Скоро пройдет

                    Это был прекрасный, теплый день — идеальный для отплытия. Кадзуха щурится на еще по-летнему высокое солнце, мелькающее между мачтами Алькора. Хейдзо козырьком прикрыл глаза, наблюдая за умиротворением, легким морским бризом ласкающим лицо друга.       — Эх, кто ж нам будет создавать огненные вихри? — без обиняков простонал Тома, потягиваясь в спине. Итэр привычно хмыкнул, не обременяясь словами, и скрестил руки на груди. Это так…странно. Обычно те, кто приходил в отряд Итэра, там и оставались: знакомились, сбивались в свои команды и разбредались, но всегда в конце неделе неизменно возвращались в Чайник, чтобы собраться всем вместе, поделиться новыми историями и выпить чаю с блинчиками Ноэлль на примятой траве под раскидистым юмэмиру. Но Кадзуха решил пойти дальше, своим путем. И он молодец, Хейдзо правда так считает, но все равно ему немного тоскливо, что его напарник, так идеально вписавшийся в их маленький отряд и, в частности, в резонанс с буйным и неуёмным Хейдзо, сейчас уплывет — неизвестно, куда… и неизвестно, зачем.       — Неужели не дождешься цветения своих любимых кленов? — не сдерживается Хейдзо. Да, ему обидно и немного больно, когда эгоистичные мысли все-таки всплывают из пучины вполне естественной печали, лопаются пузырями и выстреливают парой едких фраз. Он честен с собой и может это признать, но ничего не может поделать — он капризничает, как последний ребенок.       Кадзуха улыбается мягко, переводя на него глаза. И Хейдзо готов раздосадовано цыкнуть: другу не надо даже смотреть на его как всегда вальяжную позу и натянутую ассиметричную ухмылку, чтобы прочитать его.       — Может быть я вернусь, чтобы посмотреть на это. Но сейчас надо уплывать. Иначе будет тяжелее, — он всем своим видом извиняется, да вот только не сдались Хейдзо его извинения. Он чувствует, как от слов Кадзухи внутри поднимается яростный ураган, но он не был бы так хорош в своей работе, если бы каждый раз в ответ на свои эмоции устраивал сцену. Хейдзо откидывается на стоящие за спиной ящики, легкая улыбка растягивает его губы. Не надо его жалеть — прячется где-то в глубине показушно скучающего взгляда, плевать, видит это Кадзуха или нет. Ты молодец. Ты выбрал свой путь, и ты достоин получить все самое лучшее. Не надо меня жалеть. Я просто эгоистичный идиот, которому почему-то так больно.       Кадзуха долго машет им, пока постепенно их руки не устают от бесконечного прощания. Горло слегка хрипит от выкрикнутых вслед шуточек. Итэр, Тома и Хейдзо все еще стоят на причале, все еще видят его, уже просто облокотившегося о корму, и почему-то в эти самые мгновения у Хейдзо все внутри сжимается так сильно, как никогда. Он, щурясь, замечает отблески солнца на белых волосах, треплемых ветром, но перебинтованная ладонь мирно лежит на дереве перил, а рыжие глаза, вероятно, уже оглядывают раскинувшийся вокруг него простор, или крикливых чаек, уже окруживших корабль, или темные волны, пенящиеся у бортов.       Итэр молча кивает, обозначая, что и им пора. Тома снова потягивается, прерывая повисшую между ними печальную тишину своей милой болтовней, и они разворачиваются, чтобы вернуться на Рито, а оттуда — куда угодно, куда-нибудь еще. Хейдзо расслабляет глаза, позволяя им потерять уже крошечную красно-белую фигурку, и следует за друзьями. В груди свербит, но он справится с этим.       Его надежды сыплются крошкой раздавленного в пальцах кленового листочка, когда мучающий его дурацкий кашель переходит всякие границы нормального. Ноэлль хмурится и продолжает спаивать ему литры травяных нектаров, подключает Барбару и даже Тигнари, но Хейдзо лишь бы отшучиваться: он послушно пьет чай, искренне благодарит за заботу, но беспечно разводит руками — что ж, бывает, даже он может заболеть, но это всего лишь надоедливая простуда или типа того. Итэр обеспокоено поглаживает подбородок и стучит ногой, а потом коротко предлагает Тигнари присоединиться к их команде. Хейдзо раздраженно цыкает сквозь зубы, но никак это не комментирует. Пускай. От этого ни холодно, ни жарко.       Спокойствие Тигнари совсем не похоже на спокойствие Кадзухи, Хейдзо не может не сравнивать. Тот был…умиротворенным, но не отстраненным; тихим, но не молчаливым. Хладнокровие нового соратника вымораживало: то ли раздражение на него, то ли иногда до бешенства доводивший кашель раз за разом заставляли его совершать ошибки в бою. Нравоучительный тон обрабатывающего его раны Тигнари так и просил хорошенько окутанного ураганным ветром кулака, но Хейдзо сдерживал свои бредовые порывы — никто ни в чем не виноват. Тома не виноват, что его беспокойство о друге проявляется в бесконечных попытках вывести его на разговор и литрами опостылевшего травяного чая. Итэр не виноват, что пытается собрать обратно свою разваливающуюся команду, молчаливо пытливо поглядывая на скорчившегося в очередном приступе кашля Хейдзо. Тигнари не виноват, что его оружие — лук, а не меч, и что он не стоит с ним спина к спине, касаясь голого плеча рукавом хаори. Никто не виноват, разве что Хейдзо, подводящий их всех своей идиотской простудой и невозможностью смириться.       Когда они едва не проигрывают парочке митачурлов, потому что Хейдзо, не удержавшись после своего коронного удара, валится в кусты и заходится в самом жестоком до сего дня приступе, даже ему становится, наконец, страшно. Как из-под толщи воды, до него доносится шум сражения, пока он думает, что вот сейчас он все-таки задохнется — что-то мешает, и он бездумно царапает горло, как будто пытаясь помочь кашлю — разорвать и изнутри, и снаружи. Когда поспевают друзья, он не успевает спрятать ладонь, все еще с опустевшей головой разглядывая то, что вышло из него вместе со сгустком крови. Тигнари охает где-то над ухом, его хватают под руки, и уже через несколько минут он механически шагает вместе с остальными по тихим коридорам их дома в Чайнике.       — Это…сакура? — запоздало спрашивает он, раскрывая испачканную ладонь и снова всматриваясь в маленький цветочек, помятый и исчерченный кровавыми нитями слюны.       — Что это, Тигнари? — подает голос Итэр. Он остановился в проходе, его брови сведены и губы сжаты. Он бледен и…испуган? Хейдзо путается в собственных мыслях, возвращаясь взглядом к цветку на ладони. Ему…скорее, смешно. Он не может сдержаться — Тигнари оборачивается на него, прекращая давить какие-то очередные травы, и смотрит, как на умалишенного. Хейдзо хохочет, откинувшись на стуле, до слез, быстро успокаивается в наступившей тишине и выдыхает с последним смешком.       — Можешь не объяснять, — отмахивается он, нежно расправляя крошечные лепестки на ладони.       Он слышит, как за стенкой вибрирующий голос Тигнари объясняет все Итэру и Томе. Хейдзо продолжает любоваться цветком. Сакура, значит?.. Как банально. Но поэтично — он хмыкает, откидываясь и глядя в потолок. Внутри него цветет сакура. Он думал, это просто красивая байка. Как жаль, что это правда. И как жаль, что он знает, что его ждет. Он любитель дослушивать даже самые дурацкие байки до конца.       — Мы поедем в Пардис-Дхяй, — заявляет Тигнари. — Все не так страшно, как ты думаешь, от…этого можно избавиться.       Хейдзо выгибает бровь, смеряя всю вставшую перед ним троицу смешливым взглядом.       — Вырезать? Разве это поможет?       — Поможет, если с помощью Акаши стереть все воспоминания.       Хейдзо секунду смотрит на них нечитаемым взглядом. Успевает дойти мысль о том, что они даже не спрашивают, даже не уточняют, кто стал причиной, а потом его топит неконтролируемая ярость.       То, что он отказывается от операции ставит всех в тупик. Даже, наверное, его самого, но он все еще не думал об этом, все еще не может отойти от урагана мыслей и эмоций. Смятение и ожидание бури незримым туманом окутывает Чайник, когда на конец недели в нем собираются сопартийцы. Со скоростью лесного пожара новости облетают всех — Хейдзо не слышит, но видит, даже краем глаза. Многие не решаются с ним об этом заговаривать — кто-то слишком мало его знает, кто-то, как Ноэлль просто буравит его молчаливым отчаянием, то ли боясь очередной вспышки гнева, которую некому успокоить, то ли еще чего. Он не заразный, но старается теперь держаться от всех подальше. Он смотрит на собравшихся под юмэмиру в теплом свете фонариков с крыльца, бездумно раз за разом швыряя в стенку темари. Кашель снова душит его, мячик ускакивает куда-то во тьму, а на ладони — очередная россыпь отражения его бессмысленной, безумной, безответной любви.       Син Цю молча садится рядом, протягивает темари с приставшей к разукрашенному боку травинкой и открывает книгу.       — Я понимаю твое решение, — вдруг твердо говорит он, не отрывая глаз от страниц. Хейдзо криво ухмыляется, продолжая свою незамысловатую игру, но не может отделаться от чувства, что ему завидно, а яд расползается змеями под кожей — Син Цю не надо ничего решать.       Постепенно Хейдзо успокаивается, и злоба сходит на нет. Даже дюжины сочувствующих взглядов каждую неделю уже воспринимаются, как нечто трогательное. Да и абсолютный покой Чайника успокаивает его расшалившиеся нервы. Даже на как по часам «не передумал?» Тигнари он может отвечать без скрежета зубов. Следом за ним смиряются и большинство его друзей, но он по-прежнему старается не находиться с ними слишком долго — как только приходит новый приступ, ему лучше быть одному или, на крайний случай, в кругу самых близких.       Скоро зацветут клены, и Хейдзо осторожно начинает расспрашивать их, не знают ли они, где сейчас Кадзуха. Они извиняюще пожимают плечами. Вероятно, только Анемо Архонт знает, где сейчас его детище, неуловимым ветерком гуляющее по свету. На тактичный вопрос, стоит ли попытаться его найти, Хейдзо не знает ответа, но говорит, что не стоит. Лучше Кадзухе вообще об этом никогда не знать. Но цветы внутри Хейдзо трепещут, стоит ему воровато подумать о том, чтобы все-таки хотя бы еще раз увидеть его, узнать, где он успел побывать и что увидеть, послушать новые хокку или его игру на сямисэне, спросить, хорошо ли он питается и не мерзнет ли. Его пугают эти мысли.       В какой-то момент Хейдзо вдруг ловит себя на мысли, что ему становится чуточку легче. Крови и цветов не так много, хотя его горло по-прежнему разодрано бесконечным кашлем, и он уже с трудом может говорить. Это не дает ему покоя, а одиночество заставляет его прокручивать варианты причин его улучшающегося состояния по бесконечному кругу. Ни одна из них его подпылившемуся мозгу детектива не кажется логичной, но он не был бы Сиканоин Хейдзо, если бы не хотел дорваться до истины. Ему никто, по сути, не запрещал покидать Чайник, но почему-то он чувствует себя неправильно, жаждая выйти наружу. Он так давно не видел настоящего неба, что уже и позабыл, что оно там, а не здесь. Он беспокойно дожидается конца недели и, хрипя, проницательно вопрошает, не по Инадзуме ли сейчас путешествует его старая команда. Итэр переглядывается с Томой, прежде чем ответить.       Кадзуха по-прежнему слегка горбится, по-прежнему носит красное и черное, но его волосы отросли, и он стал собирать их в не мешающий глазам пучок.       Хейдзо не смотрит на небо, которого так давно не видел, а, загипнотизированный, идет к нему, разглядывающему яркие всполохи кленовых листьев.       — Ты вернулся.       Рыжие глаза пытаются спрятаться под челкой, но пряди аккуратно убраны назад. Хейдзо и не видит в них печали — его Кадзуха рад быть здесь.       — Ненадолго, — отвечает он с нежной улыбкой.       И рад отправляться дальше.       Они собираются, как раньше, на уступе над отмелью вокруг костра, перебрасываются шутками и наперебой рассказывают истории. Хейдзо больше молчит, стесняющийся своего изорванного голоса, но Кадзуха говорит за двоих, и Хейдзо счастлив слушать его мягкий голос, подкрашенный возбуждением от встречи.       — Ты болеешь? — спрашивает он, когда они, как раньше, засиживаются вдвоем допоздна, глядя на лениво вылизывающее песок море.       — Слегка, — с улыбкой отвечает Хейдзо. — Скоро пройдет.