я много разных глаз видел, поверь мне,
но таких — больше никогда.
им ни на что не надо было смотреть; всё было в них.
«Коснись меня», «Пожалуйста, дотронься до меня, моей кожи, исцели меня своими прикосновениями» — твердил голос в голове, явно не принадлежащий Дмитрию Сергеевичу. Знакомый акцент в собственных мыслях давал понять кто именно мог блуждать в его мыслях, но Сеченов не из умельцев читать мысли. Он смотрит перед собой и медленно осознает. Помешан. Определенно. По правде говоря, Дима был совершенно не из тех людей, которые любили показывать свои искренние чувства на публике. Да что уж там, он редко мог показать свет своей непроглядной души вообще кому-либо. Тяжелые революционные годы, превратившиеся в исчезновения знакомых и соседей со дворов посредством жестоких репрессий, а после война.. Не описать словами то, насколько подобное сказалось на самом учёном. Конечно, он всегда относился к высшим слоям общества, имел связи, его труд безоговорочно поощрялся, но это не значит, что трудности жизни обошли его стороной. Сеченов всегда хранил в тайне, как часто его преследовали кошмары лишь с одним концом: грязные коричневые ботинки, немецкая форма и оружие, а после — щелчок затвора, выстрел и собственное тело, падающее на землю. Но с этих времён прошло уже много лет, а значит, что и сам академик изменился. Поменял свой взгляд на жизнь, от чего и глаза начали блестеть ярче, продолжил заниматься любимым делом и снова посвятил всего себя науке, стоило ощутить опору под ногами и движущуюся вперед страну. Вперед к открытиям. Роботы, полимеры, кропотливая работа всего «Коллектива» — всё это было некой отдушиной в сердце Дмитрия Сергеевича, полностью отдавшего всего себя в дело всей своей жизни. До тех пор, пока он не увидел его. Эти бесноватые карие глаза, поджатые в неловкой улыбке губы и неуклюжие руки, в первую же встречу уронившие собственное заявление о прибытии на Предприятие и готовность работать на благо всего Советского Союза.***
1947
— Тебе бы заместителя выбрать, Дима. Руководство недовольно тем, что всеми известный учёный Дмитрий Сеченов настолько увлечён своими открытиями, что даже не выходит на публику. Харитон облокотился на рабочий стол учёного, который в этот момент был слишком увлечён рассматриванием схемы своего будущего изобретения, названия которого он еще не придумал. Может быть, одуванчик? Тюльпан? Ромашка?.. Он и не сразу заметил, как перед его глазами начали махать ладонью, загораживая вид на примерную систему сигнализации, встроенную в робота. С уст Сеченова послышался громкий вздох — он обратил свой взор на сидящего рядом друга и, кажется, был готов прослушать речь Захарова снова. — Заместителя бы тебе, говорю. Ты так со своими роботами совсем с ума сойдешь. — Харитон театрально закатывает свои глаза и всем своим видом выражает негодование. Его волнение и недовольство на лице за мучения своего друга были весьма видны и понятны. Дмитрий Сергеевич избегал любых контактов с людьми когда был погружен в работу, а присутствие друга и вовсе, бывало, не замечал. Теория о том, что академик ночует в своем же кабинете была подтверждена нейробиологом на следующий день после того, как он по рассвету ворвался к нему — сгорбившаяся спина, еле заметный свет от фонаря и куча приборов, бумаг и недоработанных плат на столе всё еще покоились там же, где в последний раз Харитон их и видел. — Сменил бы обстановку, посмотрел бы на что-то еще, помимо своих железных побрякушек. Представляешь, на днях мы смогли воссоздать такой эндоскелет!.. — Я так понял, ты уже успел подобрать кандидатов? Харитон Радеонович привык к безразличию друга, поэтому совершенно не удивился тому, что тот его перебил. Лишь улыбнулся как-то коварно и вытащил из-за пазухи две бумаги. Дима вопросительно выгнул бровь и безучастно наблюдал за своим другом, умоляя, чтоб это закончится как можно скорее. — Верно! И целых два! Итак, Иван Иванов! С этими словами двери открываются и их личное пространство нарушает какой-то незнакомый мужчина не особо большого роста. Он проходит уверенной улыбкой до мужчин и кивает, тем самым здороваясь. Харитон крутит головой с Иванова на Диму, пытаясь понять его реакцию. Как только понимание того, что подобное с Сеченовым не прокатит, он продолжил: — За всю свою жизнь написал большое количество научных работ, уже двенадцать лет работает профессором в Московском Университете и является заслуженным учёным Советского Союза! Работает за четверых, так сказать. «Не впечатлило» — всё, что крутилось в голове Дмитрия Сергеевича на данный момент. Не то, ненужное, неинтересное, а главное скучное. Иван Иванов взгляду не сводил с Сеченова, улыбался лучезарно, показывая свои ненатурально белоснежные зубы, а академик лишь пуще ёжится от этого. Осматривает с ног до головы, видит его начисто отполированные ботинки и хмурится — слишком идеально. Дима снова поворачивается к Харитону и поджимает губы. Это может являться своеобразным ответом, но он не оставляет их обоих без внимания и произносит: — Хорошо, а кто второй кандидат? И с уст пришедшего к ним в кабинет мужчины тут же спадает уверенная улыбка. Харитон как-то странно смотрит на явно своего подопечного (иначе он бы выгнал этого самого профессора в первую очередь), извиняется и жестом велит выйти из кабинета. Лицо Димы не выражает никакого интереса до тех пор, пока не видит в дверях столкнувшегося с прошлым кандидатом неуклюжего мужчину. Он поднимает брови вверх и вытягивает шею, пытаясь увидеть, кто же это там толпится у двери. Неподалеку слышится разочарованный вздох Харитона и он поднимается со своего места, желая то ли выгнать того неизвестного, то ли поскорее ввести в кабинет. Теперь они оба стоят напротив Дмитрия Сергеевича, увлеченного разглядыванием еще одного «горе-профессора». — А это.. Михаэль Штокхаузен. Насколько мне известно, он прибыл к нам из Германии с надеждой счастливо жить у нас в Союзе. Некогда был врачом, теперь является по его меркам учёным. Знает три языка и, как написано в досье, — Харитон с каким-то пренебрежением смотрит на полускомканный лист бумаги у себя в руке, вычитывая, — «..Готов работать не покладая рук..». Сама педантичность виднелась через один только внешний вид этого самого Михаэля: хорошо выглаженный пиджак и ярко-красный галстук, точно подходящий к его острым очертаниям лица. Эти странноватые кудри, заправленные за уши, но всё равно растрёпанные на всей его голове заставили Диму странно улыбнуться. Это была не откровенная насмешка, вовсе нет. Скорее нечто между умилением и своеобразной непохожестью на других. Такой внешний вид не был противен Сеченову, а скорее наоборот, он привлекал. Привлекал натуральностью, неловкостью и точной искренностью. Дима соврет, если не увидит, как покраснели щёки этого кандидата, стоило им встретиться взглядами. — Прошу, товарищ Штокхаузен. Подайте мне ваше резюме. — Я.. Извините, но я смею заметить, товарищ Сеченов, что в моем портфолио имеется докторская степень, а сам я являюсь хирургом, а значит смогу отлично работать с различного рода и размера комплектующими! Видеть такую странную улыбку на лице своего будущего шефа немцу было трудно. А что, если они прямо сейчас издеваются над ним? Что, если эта дурацкая картавость не понравилась товарищу Сеченову? Его ведь в любой момент могут депортировать из страны, если что-то произойдет. Плохие мысли поглотили всего Михаэля настолько, что колени на нервной почве подкосились, стоило ему сделать несколько шагов вперед. Он делает слишком большой шаг, спотыкается и чуть ли не клюет носом в рабочий стол Сеченова, пока его заявление плавно падает на пол, словно движущееся на ветру перо. Благо, ввиду своей военной извечной готовности, Дмитрий Сергеевич быстро поднимается со своего места и крепко хватает иностранца за плечи. Он заставляет поднять на себя побагровевшее лицо Штокхаузена и неловко улыбнуться, а сам Дима не сразу осознает, что всё еще сминает того в своих руках. Внезапный кашель Харитона прерывает эту своеобразную идиллию, и Михаэль с огромным трудом выбирается из плена тёмных глаз Сеченова, опускаясь вниз к своему упавшему резюме. — Я же говорил, Дима, не стоит. Харитон подходит ближе и уже собирается сопроводить Михаэля к выходу, как вдруг его останавливает сам академик. Эти двое вопросительно смотрят на нейрохирурга, пока тот собирается с мыслями. «Как меня зовут, Михаэль?» — томно произносит Сеченов и смотрит как-то слишком серьезно. Шток теряется, но всё-таки тихо произносит «Дмитрий Сергеевич», на что видит перед собой довольную улыбку директора Предприятия. Он выхватывает листы бумаги из рук немца и отворачивается от них, тут же начиная вычитывать биографию теперь уже своего заместителя. Через несколько мгновений терпение и Захарова, и Штокхаузена иссякают и от них доносится какой-то звук, заставляющий выйти Сеченова из транса. Уж слишком он был погружен в эти бумажки. — Я беру его. — Но Дима.. — Харитон недовольно морщится и грозно смотрит на Михаэля перед собой. — Мне нравится, как он произносит мое имя. Беру его. В следующие пару минут перед кабинетом академика создается полнейшая анархия, состоящая из грозных воплей Харитона и недовольных комментариев Иванова, в то время как Штокхаузен, прислонившись к стене, думал лишь о том, как хорошо он будет стараться на своей новой должности для того, чтобы произвести исключительно хорошее впечатление на своего босса. Румянец с его лица не решался сходить еще целый час после такой судьбоносной встречи.***
1952
Теплые воспоминания заставляют Диму улыбнуться. Конечно, он часто вспоминал еще неопытного и слишком неловкого Михаэля, его извечные неуклюжие жесты, потакание в каждом приказе от него самого, а самое главное — щёки. Всегда красные, наливающиеся пунцовым цветом лишь при одном взгляде Дмитрия Сергеевича на него. И если сначала Сеченов воспринимал это как, быть может, духоту в кабинете или боязнь оплошать перед своим новым боссом, то потом двусмысленность бесстыдно вторглась в разум ученого. Всегда краснеет, смущается и перебирает ногами, когда видит пристальный взгляд на себе или слушает новые указания. Порой и сам академик чувствовал что-то непонятное и щебечущее в груди, стоило глазам вновь оказаться в плену наблюдений за своим новым подопечным; его идеально выглаженный костюм-тройка, красный, подчеркивающий его часто такого же цвета щёки галстук и растущая на скулах щетина весьма «забавляли» Диму. Но и так назвать испытываемые эмоции по отношению к Михаэлю Штокхаузену было нельзя! Строго рабочий интерес? А может, сильное желание познакомиться поближе? Завести себе друга, в конце концов, и начать доверять своему нынешнему заместителю? Постоянные отговорки и оправдания сошли на нет, когда случилось это. Благодаря тому случаю в голове наконец-то сложился паззл, который Дмитрий Сергеевич так активно старался не замечать. Или не решался собирать его и вовсе. Ощущение, будто он сиял изнутри — такие чувства в нем порождал Михаэль, мирно спящий сейчас на другой стороне кровати. Его глубокое дыхание разразилось по всей спальне, но Диму это только завораживало. И не только это, конечно же. Обнаженная спина, манящая прикоснуться к ней, предстала перед Сеченовым, а тот и противиться своим желаниям не может. Но что, если Миша проснется? Вздрогнет и повернется, посмотрит ведь на него как-то странно, произнесет сонным и от того низким голосом «Дима?» и будет ждать ответа. А что Дима? Дима настолько устал играть роль строгого и контролирующего всё директора не только на Предприятии, но и дома, вместе с ним, что просто не сможет ничего ответить. Да и что он мог ответить? «Я просто хотел тебя коснуться» — будет звучать ну уж очень странно, ведь и таковую нежность он проявляет по отношению к своему немцу чересчур редко. Надеясь на импровизацию собственного разума, Сеченов все-таки вытаскивает одну руку из-под одеяла, тянет ее в другую сторону и останавливается. Сначала, испытывая самого себя, медленно проводит по белой простыни, которая поднялась вверх от чужого тела, доходит до бока Михаэля и чувствует, как его рука дрожит. Кожа под пальцами слишком теплая, мягкая и нежная, слишком прекрасная и Дима завидует. А чему — непонятно. Тому, что к этой коже имеет право прикасаться лишь он? Возможно. Из мыслей его прерывает резкое подёргивание со стороны Штокхаузена, поэтому рука остается на одном месте. Пальцы еле заметно трогают выпирающую и плоскую кость лопатки, не желая отстраняться. Но ведь надо. Иначе все мысли Димы вот-вот воплотятся в реальность, Миша проснётся и.. Все органы делают кульбит от того, что все еще спящий мужчина встает со своего места, но, на благо самому академику, лишь для того, чтобы перевернуться на другой бок. Так, что их лица теперь оказываются друг напротив друга. «И вправду прекрасен», — думает Сеченов, пока его рука безвольно лежит теперь где-то на простынях. Вместо массивной спины ныне он может разглядеть покрытую тёмными волосинками грудь, еле выглядывающие из-под одеяла розоватые соски, а главное.. Он мог видеть его лицо. Это заспанное, до ужаса милое и по-своему прекрасное. Кудри, которые были больше похожи на полнейший беспорядок на голове, мешались на глазах и носу Штока, от чего тот морщился, а Дима лишь смотрел на это, умилялся и тихо посмеивался. Он еще никогда не позволял себе такого — с такой нежностью смотреть на объект своего воздыхания, замечать появляющиеся у хмурых бровей морщинки и наблюдать за тем, как язык проскальзывает между сухих ото сна уст. Пора определенно что-то сделать, иначе Миша проснется! Дмитрий Сергеевич уверенно, но тихо поднимает руку к волосам спящего и поправляет кудри, заправляет их за ухо и видит, как вся хмурость пропадает с лица немца. Тот явно доволен тем, что теперь его нос ничего не щекочет, и он может продолжать спать спокойно. А вот Дима снова задумался. На чем он остановился в прошлый раз? Точно, губы. Эти сладкие, пухлые и теперь блестящие от слюны губы, которые хотелось целовать, трогать и кусать, но не так сильно, чтобы Мише было больно. Он помнил о низком болевом пороге своего любовника, поэтому ни за что бы в жизни не заставил его мучать и испытывать это. Разве что немного, и если он сам попросит. Эти губы.. Именно на них он смотрел в тот день, не сводил взгляд, хотя нутром ощущал то, как его преданный работник стоит и краснеет, ибо знает, что сейчас должно произойти. Это ведь они свели его с ума, стоило впервые их коснуться. Дима наслаждается видом спящего Михаэля, словно наблюдает за чем-то невообразимым, а воспоминания хлынут с новой силой.***
1949
Вот уже два с половиной года Михаэль работает на Предприятии 3826, являясь правой рукой самого академика Дмитрия Сергеевича Сеченова! И видятся они, сказать честно, часто. Даже слишком. Благодаря Харитону, Миша был вполне осведомлен о ненормальной тяге своего босса к работе до изнеможения, поэтому то и дело, что носил ему кофе, брал его документы и заполнял вместо него, подписывал то, что и вовсе не требовало его пристального внимания и уж тем более раздумья о согласии или отказе. Вот только было одно «но»: эти странные, томные взгляды со стороны ученого, от чего сам Шток буквально терялся. Никто и никогда еще не смотрел на него так пристально, с таким внимательным и изучающим взглядом, но и с этим он сумел смириться. Ну, почти. В последние несколько недель его директор снова полностью погрузился в работу, да так, что и вовсе не обращал внимание то на присутствие, то на отсутствие своего подопечного. И это в какой-то степени расстраивало не только Мишу, но и его самого. За это время, что они были «в одной лодке», контакт найти всё же удалось, но и это понятно — оба ученые, оба заинтересованы в светлом будущем страны, а вдобавок к этому Михаэль был заинтересован в том, чтобы облегчить тяжелую ношу своего босса. Он, не стесняясь, мог легко войти в его кабинет, поставить кофе, спросить что-то незначительное у Дмитрия Сергеевича, но когда тот в очередной раз отмахивался и над чем-то пристально работал, Миша вздыхал, заговорчески причитал что-то на своем родном языке и забирал стопку документов со стола. Изо дня в день, почти без выходных и с ежедневными тремя стаканами кофе в кабинет своего шефа. Всё это продолжалось до одного единственного момента, который изменил их отношения раз и навсегда. — Дмитрий Сергеевич? Слушаю вас! — По «Груше» раздался звонок от босса, от чего Михаэль, спохватившись, тут же подбежал к ней и прислонился поближе. Честно говоря, для него было сюрпризом то, что Сеченов в кои то веке соизволил вспомнить о нем и позвонить. Возможно, он наконец-то справился с работой и теперь был готов снова раздавать новые указания, по которым Шток уже так успел соскучиться? — Доброе утро, Михаэль. Есть время заглянуть ко мне в кабинет? Не забудь, пожалуйста, захватить документы о пополнении отряда рабочих в комплексе «Павлов». Миша засветился. Неужели он помнил обо всем, чем он занимался, пока тот так смиренно сидел на своем месте? Он закивал, думая, что Дмитрий Сергеевич увидит его через устройство ЭВМ и только потом опомнился: — Есть, Дмитрий Сергеевич! И никто из них двоих предположить не мог, чем обернется эта утренняя встреча. Когда Михаэль зашел в кабинет своего шефа вместе с документами, приветственно улыбаясь стоящему у своего рабочего стола Диме, когда подошел ближе и уложил всё на стол, когда наклонился слишком низко для того, чтобы подписать кое-что, а потом. А потом они оказались слишком близко. Миша и предположить не мог, что это вообще случится! Так тепло и приятно ощущалось опаляющее дыхание на своих губах, но глаза не решались подняться вверх. Всё это было слишком. Слишком близко, слишком интимно, а главное — слишком не этично. Покраснев, Михаэль тут же отстранился (да даже отпрыгнул, если быть честным) и начал бурчать извинения, снова безбожно картавил, а Сеченов лишь смотрел и улыбался. Не этого немец ожидал от своего высшего руководства, если честно. — Миша, — начал было тихо Дмитрий Сергеевич, чтобы тот поскорее успокоился, — Прекрати, пожалуйста. Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? От этого «Миша» Штока холодным потом прошибло. Он поежился, но совершенно не от неприязни, скорее наоборот. От такой интонации в животе работника завязывался приятный узел, а лицо продолжало оставаться красным. Взгляд метался по полу, по кабинету, но не мог остановиться на одном и таком заветном месте — на карих глазах академика. Именно на карих, с тёмно-желтоватым оттенком на солнце. Это-то Михаэль успел заметить. И когда только? — Я смотрю..? Как? Дима прыснул. — Брось. Всё это время, что ты здесь работаешь. Со мной. С самой первой встречи. — Произнося свой небольшой монолог, Дмитрий Сергеевич активно двигался вперед, ближе к Михаэлю, который хотел бы, очень хотел отступить назад, вот только ноги стали ватными, а сам он продолжил стоять как вкопанный. — Всегда так мило краснеешь, облизываешься. Неужели я не прав, герр Штокхаузен? — Мило..? И здесь Сеченов уже не выдержал. Подошел вплотную, взял за предплечье немца так, чтобы тот в любой удобный случай не смог бы сбежать от него, и наклонился поближе. Знал ведь, что Михаэль понимает все, вот только отвечает односложно. Неужто специально выводит из себя? Дима громко вздыхает и продолжает, вот только голос его становится на несколько тонов ниже, он чуть ли не шепчет: — Знаю же, что прав. Губы сомкнулись на чужих, немецких, а тот не то, чтобы был против. Через несколько мгновений ступора и непонимания происходящего, Штокхаузен наконец опомнился и разомкнул губы для того, чтобы поцелуй вышел более глубоким, страстным и поистине горячим. Так и получилось. Сеченов тут же предпринял более решительные действия, провел языком по его нижней губе, от чего сам Миша тихо усмехнулся и теперь уже уверенно обвил его шею. Всего через несколько минут ученый снова переключил внимание на бумажки, которые Михаэль соизволил ему принести, пока сам тот все еще стоял в ошеломлении. Что они сделали сейчас? Поцеловались? А разве это правильно? И почему он это сделал? Никаких признаков внимания, никаких. Просто ни-че-го! — Дмитрий Сергеевич, можно задать вам один вопрос? Тот и внимания не обратил на Михаэля. Лишь согласно хмыкнул и продолжил что-то записывать в своих документах. — Но почему? — Потому что я умело скрываю то, что чувствую на самом деле. Не делайте поспешных выводов. Ступайте, Михаэль. Я зайду к вам в конце рабочего дня. Штокхаузен пулей выскочил из чужого кабинета. На губах отчетливо оставался отпечаток языка Дмитрия Сергеевича, от чего подушечки пальцев невольно прикоснулись к устам. Он трогал их на протяжении целого дня, то и дело вспоминая этот момент вновь и вновь. Да и вспоминать долго не пришлось, ведь этим же вечером он был зацелован с новой силой.***
1952
Нежность, любовь, привязанность и ласка. Разве всё это в стиле Дмитрия Сеченова? Разве он похож на человека, который готов уделять всё свое время кому-то еще помимо науки, опытов и экспериментов? Михаэль Штокхаузен рушил все выстроенные стены в голове академика с каждым своим произнесенным в его адрес словом, с каждым неловким движением пальцев или трогательным поцелуем. И если раньше Дима осуждал эти «телячьи нежности» и терпеть этого не мог, то сейчас он жаждет этого. Больше, еще больше. Поцелуй меня крепче, насколько это вообще возможно. Коснись меня. Дима улыбается. Это солнечное утро явно начиналось просто прекрасно. Он не замечает, как пальцы, некогда убиравшие волосы с лица своего немца, теперь аккуратно проводят по его лбу, спускаются по виску до щеки и трогают очертания скулы и оказываются у шеи. Завороженный этим, Сеченов не сразу замечает, что за ним пристально наблюдают. Настолько пристально, что душа в груди самого Дмитрия Сергеевича, кажется, запульсировала. Он отрывает взгляд с движущихся на шее собственных пальцев и сталкивается с заспанными карими. И это послужило толчком для того, чтобы тут же, будто ошпаренный, убрать руку с нежной кожи, но не тут-то было. Его резко хватают и оставляют на месте, от чего сам ученый теперь встал в ступор. Никто из них еще не проронил ни слова, но Диме было до того тошно от самого себя, что уверенность в его молчании еще на несколько часов прибавлялась с каждой секундой. Что теперь подумает о нем Миша? Что он размазня? Будет смеяться над тем, что нежности академик все-таки любит и этим самым оскорбит его? Ну уж нет. — Миша, отпусти руку.. — Начал Дима осторожно, все еще дергая свою ладонь к себе. Не получается, черт побери. — Не отпущу. И голос Штокхаузена был настолько серьезен, что другому пришлось просто сдаться. Сеченов громко вздыхает и снова касается чужой шеи пальцами, мягко проводит по ней и видит. Не то, что он надеялся увидеть. Миша ластится к его касаниям, двигается вперед так, будто хочет продлить эти приятные ощущения. Неужели ему не противно от того, какой Дима.. Нежный. Возникло ощущение, что проснувшийся читает его мысли, потому что из его рта послышался громкий, точно разочарованный вздох. — За столько лет ты всё еще не понял, что я люблю тебя любого, Дима? Люблю тебя сонного и бодрого, злого и доброго, нежного и, — Миша смутился, но продолжил с улыбкой, — и грубого. Ты такой, какой есть, и я принимаю это. Пожалуйста, трогай меня. Трогай, щипай, целуй и кусай. Я никогда не стану осуждать тебя за твои искренние и настоящие чувства по отношению ко мне. Как я вообще могу осуждать тебя за это? Как я вообще могу тебя осуждать?! — Миша.. — Подожди, я еще не закончил. — Михаэль поднял руку Сеченова, которую все еще держал в своей, и скромно поцеловал тыльную сторону ладони. Раз. А потом еще раз. Так нежно, мило и волшебно, что сам академик засмущался. Теперь это он краснел перед Штокхаузеном, опускал глаза вниз и боялся встретиться с карими напротив. — Когда-нибудь ты поймешь, что мое сердце отдано тебе не просто так. Поймешь, что все это искренне. Что передо мной тебе не нужно скрывать настоящего себя. А наоборот! Я очень хочу это видеть. И ведь смотрит на него с надеждой. С такой тоской и отчаянной любовью, что Дима просто не выдерживает. Преодолевает небольшое расстояние за секунды и вжимается своими губами в его, целует так настойчиво, что Миша сначала удивленно приподнимает брови, а потом расслабляется и отдается моменту. В весь поцелуй академик пытается вложить все то, о чем боится сказать вслух, в какой сильной любви боится признаться. Он чувствует, как на его плечо укладывается теплая рука и улыбается, а потом без зазора совести заводит свою руку за шею Штока и прикасается к запутанным кудрям на затылке. — Я так чертовски люблю тебя, душа моя. Сеченов говорит это так искренне, что на улыбку прошибает их обоих. Дмитрий Сергеевич еще пару мгновений смотрит на покрасневшие от поцелуев губы напротив и снова отвешивает несколько. Немец двигается еще ближе до тех пор, пока тело не ощутит жар от другого. Он чувствует, как сам академик загнанно дышит, но ничего на это не говорит. Лишь ухмыляется как-то слишком вызывающе, а потом шепчет: — Тогда возлюби эту самую душу так, как можешь, Дима. И возлюбил. Снова поцеловал и принялся оглаживать всё его тело без зазора совести и чувства вины. Теперь-то он точно не стеснялся.