All My Life, My Heart Has Yearned for a Thing I Cannot Name

Всю жизнь я стремился к насилию. Я говорю о жизни после нее. Все, что было до, — лишь воспоминания. Уплывающие с каждым днем все дальше и дальше. Скоро их снесет очередным штормом, и я не вспомню даже ее лица. Счастливого себя рядом с ней. Насилие — это понятная величина. Ты знаешь, что хочешь сказать, и ты понимаешь, что хотят сказать тебе. Не нужно подбирать слова, утопать в сомнениях, бояться сломать. Ты ломаешь — и ты знаешь, что это значит. Раньше я думал, что насилие — это про моего отца. Он ударил меня — я бью кого-то в ответ. Но со временем стало предельно ясно — оно внутри меня. Горячая, бурлящая в венах злость, плавящая все хорошее на своем пути в непонятное нечто. То, что даже я сам не могу распознать. Слепящая ярость, бьющая по вискам, связывающая сухожилия в узлы и дробящая хрящи в кашу. Я был соткан из нее, она была моим благословением. Привилегией, которая достается далеко не многим. Даже в свои худшие дни я оставался «Билли, которого лучше не злить». «Билли, которого лучше обходить стороной». «Билли, который не считает удары». Чтобы никто ненароком не подумал, что я не готов к новой драке. Что я могу быть уязвимым. Слабым. Идеальный солдат. Да, сэр. Наверное, поэтому он выбрал именно меня. Подчинить того, кто не может управлять своей агрессией, кто не знает, что еще есть там, внутри, помимо желания калечить себя и других. Кто не нужен никому, даже самому себе. Это было так очевидно и легко. Выбрать именно меня. Я видел глаза Макс, и я просил о помощи. Но где-то в глубине я не хотел, чтобы мне помогли. Я чувствовал, что заслужил это, я знал, что она тоже так думает. Нет, это не твоя вина, Билли. Это была моя вина, Макс. Он бы не выбрал меня, если бы я не был тем, кем являлся. На одной из вечеринок, после очередной драки, Томми сказал, что, если Билли не остановить, он может убить. Я не хотел убивать. Наверное, мог, но не хотел. Я не стал возражать Томми — они должны были бояться меня. Страх — понятная величина. Если тебя боятся — ты сильнее. Тебе не смогут навредить. Я ошибался. Всегда найдется кто-то сильнее тебя. И я боялся. Темнота поглощала меня, и она не могла сравниться с той темнотой, в которой я находился последние несколько лет. Она была другой. Разъедающей остатки твоей человечности, твоей правды, тебя самого. Темнота не терпит вторжения. Ты не должен находиться в ней, ты должен стать ей. И я почти стал, почти ушел в никуда, пока глаза другой девочки, не Макс, не посмотрели куда-то в меня. Где еще оставалась моя собственная тень. И я почувствовал другую силу, которая прежде была такой непонятной, она вдруг стала чем-то очень важным. Тем, что раньше я считал слабостью. Я увидел его. Не внутри себя, а перед собой, и понял, что могу противостоять. И эти несколько минут стали самым значимым, что я когда-либо знал о себе. Мне жаль. Макс, мне правда жаль. Я не стал хорошим братом, не стал хорошим человеком, не стал вообще никем, кого бы нужно было оплакивать. Но твои слезы лились на мою грудь градом, щипали раны, и, наверное, это было моим прощением. Я не считаю, что мудакам нужно давать вторые шансы. Но я больше не хотел быть мудаком. Ты сказала: — Я рада, что ты жив. И это лучшее, что я слышал за всю свою короткую жизнь. Мой собственный смысл, который я спрятал так далеко, чтобы никто и никогда не смог добраться до него. Долгое время это ощущалось очень странно — ты почти умер, но вот ты снова вдыхаешь в легкие кислород, принимаешь решения, неловко обнимаешь сестру. Еще очень странно ощущалось — целовать губы другого парня. В первый раз, да и во второй тоже. Так, как это ощущалось в третий раз… Черт. Если бы я знал, поцеловал бы Харрингтона еще на той вечеринке у Тины. Кроме ориентации, я узнал о себе еще кое-что. Например то, что мне нравится, когда заправляют выбившийся локон волос за ухо. Он все равно возвращается на место, но это что-то другое, понимаете? Или когда проводят носом по линии челюсти, а потом, уткнувшись в шею, жадно вдыхают мой запах. Будто я пахну чем-то, что хочется иметь внутри себя. Или когда бережно обнимают сзади, на кухне, смазанно-сонно целуют в плечо. Просто хотят это сделать, потому что это именно ты. Или что, оказывается, можно хотеть кого-то не потому что хочешь, а потому что это именно он. Хочется сцеловывать родинки на его спине, одну за одной, просто потому что это он. Переплетать пальцы, потому что это его пальцы, подолгу смотреть в карие глаза, потому что это его глаза. Пытаться защитить его потрясающую задницу, потому что это его потрясающая задница. Я сам могу постоять за себя, Харгроув. Запомни, я не твоя подружка. Я твой парень. Харрингтон действительно мог. Он был сильным, и даже если его удар был слабее моего, он брал ловкостью и скоростью. И если я пер как танк, Стив, в свою очередь, успевал вовремя уворачиваться. Я не хотел, чтобы Стив дрался. Но сам я все еще иногда срывался и каждый раз ощущал себя побежденным, даже если в итоге оставался победителем. Стив говорил: — Ты выше этого. Я хотел быть выше этого. Стив говорил: — Я люблю тебя. Я тоже — Стива. Я не говорил этого вслух, потому что люблю тебя было слишком недостаточно для того, что я чувствовал. Это было где-то в центре меня, что-то, что нельзя выразить одними лишь словами. Всю жизнь мое сердце стремилось к тому, чему я не могу дать названия.