сминая свисающую скатерть. Марина слегка бьёт его по плечу, на что парень показательно морщит нос. - Вы теперь выглядите как мои родители. Как там говорят? - и болезни и здравии, в богатстве и бедности? -И в горе и в радости, клянусь любить и лелеять, покуда смерть не разлучит нас, - отчеканивает от зубов, словно хорошо выученное стихотворение, глядя сначала на недоумевающего Маппа, а потом в глаза тому, кому сказал это уже не раз - репетируя в машине перед церемонией и перед тем, как одеть тонкое кольцо на чужой - уже имянный - палец. Казалось, за столько лет должен выработаться иммунитет - ко всем шуткам, подколам и случайно брошенным фразам, которые Курсед никак не мог держать в себе, делясь своим мнением со всеми окружающими. Но вирус оказывается намного коварнее, поэтому, под изучающим взглядом Маппа, старательно делающего вид, что личная жизнь друзей его не интересует, щёки всё же начинает печь, ноги под столом дёргаются, а буквы застревают где-то в районе трахеи, смешиваясь с воздухом, ускользая обратно в розовеющий организм. А Курсед смеётся, ударяя ладонью по столешнице, улыбается - кажется, он искренне рад этой встрече, и Акума не может не улыбнуться в ответ, ловя на себе слезящийся взгляд тёмных глаз - наверно, в этом и есть смысл медового месяца - не фото в инстаграм и завтраки в постель где-нибудь на берегу океана, а возможность увидеть и прикоснуться к счастью, теперь уже не единоличному, а одному на двоих - как газированный напиток с двумя деревянными трубочками в стакане. Они заказывают еды, всё же выбирая вино в карте бара, обсуждают что-то важное и не очень, разговор складывается легко и непринуждённо, словно не было этих лет неведения, словно они всегда, каждые выходные собирались вот так, чтобы потравить истории и показать друг другу смешные мемы. Это не дискорд, и вокруг то и дело снуют беспокойные люди, но сжимая пальцами принесённый официанткой плед Акума невольно думает, что живое общение не такое уж и страшное, если делать это в хорошей компании, опустошая тарелку за тарелкой - судя по виду, Курсед готов купить здесь всё кафе, ставя своего мужа в безумно неловкое положение перед сидящими рядом друзьями, от чего не раз получает тычок в скрытый футболкой живот. Вино идёт хорошо, не ударяет в голову, даже не пьянит почти, или так просто кажется, потому что сама атмосфера располагает к неторопливости. На вкус оно мягкое, лёгкое, холодное для такого тёплого дня. Совсем не горчит и бегло стекает по горлу вниз, оставляя во рту лишь слабое послевкусие - видимо, Курсед и правда разбирается в том, что пьёт. Алкоголь в бокале вытесняет кровь, медленно течёт по телу и делает то, чего Акума жаждал с момента, как переступил порог квартиры, последний раз проверяя выключили ли они воду на кухне - тело наконец расслабляется, готовое растечься по плетёному креслу, оковы и зажимы, что стискивали руки и ноги все эти дни, падают, позволяя вдохнуть прохладный воздух раздувающимися лёгкими и сказать самому себе - без лжи и обмана - он на отдыхе, вдали от дома и бесконечных проблем, рядом с ним, укутавшись в клетчатый плед, сидит его законный муж, что-то рассказывающий его другу, что держит за руку свою девушку. И жизнь наконец идёт своим чередом, словно кто-то отжал паузу, длившуюся более двадцати лет. Именно сейчас, под трепещущимся навесом, под тихие звуки музыки, что доносятся из основного зала, Акума понимает одну простую, но очень важную истину - он живёт, он есть и он существует. И это самый лучший сувенир, что он привезёт из Польши. Вокруг становится шумно, словно дневная завеса пала, позволяя людям выползти из своих домов и наполнить улицы своим нескончаемым потоком, как река распадается на притоки, так и горожане и туристы разбредаются по окрестностям, сжимая в руках телефоны, пытаясь угнаться за стареющим солнцем, что розовеет у всех на глазах, стараясь как можно быстрее скрыться на другой стороне Земли. Вдоль дороги расцветают бутонами фонари, освещая летние веранды, фасады резных зданий и усыпающие деревья. Холод быстро окутывает город, Акума сильнее сжимает плед пальцами, допивая остатки из своего бокала, с тихим звоном ставя его обратно - шустрая официантка тут же подхватывает его, унося куда-то внутрь, не позволяя даже попрощаться. Стол быстро опустел - об обеде, плавно перетёкшем в ужин, говорили лишь винные разводы на скатерти и вмятины от тарелок. Уставшая Марина опустила голову на плечо Маппу, на мгновение прикрывая глаза, пока тот искал что-то в телефоне - Акума видел, как белые пряди скользнули вниз, как ветер пытался поднять их, но терпел поражение перед природной густотой. Сбоку Курсед с чего-то смеялся, что-то рассказывал, и мир, казалось, тёк своим чередом, словно людей вокруг и вовсе не существовало, лишь приятное мягкое одиночество, вписанное в один чек, разделённое на четверых. Акума медленно опускает свою голову на дёргающееся от жестикуляций плечо, что тут же замирает, становясь мягче любой подушки, удобнее самого дорогого матраца. Марина смотрит на него, он улыбается ей в ответ, даже не пытаясь это скрыть - всё же, есть в этом что-то особенное - иметь возможность почувствовать опору так близко, невзирая на взгляды со стороны. Привыкнуть к этому, конечно, не просто, но теперь можно вдохнуть спокойно, не переживая о том, что может случиться позже. Потом они ещё долго гуляют, вышагивая по городу, что кажется совсем не таким, каким предстал перед ними утром, точно имеет брата близнеца - он пестрит разноцветными вывесками, что сияют ещё ярче в сыпучих сумерках, но так хорошо смотрятся на фасадах зданий, обрамлённых белой прослойкой, с маленькими окнами, расчерченными в квадраты, на крышах которых разлеглась ночь, свесив свои уставшие ноги, покачивая ими в такт чужих разговоров, что лились отовсюду. На скамейках сидели люди, на веранды выносили горячие блюда, запах от которых окутывал всю улицу от начала и до конца, пока полностью не скрывался в узких закутках. Ноги мерно ступают на кирпичи, которыми выложена вся дорога - Акума искренне удивлён тому, что вообще не чувствует усталости, навалившейся на него за эти быстрые три дня. Её словно сдувает этим лёгким ветром, впитавшим в себя запах алкоголя, мяса и приятной влаги, идущей от ближайшей реки. -У тебя такое лицо, - неожиданно говорит Курсед, замедляя шаг, сильнее сжимая чужую ладонь, пропуская смеющихся Маппа с Мариной немного вперёд - счастливые, упитые друг другом они этого и не замечают. - Тебе точно нравится? - спрашивает тихо, неуверенно, тут же отводя взгляд в сторону - по мощёной дороге медленно проезжает чёрная обтекаемая машина, вывески магазинов загораются яркой подсветкой, город больше не прячет свою размеренную ночную жизнь под туманом опускающихся сумерек. - Может ты хотел в Турцию там, или на Бали, я не ебу. Акума замирает, не в силах обработать только что услышанное. Ему одновременно хочется смеяться, сгибаясь пополам до тянущей боли в животе, и выдавить из себя слезу, послав нахуй всех находящихся рядом прохожих. -Нравится, нравится, - улыбается, сжимая чужую руку в ответ, возвращая взгляд с улицы на себя. Кивает для уверенности, чувствуя, как внутреннее тепло контрастирует с наружней прохладой - Курсед, видимо, правда волновался, что послесвадебное путешествие оставит пустой или тоскливый осадок, но не учёл одной маленькой детали - Акума уже сказал ему это треклятое «да», под пристальным взглядом женщины регистратора - теперь поздно окунаться в тусклые воды горького сожаления. - Просто я впервые за границей. Тут немного странно - вроде как дома, а вроде... -Всё совсем по-другому, да? Акума кивает, не находя слов лучше. Всё и правда совсем по-другому, и дело даже не в разнице во времени, языке, продуктах, которыми пестрят местные супермаркеты, и даже не в людях, снующих туда-сюда по улочкам с самого утра. Дело далеко не в этом. Просто всё и правда теперь «по-другому» и Акума искренне не хочет, чтобы было иначе. Они выходят на набережную, где внизу густеют чернила речных вод. Такие же медленные люди прогуливаются рядом, наполняя воздух живостью и чувством какой-то свободы, с привкусом съеденного мяса и выпитого фруктового вина. Мапп говорит что-то - Курсед искренне смеётся в ответ, и Акуме совершенно не хочется уводить от него своего взгляда, потому что именно в такие моменты, когда маска собранности и безучастности трескается, начинает пахнуть домом, местом, где они могут быть самими собой - Акумой и Курседом, без строгих ФИО, реквизитов и обязательств. Ветер треплет цветные волосы, обмазывая их речной влажностью, те развиваются, лезут в глаза, заставляя парня смахивать их каждую секунду, свободная футболка колышется, волнами гуляя по телу - кофту Курсед отдал Акуме, чтобы тот не зачихал на следующий день, и сейчас его плюшевые рукава окутывали совсем другие руки, сложенные на груди, с красными от холода пальцами. -Если ты заболеешь, то будешь спать на полу, - говорит тихо, опираясь плечом на металлические перила, ограждающие набережную от склизких волн. -И в болезни и в здравии, помнишь? Ты обещал. -Обещаю, - кивает, тут же поднимая слегка влажные от ветра глаза, чтобы сфотографировать на внутреннюю плёнку этот маленький, но полный искренности кадр, запомнить его на всю жизнь, даже тогда, когда Курсед сляжет с температурой и будет плеваться от горьких таблеток. -Я тебе кохаю, - произносит тихо, но со всей недрогнувшей уверенностью в голосе. И Акума отвечает, так же тихо, не давая прохожим подслушать их разговор, что тоже любит, возможно даже сильнее, чем кашу с изюмом на завтрак. Он чувствует себя самым счастливым, сжимая чужую руку в своей, большим пальцем ощущая тонкий металл, что обвивает безымянный палец. И, судя по растянутой улыбке Курседа, что щурится от яркого малинового солнца, ловя лицом речной ветер, - тот тоже безгранично счастлив. В голове так много разных слов, что проносятся тлеющими искрами, пеплом опадая вниз. Хочется сказать так много, но в то же время кажется, что ни одно слово, ни одна фраза или предложение не стоит и секунды этого момента - когда внизу, под ногами, плещутся чернильные воды, ветер слабо терзает щёки, тихие разговоры друзей смешиваются с густеющей темнотой. Хочется просто помолчать, растворяясь в настоящем, что совсем скоро станет воспоминанием, приклеенным на дверцу холодильника. Наверно, сказать «да» дважды было самым трудным, но самым правильным решением в такой непродолжительной жизни Акумы: первый раз - под окнами своего дома, в тени шуршащего дерева, что слышало все неловкие робкие разговоры; второй - в их собственной квартире, пока Курсед, изгибаясь, стоял на одном колене, пытаясь дрожащими пальцами открыть небольшую бархатную коробку. Да, - ветер путается в чужих волосах, поднимая их вверх, строя нелепые «рожки» из цветных прядок, на что Акума тихо смеётся, сильнее сжимая ладонь в своей - всё же это было отличным решением. Ведь время, затраченное на дорогу, далеко не главное - куда важнее то, что ждёт в конце, и не важно - билеты на самолёт это, мягкая кровать отеля или отдел записи актов гражданского состояния.***
-Не хочешь остаться здесь? - внезапно спрашивает Курсед, пока они в тишине идут в сторону своего отеля, оставляя позади Маппа с Мариной, что, кажется, к концу вечера уже перестали их замечать. Хотя обижаться на это причин не было - вряд ли сами парни видели хоть что-то перед собой, кроме смеси зелёных и карих глаз. -Что? -Ну, остаться здесь, - Курсед поднимает руку, утягивая за собой чужую, не позволяя расцепить тёплый замок - указывает ими на всё, что окружает их со всех сторон - на дома, высокие фонари с маленькими звёздочками на макушках, на сонные деревья, трепещущие на мягком ветру, на почти пустую улицу, что оживёт ранним утром, наполняясь звуками машин и телефонных разговоров. - Снять хату, перевезти вещи. Можно даже не брать много, чисто то, что необходимо - компы, корвет. Ту штуку для соков, которую нам подарили на свадьбу. Да и всё вроде. Начать тут всё по новой, с чистого листа, знаешь. Акума хмурится, кутаясь в большую плюшевую кофту. На словах это выглядит круто, и наверно многие могут об этом только мечтать, но стоит глазам закрыться на несколько секунд дольше, как наружу пробивается слеза тоски - а как можно уехать, оставляя далеко за границей двор, где впервые выпили пива вместе, кальянку, куда ходили каждые выходные, площадку, где под скамейкой до сих пор лежит их сломанный скейт? Вот так просто пометить часть жизни ярлыком «прошлое», переворачивая на чистый лист? Зачем им начинать всё с чистого листа, неужели этот уже испачкан так, что исправить ничего невозможно? -Не, - качает головой, поднимая недовольный взгляд вверх, с первого раза ловя в темноте нужные глаза. - Не хочу. Мне и дома хорошо - если хочешь, можешь остаться, я тебя держать не буду. -Тогда и я не хочу, - улыбается мелко, шумно вдыхая прохладный воздух, не давая Акуме вытащить руку, сильнее сжимая её в ответ.***
Акума долго всматривается в круглую картину, где разноцветные полоски сплетаются в единую струю краски, повешенную на стену их спальни, прямо над небольшим журнальным столиком. Он всегда был далёк от подобного искусства, а от современного и подавно, поэтому глаза существенно начинают уставать, когда из раза в раз скользят по одним и тем же линиям, изучая глянцевое полотно вдоль и поперёк. В ванне за стеной шумит вода, разбиваясь о тёмный кафель. Парень падает на кровать, переворачиваясь на спину, позволяя голове съехать слегка за край - мир перед глазами переворачивается, а в большом панорамном окне теперь лишь небо, густое, похожее на свернувшиеся сливки. Акума крутит кольцо, снятое с пальца, думая о том, что даже не мог представить, что всё обернётся именно так. И правда, разве ж будешь думать о подобном, когда пьёшь светлое фильтрованное с другом на лавочке, пока дети веселятся на аниме фестивале? Или играя в баскетбол во дворе, забивая мяч мимо кольца? Нет, о таком обычно не думают, оно приходит спонтанно, и не оставляет времени одуматься - хотя, если бы Курсед задал тот же вопрос ещё раз, Акума не уверен, взял бы он паузу на подумать. Парень надевает кольцо обратно, вытягивая руку, смотря, как белое золото слегка поблескивает на пальце, обрамляя его тонкой проволокой. Щурится, закусывая губу - это они семья получается? Прямо как в тех странных сериалах, только вместо трейлера для кемпинга перекрашенный корвет, а вместо детей, и, упаси господь, внуков - плюшевые игрушки, сваленные в одну кучу на диване в гостиной? -Се-мь-я, - пробует, как оно звучит, смакуя на языке. Морщится - всё ещё непривычно, как слышать от Курседа слово «муж», хотя за полгода можно было бы и привыкнуть, да не получается - всё вокруг кажется ненастоящим, а сам Акума нередко просыпается с мыслями, что это просто затянувшийся сон. - Семь-я. Муж. Муж и муж равно семья, - опускает руку на матрац, позволяя ей отпрыгнуть из-за пружин. Такая простая истина, а так трудно она даётся. -Ты что-то говорил? - слышится в коридоре, и парень поворачивает голову, видя, как из белёсого облака, окутанного светом, выплывает силуэт, от которого пахнет жаром и гелем для душа. С сырых волос, накрытых полотенцем сверху, срываются капли, скользя по шее вниз, задерживаясь на ямочках, что темнеют над ключицами, теряясь где-то на груди, чтобы потом оказаться на полу, оставляя на ковре мелкие влажные пятна. -Ты, кажется, забыл одеться. -А мне кажется это ты забыл раздеться, - смеётся в ответ, выключая свет в ванне, где всё ещё живёт туман, наверняка горячий и удушливый, медленно утекающий в решётку вытяжки. Полуобнаженный Курсед идеально подходит этому интерьеру - покатые боковые мышцы собрали в себе отражение бликов ночного города, всего его живого разнообразия - красные и оранжевые огоньки, словно ягоды в тенистом лесу, залегли на бледной коже, совсем не поддающейся загару. Плоская грудь мерно вздымалась, острые покатые плечи пропускали наружу тонкие кости, готовые вот-вот разорвать этот молочный латекс. Акума видит, как ночь собирается в выемке ключиц, как свербит неровная линия чернил на шее. А сзади чёрная плитка, большой круг глянцевой картины, понять смысл которой они так и не смогли, и низкая тумбочка с приветственной бутылкой дешёвого вина. -Весь город как на ладони, - говорит Курсед, бросая футболку прямо на пол, не заботясь о том, что она почти единственная в таком небольшом багаже. Складывает руки на груди, перекрывая взор притаившемуся наблюдателю, пробегая глазами по неровностям зданий, по тонкой, сияющей улице, что утекает куда-то за невидимую границу, по одиноким шпилям телевышек, что одиноко мерцают красными огоньками на самом краю горизонта. -Тебе нравится? - спрашивает, продолжая лежать вниз головой, невольно цепляя взглядом, как напряжённые мышцы чужого живота дёргаются, почти скрытые сползающей резинкой тёмных домашних штанов. -Что именно? - смеётся, встряхивая головой, отлипая от панорамного окна, чтобы словить в темноте два любопытных глаза, смотрящих на него снизу вверх. - То, что за окном, или то, что я вижу здесь? Не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, подходит ближе, вставая на колени перед высокой кроватью, опираясь ногами о ворсистый ковёр, куда ранее небрежно бросил свою футболку. Опускает руки по обе стороны от чужой головы, убирая прилипшие ко лбу редкие тёмные волосинки, аккуратно скидывая их подушечками пальцев. Акума рефлекторно моргает, чтобы парень не попал ему по глазу, и размыкает веки только тогда, когда чувствует чужое тёплое дыхание совсем близко - Курсед практически нависает над ним, закрывая своей головой скудный свет, что шёл от окна, его волосы теперь лезут в лицо, спадая цветным водопадом. -Ты слишком очевидный, - произносит одними губами, улыбаясь, видя, как блестят глаза сверху, как чужие губы растягиваются в такую же улыбку, от которой трескаются меловые щёки. Акума в очередной раз ловит себя на мысли, что он бесконечно, бесстыдно счастлив, пока угольки глубоких зрачков направлены только на него. -А ты слишком хорошо на это ведёшься, - Курсед опускается ниже, шепча это прямо в приоткрытый рот, заботясь о том, чтобы ни один звук не пролился мимо. Целует, сначала невесомо, медленно, словно снимает пробу с дорогого вина, постепенно утопая в этом всё сильнее, решая выпить всю бутылку до последней капли. Шея Акумы натягивается, кадык неровным бугорком выпирает сквозь тонкую кожу - ему кажется, он вот-вот упадёт, ударяясь головой о мягкий ковёр спальни. - Кто-то сегодня не устал, я смотрю. -Сегодня я сохранил силы для твоих шуток, - почти не вкладывает силы в голос, произнося одними губами, но Курсед понимает всё и без слов, улыбаясь ещё шире, оставляя блестящий след от слюны на натянутой шее. Это теперь только его - всегда было, но теперь, с дурацким штампом в паспорте, уже официально, а то, что Акума сжимает своими руками, совершенно не контролируя силу - его. По праву. И пусть только кто-то осмелится это оспорить. -Умничка. -Умничек ебут у тумбочек, - едва звучно смеётся с шутки, услышанной в тиктоке, поднимаясь в вертикальное положение, давая себе несколько секунд, чтобы мир из перевёрнутого стал нормальным, чувствуя, как украденный у него воздух вновь наполняет лёгкие. - Ты там про кровать что-то говорил? -Мы отдали за этот номер кучу денег, и я клянусь, если я не поимею тебя во всех его углах, я потребую вернуть их обратно. -Тогда не вижу причин останавливаться, - улыбается, отползая в противоположный конец кровати, опираясь спиной на мягкие подушки у стены, оставляя Курседа сидеть на прежнем месте, одними глазами говоря, что сеанс скоро начнётся, вступительные титры уже подходят к концу. - Время - деньги. Закусывает губу, совсем невесомо, тут же позволяя ей выскользнуть, мелко окрашиваясь в красный цвет. Ведёт рукой по бедру, сжимая его через ткань тонких штанов, делая всё то, что так хочет сделать Курсед - дразнится, откидывая голову назад, позволяя волосам спасть с плечей, оголяя тонкую шею - натянутую, чистую, лишённую даже мелких родинок. Пальцами скользит выше, задевая край свободной футболки, нарочито медленно поднимая её, показывая миллиметр плоского, поджатого живота, чтобы тут же скрыть его, продолжая рукой подниматься наверх. -И как же тебя теперь зовут? -Акума, - выдыхает надломано, дыша тяжело, настолько, что стены, кажется, начинают дрожать, сужаться до размера картонной коробки, а окна и вовсе трескаются, не выдерживая таких перепадов температур, облизывает пересохшие губы, цепляя языком каждую неровность обветренной от ветра кожи, пальцами упираясь в медленно наседающие плечи перед собой. - Акума Курседов. И эта ебучая приставка "Курседов" щёлкает где-то в голове, действуя на Курседа отрезвляюще, но лишь для того, чтобы влить в этот трещащий сосуд как можно больше спирта, совершенно бесчеловечно и жестоко, срывая крышу окончательно. Он не может, и не хочет останавливаться, дёргая ткань чужой свободной футболки вверх, обнажая плоскую вздымающуюся грудь и сутулые подрагивающие плечи. Позволяет себе ухватить зубами алую мочку, красную от прилившей крови, и такую же горячую, как тело под ладонью, сжать её, чтобы после пройтись языком, оставляя блестящий след, спускающийся ниже к линии челюсти. Носом скользит по шее, прокладывая себе и без того знакомый маршрут, цепляет выпирающую косточку ключицы, слегка сжимая её, оставляя выемки на мягкой, податливой коже - от неё пахнет отельным гелем для душа и немного пыльной усталостью - Курсед не может не видеть, что Акуме тяжело осознавать, что вокруг не родные дома и магазины, а совсем далёкие и чужие, но в то же время он не слепой, и прекрасно видит, как загораются чужие глаза, когда вечером включаются фонари на мощёной набережной, как совсем по-детски светится улыбка, стоит им остановиться рядом с магазином сладостей навынос, и как сейчас сбивается чужое дыхание, сжимаясь, прячась где-то в лёгких, принося боль - тягучую, тёплую, обжигающую изнутри. Пальцы оказываются под резинкой клетчатых штанов, а тёплые губы примыкают к коже живота, что тут же сокращается, реагируя на прикосновение. Акума невольно сжимает ладонью одеяло под собой, глубоко и протяжно выдыхая, лишая своё тело и малейшей крупицы воздуха - перед глазами начинает плыть, потолок превращается в убегающее небо, а мелкие искорки становятся яркими звёздами, что родились только для одного - осветит порок, тлеющий на подкорке двойного сознания. Одежда оказывается непристойно лишней; головка члена уже блестит от смазки. Как же замечательно, что их желания всегда совпадают. Курсед скользит ладонями по телу, пальцами очерчивая каждый его изгиб, чувствуя, как выпирают кости, просвечивая сквозь бледную кожу. Замирает на кромке рёбер, отросшим ногтем ведя вверх, слегка царапая, оставляя беглые белесые полосы - они скоро исчезнут, пропадут, словно их никогда и не было, но мурашки от этого поднимаются к голове, заставляя дёрнуться, неосознанно выгибаясь вперёд, вжимаясь головой в край большой мягкой подушки. Ловит губами срывающиеся вздохи, когда пальцами оглаживает ореолы стоящих сосков, делая их стыдливо розовыми. Каждое прикосновение растекается по телу свинцом, обжигает, плавит, лишает рассудка капля за каплей. -Может хочешь попробовать сам? - отстраняется, продолжая улыбаться слегка припухшими губами, заставляя матрац прогнуться от резкого переноса веса. - Покажешь мне, как тебе нравится? Акума моргает несколько раз, неприлично долго анализируя сказанное. Он смотрит в чернеющие глаза напротив, обводя пальцем опухающие губы, скользя внутрь, зажимая фалангу меж острого ряда зубов. Позволяет слюне вытечь наружу, медленной каплей срываясь с подбородка. Опускается к груди, обхватывая стоящие соски влажными пальцами, обводя их по кругу, давая увидеть, как розовые ореолы начинают блестеть. Смотрит снизу вверх не отрывая взгляда - два глаза смотрят на него в ответ, руки едва заметно дёргаются, изнемогая от желания самому коснуться тела на кровати, но он ждёт, как послушная псина, кажется, забывая как дышать, когда на бледной груди, с пятнами розового парфе, в свете окна начинает блестеть тонкое кольцо - на его руке свербит точно такое же. Акума медленно скользит ладонью вниз, сжимая собственное бедро так, как обычно это делает Курсед, обводит увитый тонкими тёмными венами член, толкается в плотное кольцо пальцев набухшей головкой, останавливаясь, чтобы вобрать воздуха, прикрывая глаза, большим пальцем собирая вязкие капли, блестящие на уретре. -Мне кажется тебе нужно помочь, - отстраняет чужие ладони, что не особо и сопротивляются, губами припадая к груди, хаотично мажа губами по выпирающим рёбрам, по розовеющим ореолам, опускаясь всё ниже и ниже, ловя даже самые тихие надрывные вздохи. Сжимает пальцами бедро, отводя его в сторону, чтобы прижаться к нему губами, языком вырисовывая рваные завитки на внутренней стороне. Кожа тут же покрывается мурашками, колени дёргаются в попытке свестись вместе, но рука останавливает их, несильно сжимая острую чашечку. Акума чувствует, как горло начинает свербить изнутри от всех тех звуков, что медленно пузырятся в груди, царапая так же несдержанно, как отросшие ногти чужие плечи. Курсед улыбается, сжимая рукой острую коленку, мажа по ней губами, ненароком задевая её передними резцами. Мурашки сыплются на кожу мелким бисером - он кладёт свою руку на член, пальцем размазывая смазку по головке. Ведёт носом вдоль всего ствола, мельком касаясь губами выпирающих венок, паутиной обвивших ствол со всех сторон, обхватывает головку, тут же отпуская её - дразнится, играет, делает всё, чтобы выбить из груди как можно больше вздохов - сломленных, отрывистых, надрывных, таких, которые хочется переслушивать вновь и вновь. Акума это знает, поэтому стискивает одеяло до белых полос на костяшках, закусывая губу - хуй что он от него услышит. Курсед давит кончиком языка на головку, собирая выступившую смазку, смешивая её с собственной слюной. Всё в миг становится влажным, склизким, собственный член упирается в шов на пижамных штанах - хочется избавиться от мешающей ткани, но парень прекрасно знает, что тело под ним будет ломаться, если дать шанс к отступлению - Акума любит, но никогда не признается вслух. А Курсед за столько лет, кажется, научился читать мысли. Поэтому, он вбирает головку полностью, рукой разглаживая тонкую кожу у основания, растягивая её точно так же, как собственные губы, когда медленно опускается вниз, чувствуя пальцы в собственной голове, что стискивают пряди, всё ещё мокрые после душа - он мычит что-то несвязное, слюна стекает вниз, вибрация из горла волнами переходит на чужое тело - Акума вжимается в подушку, дёргая бёдрами навстречу - Курсед резко выдыхает, выжимая из себя подобие смешка - он победил, и усечённая гласная, смешанная с вздохом - его трофей. Отголоски скрипучего стона впитываются в стены номера, когда член выскальзывает наружу, чтобы вновь оказаться во влажной тесноте. Акума скользит руками по собственной груди, задевая и вставшие соски и выпирающие наружу рёбра, оставляя на них обрывистые полоски от ногтей, мечется под прикосновением, вжимаясь в кровать, облизывает губы, что быстро пересыхают, стоит парню слегка приоткрыть рот. Курсед двигает головой торопливо, но старательно - проходится шершавым языком по головке, оставляя на ней вязкую слюну, что медленно стекает вниз, где её небрежно и неаккуратно размазывает рука, скользящая по основанию. Удовольствие внутри густеет как желатин, текучим воском блуждая по венам - болезненно, очень горячо, как опаляют лицо танцующие языки багрового пламени. Очертания предметов перед глазами окончательно исчезают. Акума блуждает в своих собственных ощущениях, зубами впиваясь в покрасневшие пальцы - дышит уже через раз, рвано, безуспешно глотая воздух, которого становиться с каждым разом все меньше. Он невольно поддаётся наверх, выхватывая ускользающий от него воздух, раздувая лёгкие до предела только ради одного - чтобы выплеснуть весь кислород до колкой асфиксии, ловя перед глазами мелкие искорки, наполняя комнату надломанными вздохами с призвуком тонущих в глотке гласных. Пальцами впивается в чужие руки на своих бёдрах, сжимая их с силой, когда Курсед опускается почти до упора, позволяя головке уткнуться в ребристую поверхность напряжённого горла. Акума мелко дрожит, пытаясь удержать свои ноги на кровати, а сознание в черепной коробке. Собирает остатки утекающих сил, приподнимаясь на локтях, видя, как головка его члена исчезает в кольце припухших губ, как разноцветные пряди перемешались в единую кашу, прилипая ко лбу, - сейчас уже нельзя было и предположить, что парень был в душе всего пол часа назад - как пальцы несдержанно оставляют вмятины на подрагивающих бёдрах, не давая ногам разъехаться на скомканном одеяле. Грубый металл на пальце больно терзает кожу, когда рука невольно опускается то выше, то ниже, и Акума падает обратно, чувствуя, как лёгкие опасно сжимаются, лопаясь и искрясь внутри. Курсед не даёт ему дойти до финала, отстраняясь, позволяя слюне стечь по подбородку вниз. Его губы буквально горят в тёмной тишине номера, опухшие и блестящие от осевшей на них смазки. Он видит, как хаотично вздымается чужая грудь, влажными ладонями касается подрагивающих ног - по ним течёт пряное истощение, и парень соврёт, если скажет, что внутри него не бьёт колкая гордость. -Кровать везде найти можно, - проговаривает прямо в губы, носом шумно втягивая воздух, который тёплым маслом стекает по чужому лицу. - А вот тумбочка для умнички всего одна, - разморённый поцелуями и медленными, тягучими ласками, Акума кивает несколько раз, не до конца осознавая, что вообще говорит парень сверху. Абсолютно голый, он стоит перед открытым окном, где внизу ходят люди и ездят машины - любая пара очень любопытных глаз без труда разглядит в смазанных силуэтах дух желания и обоюдной страсти, вмешанной в отельные презервативы и гель для душа. И ему, возможно, было бы до безумия стыдно за себя, но сейчас ему слишком хорошо и абсолютно поебать на всё остальное. -Тут даже есть смазка, - Курсед достаёт из минибара, что располагался на нижней полке обычного шкафа, небольшую квадратную коробочку и такой же маленький тюбик, сжимая его в ладони, чтобы хоть немного нагреть его содержимое собственным теплом. - Интересно, сколько людей ебались в этом номере? -Ты действительно хочешь знать это число? - опирается об угол тумбы, чувствуя, как дерево давит на поясницу. Обхватывает края пальцами, слегка проводя ими по гладкой поверхности, прежде чем сесть сверху, позволяя одной ноге свободно повиснуть над ковром. Тумба холодит разгорячённую кожу, неприятно пощипывая её, от чего Акума невольно хмурится, мелко дёргая плечами. -Нет, - выдыхает полусмешком, подходя очень близко, опуская ладонь на чужую щеку, оглаживая её пунцовую кожу большим пальцем. Блики города застревают в тёмных волосах, обрамляют голову венком сверху - красные, белые, жёлтые, они кажутся такими маленькими, совсем незначительными, оттенёнными на фоне бледного лица с вмешанным в него киселём. Забавно - и Курсед не может не улыбнуться со своей мысли - под его ногами расположился весь мир, но он тускнеет и становится пресным, когда два глаза - зелёных, он выучил их наизусть - смотрят на него снизу вверх, прикрытые острыми ресницами. - Мне достаточно знать, что мы единственные, кто ебался здесь в качестве му-жей, - отчеканивает последнее слово по слогам, рукой находя чужую, с кольцом на пальце - обычным тонким, без камней и гравировок, но от этого не менее ценным, ведь важна не сама форма, а то, что за ней стоит, что спрятано за простым чернильным штампом в паспорте. -Ебанат, - Акума улыбается, пропуская смешок, упираясь влажной макушкой в чужую грудь. Ему нужно несколько секунд, чтобы лёгкие вновь заблестели таким нужным кислородом, а член перестал так сильно пульсировать, отдавая ударами в мозг. Но для этой игры у Курседа свои правила - он ведёт большим пальцем по скуле, заставляя приподнять голову со сверкающими глазами, где еле заметно читается холодное недовольство; наклоняется ниже, примыкая к губам - дальше их ждёт только бездна, они обоюдно купили билет в один конец. Акума - синоним слова «строптивость», и Курсед с рвением готов её укрощать, но каждый раз - в позор себе - он тушуется перед зелёными стёклами глаз, как школьник, впервые увидевший женскую грудь, находящийся в самом расцвете спермотоксикозного пубертата, сходит с ума, напрочь стирая весь опыт до. И в этом есть своя романтика - для этих рук, блуждающих по телу, сжимающих бледную кожу, - они всегда будут первыми: первая влюблённость, первая любовь, первый брак. А второму в этой жизни быть не дано. Акума отстраняется, лениво отталкивая чужие плечи рукой. Моргает поочерёдно, прежде чем слабо улыбнуться, позволяя уголкам губ треснуть, растянуться чертой на белом листе. Он спрыгивает с тумбы, ощущая неприятный холод голыми ступнями, и поворачивается лицом к окну, жизнь за которым и не думала утихать, продолжая мигать и серебриться, плавая в гуталине ночи; опирается руками на её поверхность, нарочито медленно опускаясь вниз, разводя тонкие ноги шире в стороны - Курсед единственный, у кого получается срывать все тормоза в этой маленькой темноволосой голове. Парень в ответ улыбается, оглаживая поясницу руками, сжимая пятнистые бёдра - при совершенно равных условиях они оба проигрывают, оставляя друг друга в дураках. Курсед наклоняется вниз, чтобы взять одиноко отставленную бутылку, что отель положил им в качестве подарка при заселении. Пальцы обхватывают узкое горлышко, царапая этикету - достаточно дешёвое вино, наверняка кислое и сухое - Курсед такое не любит, поэтому морщится, представляя, как горечь осядет на языке. Пробка вылетает мгновенно - спасибо персоналу, что позаботился и выкрутил её почти до самого конца. Парень припадает губами к бутылке, вдыхая тяжёлые, едкие пары прелого винограда - несколько капель летят мимо, срываясь с подбородка прямо на плоскую грудь. -Хуйня, - хмурится, вытирая с губ осевший осадок, размазывая сбежавшие ручейки по собственному телу - на бледном холсте в тусклом свете ночи за окном расцветают красные реки - в глазах блестит идея, за которую он точно получит словесных пиздов, но живём один раз, верно? -А ты думал они что-то нормальное полож-, - договорить Акума не успевает, тут же замолкая, чувствуя, как на сведённые вместе лопатки начинает литься тёплая вода, неспешными струями устремляясь вниз, проходя по позвоночнику, бокам, оказываясь там, где ей быть совсем не надо. - Ты еблан, ты что делаешь? - упирается руками в край тумбы, собираясь встать, но Курсед не даёт управлять этим маскарадом - его губы оказываются на коже, язык проходит ровно по винным разводам, собирая напиток по крупицам. Несколько раз он несдержанно цепляет тело зубами, втягивая его словно через трубочку - уже не понятно, где виноград оставил свою пометку с подписью креплёное, а где прорастает маковое семя, посаженное Курседом самолично и только что. Размазывает остатки руками, вмешивая бардо в чистейший крем. Всё ещё полная хуйня, но пьянит в разы сильнее. Аккуратно, медленно касается тугих мышц входа кончиком мягкой подушечки, слегка холодной от блестящей смазки. Толкается в горячее нутро, на пол фаланги погружаясь внутрь - Акума слышит этот влажный, склизкий звук от скользнувших внутрь пальцев и вместе с тяжёлым выдохом его тело покидает ещё кое-что - теперь на нём нет ни привычной маски гордости, ни стыда. В большом панорамном окне отражается всё, что происходит внутри номера - темнота играет этому зеркалу на руку, не позволяя ничему скрыться от маслянеющих глаз. -Хотел бы я, чтобы ты увидел себя моими глазами, - говорит Курсед, взглядом обмазывая бледное тело, на котором маслом вырисовывается винный пейзаж из гор и редких волн, застывающих на грунтовом холсте. Тёмные пряди оказались разбросаны, часть их прилипла к шее, вырисовывая мелкие трещины на статуе возрождающей эпохи, что кажется - стоит дунуть на неё, как та рассыпется, превращаясь в мучной порошок. Но Курсед знает, что это не так, поэтому лишь сильнее сжимает ладонь на чужом бедре, продолжая пальцами погружаться внутрь. -Только попробуй сфоткать, - произносит на выдохе, вкладывая в слабеющий голос максимум недовольства, на которое только оказывается способен. Курсед с самого начала был общительным мальчиком, у которого рот закрывался только в двух случаях - когда он ел свои любимые вареники с мясом, и когда в его щёку упиралась чужая горячая головка. И это часто бесило до белизны в глазах. - Я твой телефон прямо туда и сброшу. Специально целиться буду в чью-нибудь бэху, чтобы ты до гроба за неё расплачивался. Курсед в ответ сжимает пальцы так, что те точно попадают по простате, надавливая подушечками на сжатые нервы, оглаживая их по кругу - Акума вздрагивает, сжимаясь внутри, и он прекрасно чувствует это, не сдерживая победной улыбки. Даже если цена такой фотографии «чья-то бэха» и телефон, возможно, парень бы пошёл на это. На что угодно, лишь бы никогда, по гроб жизни, не забывать эту картинку из журнала для взрослых. Утыкается губами шею, попадая и по коже и по россыпи отросших волос, вытягивает пальцы с далёким от приличия звуком, размазывая излишки смазки по розовеющим ягодицам. Акума всеми силами старается не обращать внимания на то, как сжимаются округлые мышцы, перехватывая руками край твёрдой тумбы, вжимаясь в её поверхность до белых костяшек. Город за стеклом продолжает медленно вариться в густой ночи, и осознание того, что они оба предстают перед ним абсолютно нагие бьёт с новой силой по сырым вискам. Входит медленно, постепенно растягивая мышцы, сжавшиеся вокруг члена, чувствуя тесноту и внутреннее тепло ребристых стенок. Акума жмурит глаза - Курсед видит это в отражении окна перед ними, припадает губами к спине, напряжённой, натянутой точно стрела, губами собирая высыхающие остатки дешёвого вина. Он входит полностью, так, что его таз оказывается вжат в тощие ягодицы, рдеющие от постоянного терзания рук. Делает первый, плавный толчок, от которого щемит в груди, а член растягивает тугие стенки. Акума тихо скулит в сгиб локтя, утапливая там все звуки, потому что более не в силах держать всё под контролем. И вообще - к чёрту весь этот ебучий самоконтроль. Он стонет громко, протяжно, так, что звук отскакивает от стекла, разлетаясь по комнате - так, как не позволял себе дома, в родных стенах за закрытой дверью спальни. Глаза с силой жмурятся, чтобы потом медленно открыться, видя перед собой лишь смазанные огни, покрытые туманной плёнкой, осевшей от сбившегося дыхания. Весь город превращается в одно сплошное пятно, без крыш домов и проблеска дороги - только чёрная пелена ночи, что наседает на горизонт, продавливая его своим весом, растекаясь вниз, словно шоколадный топинг с горячих вафель. Из пересохших губ треснутых в одном месте, слетают стоны - один за одним покидая грудь, прижатую к твёрдой поверхности тумбочки. -Нравится? - спрашивает Курсед, сжимая руками тело перед собой, большими пальцами оглаживая собственные красные отметины, продолжая двигать бёдрами, чувствуя, как тумбочка трясётся в такт рваным толчкам. Улыбается, бегло смахивая волосы со своего лица - теперь два вида соединились в один: бледная выгнутая спина, с прорезью позвонков по середине, руки, что небрежно рисуют разводы на стекле и мерная жизнь ночного города, с его фонарями, пробками и густеющим туманом над горизонтом. Грудь начинает часто вздыматься, воздух словно обретает форму, становится материальным и давит на тела сверху; но он двигается медленно, руками блуждая по и так изученному телу, с каждым разом подмечая для себя всё новые и новые детали: Акума для него - фильм, загруженный на карту собственной памяти. Муж. Это его муж. Они оба обручены и этот парень, что гнётся под ним, опираясь грудью на тумбочку, мажа руками по стеклу, оставляя разводы на панораме неспящего города - его муж. И блестящее кольцо на бледном пальце тому доказательство. Бёдра начинают двигаться резче, с гулким хлопком вжимаясь в чужие, при каждом толчке выбивая сдавленное мычание, что паром оседает на стекле, где в районе тёмной головы уже ничего и не видно. Акума пытается дышать в этот сбитый такт, чтобы не потерять сознание - получается это из рук вон плохо, потому что голос из раза в раз срывается всё сильнее, начинал сипеть и воздух заканчивался быстрее, чем член успевал вновь погрузиться обратно почти по самое основание. -Блять, - вырывается из сдавленных лёгких, срываясь с искусанных губ, когда головка проезжается по простате, заставляя пораженно проскулить, закусывая ребро собственной ладони. -Такие тумбочки нравятся умничкам? - проносится над ухом, тихо, позволяя горячему дыханию вторым слоем лечь на дрогнувшие плечи. Акума не успевает придумать ругательство, посылая вместо этого к чёрту всё, что умеет двигаться, просто кивая в ответ - чужая грудь плотно прижимается к его спине, прилипая к ней из-за винных разводов. Склизко, липко, до мерзкого пошло. Курсед размашисто лижет собственную ладонь, оставляя на ней столько слюны, сколько может, позволяя излишками пузыриться и стекать вниз; опускается рукой на чужой член, сжимая его у самой головки, собирая выделяющуюся смазку, начиная скользить вверх и вниз, стараясь поймать общий темп с толчками. Всё это с новой силой кружит голову, ударяет по ней, заставляя звону осесть на черепной коробке, и Акума кусает губы, оставляя всё более явные следы на них, забивая на то, что завтра те покроются трещинами и скрыть их воротом кофты не получится, чувствуя, как чужая ладонь размашисто двигается по его члену. Тумбочка опасно скрипит, наверняка оставляя свои следы на прижатом к ней теле, Курсед, кажется, перестаёт контролировать ситуацию вообще, от чего Акума стонет во весь голос, царапая звуками глотку изнутри, безуспешно скребя ногтями по стеклу. Толчки становятся всё более рваными, теряя какой либо ритм, член выскальзывает наружу и тут же скользит обратно, смазка крупными каплями течёт по бёдрам, срываясь на пол, необратимо пачкая его. Голос нещадно сипнет, угасая с каждым новым движением, стон резко обрывается, застревая где-то в горле, бесшумно вытекая наружу - кажется, Акума на секунду забывает как дышать, растерянно моргая, не смея сомкнуть треснутых губ. Курсед делает особенно глубокий толчок, буквально вжимаясь в тощие бёдра под собой, и горячее семя обжигает его сжатую руку, липкими каплями пробегая по пальцам. По вискам стекает солёный пот - придётся снова принять душ, а сердце, кажется, уже покинуло тело, переставая стучать по голове изнутри. Он стискивает и без того измятые бока, с остаточной силой вжимаясь в тело, забывая как жить. Но спустя секунду распахивает глаза, где пляшут звёзды, собираясь в хоровод с огоньками на улице - умирать им обоим ещё рано, смерть не готова их разлучать. Акума тяжело дышит, чувствуя, как сердце всё ещё ударяется о рёбра. По внутренней стороне бедра бегло сползают вниз капли из общего содомитского безумия. Всё вокруг пахнет тяжёлым мускусом, тёплыми парами нагретого алкоголя. На стекле отпечатались следы его ладоней, смазанные, не очень ровные, но хорошо просматриваемые на чистом окне, где всё так же лениво ползёт свет от фонарей, а дома безмятежно спят, укутанные тёмным одеялом. И теперь, кажется, Польша нравится Акуме немного больше, чем в самом начале. Возможно, он даже будет не против вернуться сюда. Когда-нибудь. На стеклянную свадьбу. И никакие сказочные Бали ему не нужны. The end.