Evening, light, piano

На горизонте красуется дом. Он небольшой и непримечателеный, как и весь район, но даже на расстоянии двух метров от него веет теплом. Так и манит приблизиться к неведомому свету, такому незнакомому, но такому желанному, как чистилище, как настоящее освобождение, как смерть в понимании Дазая. Ощущение, что он не был тут множество лет и одновременно будто бы был здесь вчера. На деле прошло чуть больше шести месяцев с того момента, как Осаму ввалился сюда на порог весь в крови, с тяжёлыми пулевыми раненениями. А ведь он тогда шёл на немалый риск: его могли вышвырнуть, а затем проигнорировать, оставив умирать, или сдать полиции. Шанс смерти был так высок, долгожданная участь была так близка, Дазай так искренне этого хотел в тот момент. Но даже так он намеренно дал возможность себя спасти совершенно незнакомому человеку, будто надеясь на чудо, хотя в чудеса давным давно не верил. Но чудо действительно произошло. Дазай полностью осознал это, когда его закутали в простыню, как конфетку в фантик, а затем привязали к кровати. Незнакомый человек, что кроме угрозы своей жизни с этого ничего бы не получил, решил спасти его, пусть насильно, но так только на словах. Осаму был так изумлëн в тот момент, что старался всеми силами отогнать от себя этот кусочек света, но у него ничего не вышло. Никакие слова и угрозы не подействовали на этого чертового Одасаку! И это… радовало? Никогда в жизни его ещё не интересовала другая личность так сильно. Личность, чьи ценности значительно отличаются от среднестатистического мафиози, да в целом от обычного человека. Личность, чьи действия и мысли даже он не всегда мог предугадать. Отрываясь от этого потока ностальгии, Дазай проходит дальше. Обычно они встречаются с Одасаку в баре или в кафе, в котором проживают сироты, но тут Осаму потребовалось передать какое-то незначительное задание по работе. Он мог бы назначить встречу, или вовсе попросить кого-нибудь передать, но нет. Вероятно, это был всего лишь предлог, чтобы сюда заявиться. Дазай немного боялся испортить драгоценную атмосферу этого места своим присутствием, пусть и знал, что Сакуноске будет рад его видеть. Из интереса, Дазай прикладывает ухо к двери, чтобы попробовать догадаться, чем же занимается его друг. Подслушивать, конечно, плохо, но для Осаму привычные правила морали — пустой звук. Слышимость тут не плохая, двери и стены дома были довольно дешёвыми. Дазай ожидал услышать какую-нибудь из записанных песен Оды, коих он успел за короткое время проживания здесь выучить, или тишину. Тогда можно было бы предположить, что он проводит время за чтением. Но из дома лилась приглушённая фортепианная мелодия. Это Одасаку играет? Дождавшись окончания композиции, Дазай постучался в дверь. Он мог бы взломать замок и сам войти, но особой надобности не было. Тем более, на удивление, ему не хотелось нарушать грань чужого личного пространства. По крайней мере так. За дверью послышался шум, и вскоре она открылась. — Дазай? — Сакуноске выглядел слегка удивлённым визиту Дазая. На нём была одета знакомая чёрная рубашка с белыми полосками вдоль, верхние пуговицы были по-домашнему растегнуты. Видимо, он не планировал никуда выходить сегодня, — Нечасто ты меня навещаешь, что-то случилось? — Да не, я так, немного работы тебе подкинуть пришёл, но ничего важного. Впустишь? Одасаку шире открыл дверь, приглашая войти. Дазай последовал жесту, проходя в дом. Интерьер ничуть не изменился: минималистичный и простой, но всё равно уютный, весь в тёплых оттенках. Лишь далее в просторной гостиной посередине стоял предмет, что Осаму видел впервые в этом доме — чёрное блестящее фортепиано. — Не знал, что у тебя есть страсть к музыке. — приметил Дазай, — И откуда оно у тебя? — Просто на работе помогал одному важному союзнику мафии переместить вещи и прочее для безопасного переезда в Йокогаму. В итоге он решил выставить это фортепиано за очень дешёвую цену, сказав что оно больно покоцано. Я решил, почему бы и не взять. — Вот как. — Дазай внимательно осматривает инструмент, садясь на небольшой диван, находящийся неподалеку, — Сыграешь мне что-нибудь? — Я не особо в этом хорош. — оправдываясь, отвечает Ода, хотя всё равно садится за инструмент, — Даже толком не знаю, что и сыграть. — Ага, знаю я, как ты не особо хорош. Я, конечно, не музыкант, но до этого ты играл вполне неплохо. — без всякого смущения выдаёт он то, что подслушивал, хотя его друг не особо удивлён подобным выходкам, — Сыграй что-нибудь свое самое любимое! — Слушаюсь и повинуюсь. — со вздохом Одасаку еле заметно улыбается и смотрит куда-то вверх, будто что-то решая или вспоминая. Наконец его изящные пальцы аккуратно касаются клавиш, постепенно с всё большей скоростью перебирая их. Непривычно видеть эти руки в столь невинных, утонченных движениях, когда они так часто держат револьвер, который мог бы погубить множество жизней. Особенно с такими навыками, как у Оды. Дазай знает, что, пусть Сакуноске больше не убивает и не убьёт ни за что, его руки не чисты. Но то, что цветок, рождённый во тьме, смог обрести благородные идеалы, цели и мечты восхищает ещё больше. Осаму чувствует, что никогда не сможет не то что добиться, но и приблизиться к подобному. Он слишком другой, слишком неполноценный. Но что мешает неполноценному тянуться к идеальному? Мелодия, местами полная то надежды, то светлой грусти; то утренних солнечных лучей, бегающих по какому-нибудь зелёному полю, то закатного алого светила, заходящего за горизонт с ощущением, что больше никогда не появится на небе, оставив лишь вечную тьму; то осень в сопровождении серого дождя и листьев грязного жёлтого оттенка, то весна с нежной расцветающей сакурой и приближающимся летом, словно новой жизнью. Отклонения от мажорного лада к минорному заставляют тело содрогаться в мурашках, а сердце замирать, после чего снова биться в бешеном темпе. Музыка напоминает воспоминания, за которые пытаешься ухватиться, но тусклая картинка в голове сразу ускользает, покидает тебя навсегда, исчезает, оставляя в голове лишь осознание утерянной памяти. Или вовсе окажется, что подобных моментов в твоей жалкой жизни никогда и не было вовсе. Не более, чем грëза, посетившая нездоровый рассудок и раздавшая адреналин по телу, но не способная стать чем-то большим. Дазай ранее никогда не интересовался искусством, в том числе и музыкой. То, что пробивало окружающих на самые различные эмоции, его нисколько не волновало и лишь чуть чуть клонило в сон. Но то ли эта мелодия особенная, то ли дело в играющем её человеке. Сквозь окно в комнату падает вечерний солнечный свет. Он отражается на фортепиано, отсвечиваясь в нём небольшими лучиками. Лицо Одасаку полностю освещено, повëрнутно к тому самому свету, но это его нисколько не отвлекает. Кажется, что глаза цвета морских глубин полностью сосредоточены на игре, но Осаму уверен, что поэтическая натура его друга витает где-то в воспоминаниях, пока натура самого Дазая витает в нём. Темно-рыжие волосы, кажущиеся бронзовыми на свету, почти золотыми, слегка растрëпаны. Дазай ловит себя на мысли, что хочет запустить в них руки, перебрать мягкие пряди. Дазай не успевает моргнуть, как мелодия прекращается, утихая медленно и быстро одновременно, как отъехавший вдаль поезд. Даже как-то печально. Кажется, что время остановилось, но вместе с этим всё будто пролетело за мгновение. Дазай, опьяненный музыкой и очарованный картиной — молодой юноша, изящно сидящий за роялем — ловит на себе взгляд этого самого юноши, который явно ждёт какого то комментария. На его лице сияет мягкая улыбка. Должно быть, по реакции Осаму он понял, что тот чувствует. Дазай и сам удивляется своей бурей ощущений от простой игры. — И как тебе? — нарушает воцарившуюся тишину Сакуноске, вглядываясь в лицо Дазая. Глаза Осаму были широко распахнуты, и в них виднелся свет. Будто бы в крепком виски отражается тусклая лампа в одном знакомом баре. Одасаку словно тонет в них, а где-то в груди расплывается что-то тёплое, будто алкоголь, от этого взгляда. Какой же он живой. До этого он лишь изредка заставал нечто подобное в Дазае, разве что иногда за посиделками в «ты будешь дураком, если не посетишь это место перед смертью», но и тогда друг не открывался полностью. Обычно в его глазах нескончаемая сочившаяся тьма, разочарование в жизни и полное отчуждение от людских радостей. Сплошная пустота. Дазай приходит в себя, прикрывает глаза, пряча их за тяжёлыми ресницами, чуть поворачивает голову вбок и усмехается. — Всё идеально, Одасаку. У тебя и не могло получится чего-то иного. Он подходит ближе к инструменту, вглядываясь. Дазай, конечно, не разбирается в этом, но не так уж это фортепиано разбито. Или это просто Ода благодаря умелой игре собрал его воедино, будто по осколкам хрупкую вазу. Будто чью-то заблудшую душу. — Не думал, что благодаря куску дерева можно выдать что-то подобное. — Дазай ведёт пальцем по инструменту. — Потому что дело не в куске дерева, а в эмоциях человека, заложенных при игре на нём. Почти также, как в литературе. Ты никогда не интересовался искусством? — получив в ответ отрицательное мотание головой, он продолжил, — Не каждый может выразить свои чувства через слова, тогда музыка — единственное спасение. — А ты сегодня разговорчивый, Одасаку. — Дазай немного хитро улыбается, будто задумал что-то. Как ребёнок, желающий совершить шалость. У него часто возникает такая мимика, особенно в присутствии Сакуноске, но сейчас он чуть мнётся, пусть и пытается это скрыть, — Ты позволишь мне выразить свои чувства? — почти шёпотом спрашивает он. Одасаку, кажется, догадывается о действиях Дазая, но они кажутся настолько невообразимыми, что поверить тяжело, хотя это уже не нужно. Получив в ответ молчание в знак согласия, Осаму приближается к другу, вглядываясь прямо в его очи, мерцающие при уже уходящем свете. Пусть вечерний свет уже уходит, но Одасаку здесь. Настоящий свет здесь, так обжигающе близко. Дазай ни за что его не потеряет. Ода чувствует, как его губы накрывают другие, касаясь так нежно и аккуратно, что он удивляется тому, что Осаму на такое способен. Он, наверное, сам удивляется. Сакуноске прикрывает глаза, отдаваясь ощущениям и лёгкому чувству спокойствия. Он уверен, что Дазай чувствует то же самое. Он уверен, что Дазай искренен. Их сердца бьются в унисон слаженнее и гармоничнее любой полифонии. Осаму проводит рукой по скуле, обросшей едва заметной щетиной, чувствуя как его гладят по голове, мягко распутывая непослушные шатенистые волосы. Одасаку отвечает на поцелуй, также осторожно, будто боясь испортить что-то хрупкое, но столь прекрасное, едва ли проводя горячим языком по обкусанным устам. Какая близость. Они одновременно медленно отстраняются друг от друга, потерявшие осознание, сколько прошло времени. Солнце давно угасло, но появилась луна с множеством мерцающих звёзд, освещающих тёмную атмосферу ночи — времени мафии. Небо сегодня чисто также, как сегодня чисты души двух одиноких людей, но одиноких ли? — Сыграешь что-нибудь ещё? — Дазай садится прямо на фортепиано, закрыв крышку — музыка будет тише, но ничего страшного — в ответ получая ещё одну порцию нот, складывающихся на этот раз в довольно популярную мрачноватую мелодию, что даже Дазай её слышал, но ранее не слушал. Бетховен — «Лунная соната». Подходит под атмосферу. Осаму ложится на инструмент, подкладывая руки под голову. Он собирается всю ночь слушать эту прекрасную фортепианную музыку, любуясь не менее прекрасным человеком под мягким лунным светом. То, зачем он «правда» сюда шёл — работа подождёт до завтра.

***

После звучания первых нескольких нот сердце замирает, чего не происходило долгое время. В голове вновь всплывают воспоминания, проходящие иногда яркими, иногда тусклыми обрывками, чётко формируя лишь три слова: вечер, свет, фортепиано. Хотя нет, всё же четыре. Одасаку. Чересчур знакомые музыкальные звуки, интервалы, аккорды наполняют помещение и целиком овладевают разумом. Опять думы, грëзы, пропитанные меланхолией — светлой грустью. Но в тот момент они были лишь о чём-то абстрактном, почти как о светлом будущем, но в случае Дазая всё равно куда более мрачном и безнадежном. Сейчас же Осаму думает лишь о человеке. Человеке, с которым так хотел быть, хотел почувствовать его волю к жизни и перенять хотя бы одну десятитысячную от неё, хотел защитить его. Но не смог. И мелодия больше не кажется такой светлой, ведь жалкий момент дереализации ничто, по сравнению с когда-то пережитой эйфорией. Воспоминания причиняют лишь боль. Но Дазай знает, что это ложь. Разбитое сердце можно игнорировать, когда закрываешь глаза и представляешь своего дорогого друга, такого живого, играющего злосчастную фортепианную мелодию. Чем дольше поддаешься этому нереальному моменту, тем глубже острые осколки впиваются куда-то в грудную клетку. Музыка прекращается. Дазай открывает глаза, вновь возращаясь в реальность, и с разочарованием, почти с болью смотрит на концертный зал с каким-то там уже уходящим пианистом. Большая эстрада с таким искусственным светом и пианист в вычурном костюме не сравнится с домишкой в непримечательном районе и его милым Одасаку под светом вечерним, а затем лунным. Осаму твёрдо решает, что никогда в жизни больше не услышит это чертово произведение, слишком много боли оно приносит. — Дазай-сан, вы в порядке? Вам не нравится? — беловолосый парнишка смотрит на него с беспокойством. Видать, сам он был в восторге, особенно, если учитывать, что он в первый раз находится на концерте. Но выражение лица наставника, глядящего на сцену с непроглядной тьмой и не скрывающего это, обеспокоило. Кто бы мог подумать, что простой недолгий выход ВДА в люди, дабы наконец культурно отдохнуть, сможет обернуться этим. — Всё в порядке, Ацуши-кун. — Дазай расплывается в идеально отработанной беззаботной улыбке, словно натягивая на лицо непробиваемую маску, — Мне нравится. Кстати, как там называлось это произведение? Больше не услышит его. Ну конечно.