Растаяв по весне

Тундра была… мало кому понятна. В ней даже время течёт по-другому. День за три, неделя за две с половиной, в сумме восемь месяцев из двенадцати — беспросветная тьма, страх и холод. Чужеродно. Но знакомо. Почти как Лимбо, почти как быть мёртвым-мёртвым-мёртвым, лежать бездумно в глубоком сугробе с отмороженными конечностями, серо-синей стеклянной кожей и отсутствием возможности разложиться на составляющие, быть полезным хотя бы в качестве корма для оголодалых северных волков. Да и те в свою очередь редко заходили так далеко. Никто не ходил на север. Это было так, так похоже на Лимбо. Будто вернуться в родной дом спустя годы путешествий, в милые сердцу стены, которые ты по своей же воле и покинул очень-очень давно с греховным постыдным удовольствием и облегчением, будто избавился от многотонного вдавливающего в землю груза. Дрим не думал, что это будет так болезненно. Думал, что Та сторона оттолкнёт и заставит хотеть жить. Так и бывает, верно? Люди боятся Смерти, а не наслаждаются её прохладными нежными прикосновениями и не тянутся к ней как к единственному утешению? Тундра страшное место. В ней не выжить по определению. Это царство Смерти, где она правит, как хочет, там лëд покрывает большую часть земли, обнимает и душит всё, что только могло на ней появиться — каждое занесённое случайным ветром зёрнышко, каждую только появившуюся на свет Божью тварь. Никогда температура не достаёт до той отметки, когда всё чудом сохранившее жизнь может вздохнуть с облегчением и без страха вытянуть тонкие гибкие ветви и замёрзшие морды к равнодушному не греющему солнцу. Лёд здесь не тает. То, что однажды скрылось под снегом, будто под саваном, так под ним и останется на годы, пока не будет случайно обнаружено дикими животными или нерадивыми заплутавшими путниками в идеальном первозданном виде. Без посторонней помощи здесь не выжить, не зацвести и даже не разложиться. О нём постоянно беспокоятся. За него, за его состояние, жизнь, и это отвлекает. Ему уже помогли, чем смогли, к жизни вернули, вылечили, отогрели, даже дали в пользование что-то своё, позволили обладать этим, и Дрим не понимает, почему его всё ещё держат здесь. Почему не вышвырнули за дверь сразу же, как он перестал показывать явные признаки физического недомогания и болезни, не ясно. Он бы сам ушёл, честное слово, он не любит в долгу оставаться и не позволит этого себе сделать, но его держат. Может быть, силой. Дриму плевать, если честно. Ему что так, что так недолго осталось — он это чувствует, он упрямо ощущает смрадное дыхание Смерти затылком — на самом деле лавандовое, холодное, печальное и сожалеющее. Он знает, что происходящее — всего лишь отсрочка, последняя возможность пройтись по миру живых ещё раз (даже мертвецом, даже бездушной оболочкой, просто вкусить жизнь снова), и как бы Техно его не отговаривал ложиться раньше времени в могилу, он уже давно там. Чем ледяной покров не могила? После Лимбо до зуда навязчиво тянет вернуться. Обычно с этим можно бороться. Уилбур говорил, что влияние Лимбо со временем пропало, растворилось в безграничном желании жить и любить эту жизнь — что его воли и наслаждения хватило, чтобы воскреснуть — не без помощи Дрима, конечно же, спасибо, кстати, большое. Одного лижущего щёки тепла рассвета — ему, Уилбуру — хватило, чтобы он всем сердцем возжелал остаться здесь, среди боли, страданий, желчи и медленного мучительного гниения. Проводя свои дни в ожидании, когда его время точно подойдёт к концу и он, смирившись, умрёт наконец навсегда. Дрим в себе подобных симптомов не наблюдал. Он не чувствовал себя так, будто по-настоящему вернулся. Не было в нём ощущения того, что книга Возрождения в руках Панза сработала, и он, живой, дышащий, прежний вернулся в подлунный мир. Кроме усталости, боли, безразличия, непонимания зачем и почему — ничего больше нет. В бури тоже ничего нет. В ушах стоит зазывающий, леденящий душу надсадный вой, плач природы пополам с человеческими стонами, в него хитро вплетëнными. Дрима колотит и трясёт каждое мгновение его существования от холода и пробирающего от позвоночника до затылка ужаса. Он не может есть без тошноты из-за сладковато-гнилого привкуса всей пищи, несмотря на её свежесть и способ приготовления, он не чувствует мягкости ткани и чужих рук на теле — отказывается это ощущать. Дрим знает — он мёртв, мёртв, мёртв, не надо пытаться его разубедить. Не надо его трогать. Не надо его водить к огню и заставлять есть — его тело гнилое и мёртвое, ему не поможет какое-нибудь несчастное яблоко. Он не хочет себе помогать, потому что ему хорошо — ему терпимо, и боль разложения, и незаживающие нарывающие раны его не беспокоят так сильно, чтобы хотелось с этим что-то делать, чтобы хотелось двигаться, дышать, искать зелья исцеления по всему дому. Дрим не хочет пытаться. — Выглядишь так, как будто вот-вот помрёшь, — если не уже. Техноблэйд, привалившись к косяку двери плечом, наблюдает за ним и его агонией уже, наверное, достаточно долго, чтобы его присутствие можно было обнаружить, но Дрим, тем не менее, замечает его только после оклика. Вздрагивает в ответ от неожиданности и в попытке сдержать испуганную икоту, через силу заставляя себя очнуться, отлипает от холодного окна — сам не менее холодный и стеклянный — и криво усмехается в ответ, зная, что людей улыбки успокаивают. Техно на это, почему-то, не ведётся — а, ну да, он же не человек, вон, как хвостом полуоблезлым стучит по ноге и косяку двери, глухими ударами действуя на нервы, судя по всему, намеренно, — с чего бы ему на Дримовы слабые уловки вестись. Даже волки редко заходят в такую глушь — а одна упрямая свинья всё равно тут поселилась, сделала холодную жестокую тундру своим родным домом, облагородила, нашла в жестокой буре своё пристанище и осела на долгие-долгие годы. Человек он, конечно, удивительный, даром что с людьми почти ничего общего не имеет, и как все другие существа схожего менталитета и мировоззрения в бесконечном сопротивлении и борьбе за собственное существование он только жить и может. Поэтому, вопреки своей теплолюбивой природе, вопреки тянущей в груди тоске при виде сожжёных пустошей и водопадов из лавы он остался в своём маленьком дискомфортном Лимбо с унылыми бесконечными ветрами и колючим снегом наедине. Техноблэйд в Незере буквально рожденный. Несмотря на бесконечные хронические болезни и мучения, которые доставляет Верхний Мир, несмотря на то, что он не может пить воду и с трудом питается тем, что вырастил. Несмотря, на то, что однажды он уже погиб, предпочтя чужеродный опасный мир своему родному и безопасному, Техноблэйд все равно здесь. В далёкой-далëкой бесконечной Арктике, жестокой ко всем без разбору, живёт и борется. Однажды Техно пошутил, что, если так получится, что он умрёт — тундра от него никуда не денется. Потому что его родная, своя Арктика давно под рёбрами поселилась, тянет болью и тоской бессмертную душу, которую острыми осколками льда давно в сердце поселила любимая буря-хозяйка, буянившая за дверью и стучавшая в окна. Один раз побывав в её лапах, никогда не забудешь. Дрим не забыл. Дрим остался в этой буре, даже несмотря на то, что его вытащили, выскребли из её лап, оживили, отогрели, вылечили. Несмотря на то, что он фактически должен вздохнуть с новыми силами, подняться из пепла и продолжить бороться. Продолжить жить. Вместо этого он сидит без движения уже несколько часов, привалившись плечом и виском к холодному покрывшемуся ледяными узорами окну, слушает, как бьётся что-то от сквозняка где-то в другой комнате, игнорируя пробивающийся под пуховое одеяло и одежду холод, и медленно разлагается в тепле и заботе. Лучше б его оставили там, под ближайшей сосной, в снегу. Так, замëрзнув, он хотя бы перестал ощущать, как фантомно по телу перебирают крохотными лапками глюки-жуки, как чешется и колется тонкая пергаментная кожа от иссушения, ненавязчиво и упрямо напоминающего, что никуда Дрим от судьбы не денется. Однажды побывав в ледяном воющем неукротимой стихией Лимбо, никогда его не забудешь. Оно остаётся на коже липкой плёнкой и в малейших проявлениях своих вечно с тобой, напоминает, что век твой краток, что, даже выбравшись — ты всё равно вернёшься, рано или поздно. Таков закон. Все, от Богов до обычных смертных, перед ним равны. Дрим это понимает. Техноблэйд, кажется, тоже. Поэтому селится в ледяном Аду, в самом сердце вечной зимы, такой далёкой от его родного мира — она чужеродна его природе, но он упрямо здесь, в самом центре стихии, пытается найти в ней покой так, как будто его не устраивает привычный, требующий особых навыков выживания, Незер. Как будто его родной дом не достаточное мучение, чтобы Техноблэйд выбрал местные пейзажи в качестве собственного импровизированного Лимбо. Жестокого. Беспощадного. Потерять часть себя там также легко, как пожелать смерти ещё раз несмотря на абсолютное осознание того, что это невозможно. Буря чужеродна его природе, но Техноблейд упрямо пытается найти покой в самом центре стихии, вечно находящейся в движении. Однажды побывав в Лимбо, ты навсегда оставляешь там какую-то часть себя. И она зовёт обратно. С этим сложно бороться. Техно пытается, Дрим даже не думает. Зов как хор безумных голосов набатом в голове гудит, завывает зимней вьюгой, плачет, кричит, требует, ноет, напоминает о себе как старая загноившаяся рана, вечно рядом. Дрим смотрит в чужие глаза и видит в них тоску и очевидное недомогание, вечную усталость, которая преследует всех вернувшихся с той стороны. Они, все эти счастливчики, кому удалось выбраться в Той стороны, мертвы для этого мира с момента своего возвращения. Ошибки на неприкосновенно идеальной ткани мироздания, и, как и других подобных «неполноценных», их увидеть — почувствовать — по отпечатку того мира легко. Неполноценность во всём: в речи, в жестах, в поведении, в эмоциях и извращённо перевёрнутых особенностях характера, а ещё больше в том, как они сами это всё замечают и страдают из-за этого. Уилбур пытается казаться жизнерадостным и довольным существованием под синим небом, всё равно знает, что это ложь, фальшивая пародия на удовольствие, бессмысленная иллюзия, потому что полноценной жизни без вкусов, запахов, цветов и осознанных целей не существует. Техноблэйд пытается запереть себя в условиях максимально близких к отсутствию жизни, но этого, очевидно, будучи живым достигнуть невозможно — бессмысленное бессмертное существование, как бы странно ни звучало, плохо сочетается с покоем. Всё сводится обратно к смерти. Либо к попыткам воскреснуть по-настоящему. На мгновение всё же кажется, что это возможно. Почему нет? У Техноблэйда тёплые огромные пиглинские руки, способные на убийство и утешение одновременно, и может они справятся с тем, чтобы Дрима по кусочкам обратно собрать. Хочется поддаться нежно зовущей слабости и позволить Блэйду позаботиться обо всём этом кошмаре, который из себя Дрим представляет, даже если у пиглина самого в голове бесы надсадно воют и сердце тянет к холоду. Но Дрим игнорирует это желание — молчит в ответ на громкое заявление об его состоянии и прислоняется к стеклу обратно, не поправляя сползшее с плеч одеяло. Парень не думает, что с ним уже можно что-то сделать и как-то его исправить — в этот раз трещину в фундаменте глиной не залепить, он и так колется до основания. Поэтому к теплу он равнодушен. Холод, тем не менее, всё же привычнее. Техно знает. Техно понимает. Он сын бури настолько же, насколько и сам Дрим. Но всё равно ведёт Дрима к огню камина, не волнуясь, что его товарищ может оттаять и завонять. Техноблэйд, пока Фил не видит, поит Дрима настойкой из черноплодки, согревающей и дикой, отдающей кислым и жгучим в глотке — и, великие Боги, тело снова ощущаемое. На короткое мгновение, когда он вымученно смеётся, заполняя своим шумом паузы в душевном эмоциональном рассказе Техно — уже все в этом доме выучили эту историю давно, но пиглин, судя по всему, считал иначе. И на короткое мгновение Дрим не боится согреться и чуть-чуть отпустить контроль без страха рассыпаться подобно хрустальной статуэтке, снять сохраняющую его душу ледяную броню — он, конечно, жизнь свою ненавидит, и не понимает, за какие заслуги он здесь ходит-дышит-существует, но всё равно от чего-то упрямо бережёт себя и свой рассудок, будто не плевать давно, будто действительно заботит. Ощущение безопасности призрачным наваждением сходит быстро. Холод, скованность и боль возвращаются обратно на долгие дневные часы, которые он опять проводит у окна, наблюдая метель за стеклом. В этом всё же есть что-то. В меру успокаивающее и помогающее избавиться от навязчивых и будто не своих мыслей, пожирающих сознание с прожорливостью личинки майского жука по весне. Вся мерзость возвращается под вечер. Не уходит даже, когда Блэйд на силу укладывает его подле себя и накрывает одеялом — в надежде не то дурную голову Дрима успокоить, не то приближающиеся чужие кошмары предугадать. Не понятно. Дрим себя рядом с обжигающе горячим телом чувствует фантастически живо и болезненно, но не находит в себе сил и желания выплакать свою боль. Слезы вопреки устоявшимся традициям, душу давно не лечат и успокоиться не помогают. Техноблэйд, тем не менее, не требует от него ничего, никакого глупого грубого слова не говорит, Дрим и не слышит от него чего-то весомее, чем полушёпотом сказанную просьбу остаться. — Оттаю по весне и уйду, — тем же полушёпотом отвечает Дрим, почти по-прежнему и почти в своей манере — также упрямо — но вместо игривого смеха и задора в серо-зелёных глазах слова свои не дополняет ничем. Так и прячется под чужим горячим боком, когда они стараются держаться хотя бы на расстоянии прикосновения только ради того, чтобы не разрушиться, лежит рядом, сжавшись в комок и подтянув ноги к груди. Блэйд с согласным тихим выдохом прижимает его ближе и позволяет впервые за несколько недель забыться настоящим человеческим сном. Техноблэйд не хочет, чтобы Дрим оттаивал. Он хочет его к себе, обратно, под покров бури, под одно одеяло и с прижатыми к горячему телу ледяными конечностями. Дрим не знает, зачем ему это нужно, но принимает. Ему, если честно, без разницы. В тревоге, преследующей Дрима, уже очень давно, снится метель. Зовёт его и плачет, и Дрим едва не отвечает ей, почти бросается в пучину к сиренам, но его крепко держит удушающий жар и тяжесть в теле — Энд знает откуда взявшийся, абсолютно не благоприятный, не предвещающий ничего хорошего, но всё ещё существующий. Оказывается, Дрим едва не удушился в кровати Техноблэйда одеялом. Кроме удушения, к сожалению, рядом больше ничего не было. Горький жар, согревающий его во сне и не дающий примёрзнуть к простыне, рукой теперь не нашарить вокруг себя — ушёл и испарился, как будто и не было. Его жар обнаруживается на кухне, за столом, прямо напротив места, где обычно ютился Дрим и где стоит сейчас тарелка с душистым рагу. Кто угодно отнёсся бы к идее отобедать с мертвецом очень и очень скептически, но этот кто-то точно не Техноблэйд. И, к счастью, не сам парень. — Знаешь, хорошо жить в мире, где ты можешь пережить десяток психологических травм, а потом перестать это внезапно ощущать — по щелчку пальцев, — и Техноблэйд показательно щёлкает громко и со звоном, так, что заставляет Дрима подавиться овощами. От внезапности испугался, по большей части, но и от странности заявления тоже — они это, обычно, не обсуждали. Отмалчивались. Техно смотрит на парня скептически и единственное, чего не делает — это не предлагает постучать по спине и помочь не помереть такой глупой смертью. Просто… просто, во имя всех Духов, позвольте Дриму насладиться безвкусным для него рагу и снова забиться на подоконник у окна, чтобы продолжить бесконечное наблюдение за вьюгой. Он не хочет общаться. — Действительно поразительно. Я давно забыл, что такое настоящая боль. Ощущение со временем ушло, понимаешь? — Дрим не понимает. Как могло уйти то единственное, что с тобой после Лимбо остаëтся? Он с болью живёт с незапамятных времён, вот она, родимая, змеёй под ребром однажды сломанным забралась и крутится там безостановочно, задыхаясь в агонии от злости и ненависти, впрыскивая яд куда попало и позволяя сердцу разгонять его дальше по организму. Техноблэйд такой же, он должен понимать. — А ты? — М? — мычит, через силу запихивая в себя ещë одну ложку. Пища — насыщение, насыщение — жизнь, жизнь — боль, боль — чувство, чувство — то, по чему можно изголодаться, и пища этот голод может утолить. Даже нехотя. — Ты — чувствуешь? — Что конкретно? — Боль, страх, удовольствие, радость, — пожимая плечами, навскидку перечисляет Техно. — Ту пищу, которую ты ешь прямо сейчас. Дрим снова давится и тут же тянется к полотенцу, прикладывая его ко рту и держа так до тех пор, пока не начинает чувствовать себя достаточно комфортно, чтобы не выблевать всё так тщательно набитое в его желудок. Техно сидит, даже не спрашивая, что из вышеперечисленного вызвало такую реакцию, смотрит в самые глаза и терпеливо ждёт. — Техно, мы не можем. Техноблэйд прищуривается. — Ты так думаешь? — Ощущения не входят в спектр того, что нам, мёртвым, дозволено. Блэйд молчит, кусая себя за губы. Дрим в ответ — тоже, сидит, сложив руки на столе и даже не пытаясь притронуться к своей еде. Его начинает подташнивать, и то, что он не чувствует, что может заставить его состояние ухудшиться, действительно можно назвать божественным благословением. Техно видит его. Смотрит насквозь, словно через прозрачное синеватое стекло, мутный озерной лёд со всякой грязью и застывшими в его толще кусочками водорослей. Он перед ним как книга открытая, с каждым своим недостатком, мыслью, подобно старой сочащейся мерзотной гнилой сукровицей ране от язв. Видит, что сердце у Дрима бьётся нехотя и только потому, что парень, привыкнув, что в груди должно быть что-то, заставляет его биться. Он такой же. Точно такой же. Гниющий, и причём буквально, потому что недомогание, хорошо скрываемое и игнорируемое, иногда напоминает кровавым кашлем и мертвенной бледностью, напоминает желанием закутаться в одеяло, замереть и сдохнуть — вернуться — и стать чем-то медленно зарастающим и недвижимым. Деревом, покрытым толстой шершавой корой, оплетённым волосами, словно плющём, и Техноблэйд, судя по его глазам, абсолютно согласен на это. На невыносимую боль, на медленную трансформацию, на тело, вечное, холодное с медленно стремящимся по сосудам сокам, на флегматичность и бесконечное наблюдение за миром как за чем-то, что к тебе не относится — только б воды и минералов было в достатке, и ветер с корнями из земли не вырывал. — Ты так уверен в том, что мы мертвы? Парень тупо смотрит в поверхность стола. Блэйд такой же. И задаёт такие же глупые очевидные вопросы. — А как иначе? — Даже не вернувшиеся? Даже не воскреснувшие? — будто пытается что-то выпытать, на что-то намекнуть. Дрим растерян — он не понимает. — Как будто ты чувствуешь себя живым, — Дрим уже даже не злится, просто устало выдыхает, с неохотой ввязываясь в спор. Хочется встать из-за стола и уйти — убраться, прочь от этого бессмысленного разговора, забыть и запихнуть все слова глубоко в себя. — Чувствую, — Дрим вздрагивает всем телом. — Пытаюсь, по крайней мере, — и стул противно скрипит по деревянным доскам, когда Техноблэйд наклоняется через весь стол, пытаясь стать ближе и сказать нечто роковое и абсолютно неправильное как можно тише и интимнее. — А ты — хотел бы? И это звучит так проникновенно, страстно, по-другому, едва не на самое ухо, и Дрим вздрагивает снова, не понимая, к чему выбран такой тон. У Блэйда глаза сверкают так, как будто он лучше Дрима знает, что тому — да, действительно — хотелось бы. Чувства — это важно, интимно, тепло. Топливо, помогающее жить, а не разлагаться. Зацветать, а не смешиваться с землёй, ощущая, как в теле копошатся личинки и как хищнические клыки выцарапывают с костей гнилую ядовитую плоть, не покрываться влажным мхом и не запутываться в гибких корнях, извиваясь душой и телом в переплетённых ветвях. Дрим хочет чувствовать также сильно, как сгнить в земле — только потому, что забыл, как это делается, забыл, что это может приносить боль. Про неё он тоже забыл — как-то из памяти выскочило быстро, почти одновременно с тем, как Техно начал говорить, стёрлось, будто давно воспоминания обновить пора. Но Техноблэйд не обещает ему страданий, Дрим сам не понимает, что ему обещают и всё равно ведётся — хаотичная глухая уверенность в чём-то своём и убеждённость на чужом лице подкупают будь здоров. Потому что Техно такой же. Он хочет чувствовать. Он хочет дышать без боли, он хочет жить и наслаждаться жизнью во всех её проявлениях (в отличие от Дрима, которого беспокоило только собственное любопытство), и пусть его и тянет обратно, в снег, в лёд, в бурю, но он находит силы противостоять и ласково откладывать это. На потом. На будущее. Успеет ещё найти успокоение в холодных объятиях смерти и завывающей стихие. Растаяв по весне, напитавшись живительной талой водой и ослепнув от обласкавшего его жгучего солнца, Дрим думает, что уйдёт и исчезнет, растворится. Даст жизнь другим, тем, кому действительно надо, тем, по чьим корням его энергия потечёт и расцветёт на чужих ветвях блеклыми крохотными цветами, хрупкими и по-глупому живыми. Но в буре весны нет, нет её и в чужих объятиях, и в чужом жаре, и в чужих поцелуях, жадных и злых. И когда в Арктике наконец-то восходит солнце и дарит скупые равнодушные лучи света без тепла и нежности (как чужое внимание и чужая схематичная любовь без любви), разлагаться совсем нечему, как и нечему на промёрзшей на несколько метров вглубь земле расти. Таять негде и незачем. Расцветать не нужно никому, никому не нужны кислые мелкие плоды, которые побьют первые же морозы. Даже когда плавишься в чужих руках от чужого тревожащего дыхания — отголоску старых добрых выжженных пустошей Незера и лавовых озёр — не таешь, потому что не можешь, потому что скорее сгоришь и растворишься. Нет весны, и таять нечему. И уходить незачем.