Рутина

На небесах всё такое выверенно-идеальное, что аж тошно. Дин раздражённо дёргает рукой, звякая длинной стальной цепью. Привязан, как псина, — Дин морщится от этого сравнения и громко цокает языком. Его грязная демонская сущность бунтует против этого: он чувствует себя слабым, подавленным, и это унизительно. Он, гордый князь, один из главных демонов в аду, сейчас закован в кандалы и торчит у пернатых в подвале. Какой позор. Впрочем… У ситуации есть и плюсы. Дин ухмыляется, развеселившись. Он ёрзает на неудобной скамье, принимая комфортную и, самое главное, вальяжную позу, показывающую, насколько он расслаблен. В условиях грёбаной камеры выглядеть королём нелегко, но и Дин не простой демон: он ёбаная напыщенная дрянь, у которой талант бесить людей и не-людей. Его курировала сама Абаддон, как-никак. (Абаддон делала с ним ещё многое другое, но об этом Дин предпочтёт вспомнить в более… Интимной обстановке). Дин принимается насвистывать себе под нос какую-то попсовую херню, которую недавно услышал в баре, в надежде скоротать время. Минуты идут медленно, но вознаграждение в конце оправдает все хлопоты; Дину уже даже не обидно за то, как глупо он попался крылатым курицам, как глупо позволил себя поймать и заковать в кандалы. Возможно, он сейчас и в невыгодном положении, но… Из каждой ситуации можно извлечь плюсы. Дин — хуев оптимист, как бы это ни было смешно для демона. Он улыбается, слыша, как открывается дверь в его камеру. — Здравствуй, Михаил.

***

Ангел перед ним спокойный и благородный, как и всегда. Дин, вспоминая их первую встречу, не может не подумать о том, что он единственный, кого он действительно не против назвать ангелом: возвышенный, мудрый, превосходящий их всех. Даже такому падшему существу, как Дин, хочется только заворожённо пялиться и пасть ему в ноги, вымаливая крупицу внимания. Михаил — архангел, в этом вся разница. Обычных ангелов Дин может гасить пачками, если постарается, а этого он не победит никогда. От осознания этого в паху недвусмысленно тяжелеет. Дин ехидно улыбается: — Решил навестить пленника перед казнью? Может мне и предсмертное желание дозволено? — сарказм — его главное орудие в любой ситуации. Дин вызывающе улыбается, принимая заинтересованное выражение лица. Он не знает, насколько Михаил падок на внешность и умеет ли он вообще замечать такие вещи; зато Дин знает, что он выглядит потрясающе в своей греховности и доступности. Дин был, есть и будет восхититен всегда: за это ему стоит поблагодарить свой сосуд, который он не менял, дайте подумать… Никогда. Дин до странного сентиментален в вопросах вместилища: ему нравится сохранять свой настоящий облик, в отличие от большинства демонов, презирающих любое напоминание о своём человеческом прошлом. Наверное, они просто были уродливы при жизни. Дин не такой. — В пределах допустимого, — наконец открывает рот Михаил, и то, что он даже не отрицает момент с «казнью», уязвляет Дина до обиженно поджатых губ, пусть он и знает, что это всё пиздёж. Михаил подходит ближе, возвышаясь не только физически, но и морально. Дин цокает, даже не скрывая своих мыслей по этому поводу, и говорит уже грубее: — Зачем ты пришёл? — он складывает руки на груди, требовательно глядя на Михаила. Его равнодушие, учитывая их совместное прошлое, немного обижает, но на самом деле Дин понимает, что это наносное. Михаил просто привык к сдержанной модели поведения; Дину надо только сорвать с него всю шелуху. А, впрочем, Михаил справляется с этим сам. Лёгким щелчком он делает так, что камера становится полностью закрытой: прутья клетки по одному лишь желанию Михаила превращаются в стену, закрывающую их от всего рая. Михаил смотрит на Дина непонятным взглядом, но… Дин улыбается. Он знает, что это значит. Поцелуй предсказуемый и желанный: Михаил с жадностью льнёт к его губам, словно только и ждал этого момента. Дин ликующе смеётся в его рот и крепче обвивает сильную шею, зарываясь в чёрные уложенные волосы пятёрней. Ему нравится вносить частичку хаоса в облик Михаила, пусть выражается это в простом взъерошивании волос или даже мятой одежде. Эту Мисс Совершенство так и хочется испортить, и Дин справляется с этой ролью отлично вот уже на протяжении пары веков. Дин тяжело дышит, отстраняясь. — Это и есть моё последнее желание? Михаил всё ещё возмутительно собранный и спокойный. Он простым, вызывающим зависть своей лёгкостью движением ломает цепь, которая сковывала Дина: Дин с удовольствием разминает запястья и не скрывает удовлетворения от долгожданной свободы. Он накрывает руками плечи Михаила, жмётся ближе — он жаждет контакта, а дурацкая одежда лишь мешается. — Моё — точно, — отвечает Михаил и вновь тянется за поцелуем. Дин, впрочем, не поддаётся. Он уворачивается от Михаила, накрывая его рот ладонью. Михаил хмурится и смотрит недовольно, на что Дин глумливо смеётся: — Не так просто, детка, — он без опаски убирает руку, принимаясь раздевать Михаила: для начала просто стягивает куртку. Новый сосуд Михаила весьма хорош собой: молодой, черноволосый мужчина с тёмно-зелёными глазами, чувственными розовыми губами и мужественным профилем. Такие всегда были во вкусе Дина, даже когда он был человеком и мужеложство каралось казнью. Но с каких пор он следует правилам и нормам общества? Правильно, не было такого. Дин улыбается в лицо опешившего Михаила и говорит: — Ты должен заплатить за то, что заставил меня поволноваться, не думаешь? Михаил разочарованно мычит, но Дин знает, как заставить его несдержанно стонать от удовольствия. Ангелы довольно уязвимы перед людскими наслаждениями, как показала практика. Их чувства словно обостряются, когда дело доходит до запрещённого: тогда пернатые перестают быть такими скучными отмороженными ублюдками. (Единственный ангел, крылатый секс-символ Кастиил, которого Дин смог уломать на что-то, отдалённо напоминающее еблю, лишь подтвердил статистику). Дин любит наблюдать за подобными метаморфозами. Он прокладывает дорожку влажных поцелуев по телу Михаила, начиная от адамова яблока и уходя вниз, к соскам, одновременно расстёгивая рубашку. Дыхание Михаила учащается; он мягко хватает Дина за волосы на затылке, молча выражая нетерпение. Дин щекочет дыханием его кожу и прикусывает ключицу. Он вновь поднимается, чтобы отвлечь Михаила поцелуем, а сам, тем временем, снимает рубашку, оставляя его в одной футболке. И вот нахуя людям столько слоёв одежды? Дин хотел бы продолжить дразниться, пока Михаил не поймёт, что над ним бессовестно издеваются, но его прервали: Михаил с силой удержал его за затылок, продолжая грубо и болезненно целовать, не позволяя Дину оторваться. Он с восхищающей лёгкостью затащил Дина на свои бёдра, позволяя себя оседлать, и принялся раздевать уже его: вот только он не был столь осторожен и порванная ткань вскоре полетела на пол. Какое расточительство. — Слишком многое себе позволяешь, нечисть, — цокнул он и жёстко, почти жестоко, сжал бёдра Дина. Его издевательский тон, его холодные сощуренные глаза, его грубые сильные руки… Дин чувствует, как сжимается в предвкушении; от возбуждения сводит живот. Он нетерпеливо ёрзает на коленях Михаила, нарочно проходясь по уже твёрдому члену, и шепчет ему в ухо: — Так поставь меня на место, ангел. И Михаил словно срывается с цепи. Его большие горячие руки раздевают Дина, трогают его сильное загорелое тело, мнут, словно пластилин. Словно Дин игрушечный, словно он ёбаная шлюха, словно с ним можно делать всё, что угодно… Дин, блядь, согласен на всё, что предложит ему Михаил. Он несдержанно стонет и выгибается в его руках, охотно отвечает на поцелуи и чувствует, как плавится в возбуждении. Член давно встал и окреп, причиняя дискомфорт: Дина успокаивает мысль, что он не один такой. Михаил тоже изнывает, но терпит, мудак, лишь бы помучить не наделённого терпением Дина. В какой-то момент Дин не выдерживает: вырывается из рук Михаила, словно хочет уйти, но на деле лишь плавно сползает вниз, садится на колени и наклоняется, утыкаясь носом в ширинку чужих брюк. Михаил низко, хрипло стонет и лишь гладит его по шее, склоняя голову ещё ниже, подстрекая. Дин щас сдохнет, как хочет ему отсосать. Он парой скупых движений расстёгивает ширинку; Михаил понимает всё без слов и приподнимает таз, позволяя спустить их до колен. Его твёрдый горячий член натягивает тонкую ткань боксеров: Дин не сдерживается и в жажде контакта лижет его сквозь неё, обхватывая губами виднеющуюся линию головки и обсасывая. Ткань на языке ощущается не так приятно, как член (хотя и с последним многие — но не Дин — готовы поспорить), но судорожный вздох Михаила окупает все неудобства. Дин делает всё, чтобы довести его до края: трётся носом, горячо дышит, сосёт совсем легонько, лишь чтобы раззадорить. — Ну же, — рычит Михаил, теряя терпение. Дин хмыкает, мстительно кусает его за бедро и наконец припускает и боксеры, являя миру член. У сосуда Михаила полный порядок с размерами: как с телом, высоким, сильным и рельефным, так и с длинным толстым членом с розовой, в цвет губ, головкой. Дина посчитают полной блядью, если он назовёт его красивым? Он едва успевает взять его в рот, а дальше всё контролирует Михаил: его рука направляет Дина глубоко вниз, заставляя принять член едва ли не до конца, не заботясь о том, что Дин, как бы, может быть не готов. Или против. Ни одно из этого, кстати, не правда. Дин громко и грязно насаживается, тащась от процесса: от длинных, протяжных стонов Михаила, полных удовольствия; от его члена, скользящего где-то в горле; от того, как ноет челюсть и жжёт уголки рта. По щекам стекают слёзы, которые вытирает Михаил своими нежными руками. Собственный член болезненно упирается в ширинку. Дин готов кончить прямо в штаны. Но по итогу спускает Михаил ему в горло, отстраняя почти сразу, отчего пара капелек попадает Дину на лицо, украшая щёки, веснушчатый нос и зажмуренные глаза. Дин часто дышит, разомкнув влажные натруженные губы, и беспомощно, словно слепой котёнок, утыкается Михаилу в руку. Его гладят по нежной горящей щеке и, судя по ощущениям и звуку щелчка, очищают. Дин наконец открывает блестящие слезящиеся глаза, смотря на Михаила снизу-вверх. Его тут же обнимают и усаживаются рядом; Михаил глубоко и беззастенчиво целует его в губы, слизывая с Дина свой вкус. — Ты хорошо постарался. Теперь постарается Михаил. Дин с удовольствием прогибается в спине, когда его ставят в коленно-локтевую и требовательно давят на поясницу. С него стаскивают джинсы и боксеры, отчего он теперь полностью обнажён; Дин, голый и беззастенчивый, утыкается щекой в холодный стерильный пол и, затаив дыхание, ждёт, что с ним будут делать дальше. — Я мог бы материализовать сюда, прямо сейчас, смазку и приступить сразу к делу, — зачем-то говорит Михаил, и Дин настороженно замирает в ожидании подставы. Холодок проходится по нагой заднице, отзываясь мурашками по нежной коже. А затем на ту же задницу опускается тёплое, щекочущее дыхание: — Но сегодня я поступлю иначе. Дин всрикивает, когда его, нетерпеливого и чувствительного, кусают за ягодицу. Михаил тут же зализывает место укуса, и Дин с ужасом и предвкушением чувствует, как он влажными поцелуями движется… — Блядь, — бормочет Дин и прячет лицо в выставленных над головой мускулистых предплечиях. Горячий влажный язык обводит дырку и медленно, неспешно, проникает внутрь, обильно смачивая всё слюной. Дин чувствует, как от переизбытка эмоций у него чернеют глаза. Он громко и высоко стонет, задирая задницу, одновременно желая и избегая прикосновений. Впрочем, его хотелки не волнуют Михаила: он льнёт языком к узкой сжимающейся заднице, педантично и с жаждой. Язык всё чаще и чаще проникает внутрь, всё глубже и глубже, но недостаточно для простаты. Дин неудовлетворённо стонет и виляет задницей, умоляя о большем. Его лишь шлёпают по правой ягодице, отчего Дин вынужденно затыкается, срываясь в тихий жалобный скулёж. «Михаил», «молю» и «сделай это, сука» проскальзывают в его хриплых стонах, но не то, чтобы достигают адресата. Дин изнывает. — Нетерпеливая ты блядь, — с долей беззлобной насмешки смеётся Михаил и отстраняется. Дин слышит, как шуршит ткань его брюк, когда он их припускает, и сильнее выпячивает задницу, томительно прогибаясь в пояснице и хватаясь за ножку скамьи. Он знает, как это делает Михаил: сильно, резко, отчего Дин редко когда мог устоять на месте. Михаил в последний раз лижет его зад, растягивая, а затем вводит два пальца: Дин высоко стонет от неожиданности, боли и жжения, громко выдыхая. Третий палец уже вызывает слёзы, а четвёртого не будет: Михаил, наскоро его растянув, оставляет задницу пустой. Ненадолго. — Блядь!.. — вскрикивает Дин, крупно вздрагивая и скуля. Задница болит уже по-настоящему; языка точно не хватило, чтобы подготовить его для члена, но Дин любит это чувство: когда удовольствие граничит с болью, когда хочется одновременно плакать и просить ещё. — Потерпи, сейчас всё будет, — жарко шепчет ему в затылок Михаил, коротко целует и начинает двигаться: плавно, томительно медленно, сильно. Дин послушно гнётся под его руками и хнычет, чувствуя себя течной сукой. У них всегда так: жёстко, дико, по-животному грубо; шлепки кожи о кожу, рыдания и стоны — вот и всё, что слышно, за исключением всяких приказов вроде «расслабься», «сожмись» и «проглоти». Дину нравится, Дин в восторге. Его ебёт грёбаный архангел — этого факта достаточно, чтобы Дин кончил. Собственный член скользит по животу, болезненно напряжённый. Дин глотает слёзы и энергично подмахивает бёдрами; Михаил, убедившись, что всё в порядке, ускоряется: сильные шлепки их бёдер, разношёрстные стоны и трение разгорячённых тел наполняет камеру. Скамья нещадно трясётся. Михаил выходит из него, обламывая всё удовольствие. — Повернись, — велит он. Дин громко скулит, недовольный ситуацией, и медленно, отчаянно дрожа перевозбуждённым телом, переворачивается на спину: слеза стекает по щеке, когда он открывает чёрные, без белков, глаза и кусает губы, шмыгая носом. Михаил жадно целует его, вылизывая изнутри и, подхватив под колени, продолжает вытрахивать из Дина всю несуществующую душу. Уже скоро Дин кончает, так ни разу и не прикоснувшись к себе. Сперма оказывается на животе и груди: Михаил охотно вылизывает её, продолжая трахать Дина в судорожно сжимающуюся натруженную задницу так, что это становится болезненным. Дин скатывается в рыдания, чувствуя, что сейчас кончит ещё раз и умрёт окончательно. Михаил с хриплым рыком изливается внутрь и, наконец, выскальзывает из него с хлюпаньем. Чёрт. Дин, кажется, окончательно его испортил, потому что прямо сейчас он чувствует себя затраханным настолько, что не может двинуться, хотя должно быть наоборот. Где же его хвалёная демонская выносливость? — Ты уже выдохся? — с деланным безразличием спрашивает Михаил, наблюдая за тем, как Дин обессиленно восстанавливает дыхание. Дин в ответ может лишь жалобно простонать. Он знает, что сейчас они начнут по новой, и теперь вся власть окончательно в руках Михаила: Дину останется лишь лежать, принимать в себя его член и плакать от удовольствия и усталости. Михаил никогда так просто его не оставлял. В конце-концов, Дин сам нарвался. — Встань на колени, Дин. Есть же что-то необычное и цепляющее в том, чтобы трахаться с одним из худших созданий на свете, когда-то бывшим твоим истинным сосудом. Правда, Михаил?