В ночь перед высадкой в Булони

С того момента, как тело Мордаунта, упокоенного кинжалом Атоса, скрылось в море, а сам граф де Ла Фер начал приходить в чувства, прошла едва пара часов. Д’Артаньян успел трижды проснуться и снова уйти в сон под протяжный храп друзей и их слуг. У него стучали зубы, по лбу струился ледяной пот, в то время как мышцы горели от перенапряжения. А тем временем уже светало, шлюпка покачивалась на легких волнах, над головой бесновались чайки. От их криков сон д’Артаньяна окончательно пропал. «Как низко кружат» — подумал он. — «Вероятно, к шторму.» На самом деле была еще причина, из-за которой он, так отчаянно пытавшийся отдохнуть, продолжал бодрствовать. Д’Артаньян взглянул на одинокую фигуру перед собой: Атос сидел к нему спиной, не двигаясь, казалось, уже вечность. Он был погружен в собственные размышления. Д’Артаньян приподнялся на локтях и тряхнул головой в попытке отогнать от себя усталость и прочие недуги. Поежившись, он встал и тихим, медленным шагом направился к фигуре, напоминающей мраморную статую. Под ним поскрипывали доски. — Друг мой, — окликнул его Атос, не оборачиваясь. — Д’Артаньян, вы не спите? Д’Артаньян встал возле него, не думая садиться рядом. — Я решил подменить вас, — соврал он. — Не нужно, — отчужденно покачал головой Атос. — Ступайте отдыхать. Вы более всех заслужили крепкий и безмятежный сон. Д’Артаньян не двинулся с места. Атос не шелохнулся, продолжая флегматично и неотрывно глядеть вдаль. Для многих эта флегматичность показалась бы достойной причиной отступить — собеседник мог показаться им мало заинтересованным в происходящем. Д’Артаньян же заметил всю напряженность графа и счел нужным рассеять никому непостижимые мыслительные процессы, в такие моменты происходившие в его голове. — Вы знаете, мой милый Атос, что я не могу спать безмятежным сном, пока мы с нашими друзьями не высадимся в Булони, — начал д’Артаньян, усаживаясь по-турецки рядом с Атосом. — Знаю, и потому не настаиваю. Д’Артаньян сдвинул брови и прикусил усы. Чайки наверху всполошились и подняли новый гул — удивительно, как Арамис, имея чуткий сон, ни разу не вскочил со своего места. — Ах, простите, д’Артаньян, — Атос положил руку на его плечо. — Мне не следовало говорить это человеку, который все это время прилагал мучительные усилия ради нашего спасения. Можно подумать, что я ни во что не ставлю ваши труды. Нет, это не так. Мы все, поверьте, тысячу раз вам благодарны… — Я не оказывал вам услугу, — ответил д’Артаньян. — Любой из нас сделал бы то же. Это аксиома, само собой разумеющееся обстоятельство, глубокое чувство, но никак не услуга. Д’Артаньян ощутил прикосновение холодной руки графа к своей. — Аксиома… Да, вы правы. Атос снова углубился в размышления, теряя настрой к диалогу. Тогда д’Артаньян ободрился и перехватил его ладонь. — Мы почти у берегов Франции, Атос, — протараторил он, вглядываясь в лицо друга, и добавил с особым злорадством: — Черт меня побери, если я скажу, что путешествие мне не понравилось! Вы ответите, что все это зря? А я так не думаю. Мне дает огромный покой мысль о том, что мы поквитались с этим змеенышем Мордаунтом! Одной проблемой меньше. — Да, да… бедное дитя… — с сожалением прошептал граф де Ла Фер. Д’Артаньян сделал вид, что не услышал ответ. Шлюпкой уже управляли одни волны, солнце выглядывало из-за горизонта. Граф не спешил будить товарищей. Д’Артаньян следовал его примеру: одна из задач для него осталась незавершенной. — Друг мой, — вдруг начал Атос. — Знаете ли вы, что некогда Эсхил написал трагедию о брате и сестре, совершивших ужасный грех? Слушайте же, мой милый, я хочу рассказать вам этот печальный, но замечательный миф. Случилось так, что детям великого полководца Агамемнона, микенского царя, выпала на долю страшная месть. По возвращении из Трои Агамемнон был убит собственной женой и ее любовником. Тогда сын Орест, являя собой возмездие, поднял кинжал и умертвил сначала любовника матери Эгисфа, а после и саму мать. Так знаете ли вы, что с ним случилось? — Атос перевел взгляд на д’Артаньяна и, не дожидаясь его слов, ответил: — Он обезумел. — Что вы хотите этим сказать? — смутился д’Артаньян. Послышался тяжелый вздох, и за этим вздохом стихли голоса птиц, точно внимая следующим словам: — «Все свер­шит моей рукой суд богов»… — ответил Атос. — Подобно сыну, убившему возлюбленного своей матери, некогда возлюбленный одной женщины вонзил кинжал в сердце ее сына. — Вы сказали, что это было совершено по божьей воле, — с явным недовольством, но в надежде хоть как-то утешить друга произнес д’Артаньян. Догадаться, что беспокоило Атоса, было нетрудно. Труднее было его переубедить. — Тем не менее, друг мой, вся эта история — огромный, тяжкий грех, который носим мы с вами, подобно мученикам. И граф снова вздохнул, обращая взгляд вдаль, где уже виднелись берега Булони. — Мы сделали это по справедливости, Атос, — твердо произнес д’Артаньян спустя пары минут молчания. — Двадцать с лишним лет раскаяния в содеянном, по-моему, были достаточным наказанием. В этот раз мы, как порядочные дворяне, предложили этому гаденышу дуэль, чтобы свести со всем счеты, но даже здесь он показал свою премерзкую душонку. Гм… Вам напомнить все, что он совершил? Учтите, друг мой, я не намерен делать вам больно, ведь совсем недавно на нас нашли огромные потрясения. Атос молчал. Все сказанное д’Артаньяном омрачало его лицо. — Вы все еще полагаете, что Мордаунт должен был выжить? — задал прямой вопрос Д’Артаньян, начиная терять терпение. Он подумал о том, что сказал бы Арамис, если бы сидел сейчас с ними. — Каждый борется за право жить. — Но не каждому выпадает на долю обойти смерть. Заметьте, Атос, мы с вами сделали это не один раз… Сказав это, д’Артаньян осекся. Происходящее начало доходить до его ума. Мысли Атоса о чужих жертвах уже не возмущали его, они вызывали огорчение. Чайки понеслись к Булони, и теперь их окружал скрип досок и всплеск волн, бьющихся о борт шлюпки. Весла оставались нетронутыми. Только Атос потянулся к ним, как д’Артаньян произнес то, что тут же заставило его остановиться. — Вы сказали, Рауль стал причиной вашего желания жить, — голос его неожиданно дрогнул. — Неужели, не будь у вас сына, вы позволили бы затащить себя на дно моря? Атос в изумлении взглянул на д’Артаньяна. — Д’Артаньян… — Да или нет, Атос, и я не приму другого ответа, — твердо бросил он. В его голосе звучала обида, несвойственная гасконцу. В этой обиде скрывалось кое-что еще. Такое обращение смутило Атоса. — Вам хорошо известно, друг мой, что вам я позволяю многое, — начал он, сохраняя самообладание. — Я говорил и говорю о том, что люблю вас более всего на свете. Так знайте же, что мое обращение к вам, как к сыну, выросло не только из моего глубокого почтения. Я не говорил о том, что один лишь Рауль вернул меня к жизни, хотя, безусловно, он для меня все и я стараюсь обеспечить ему блестящее будущее. Но напомню вам: я, кажется, сказал «у меня есть сын»… Д’Артаньян поджал губы и отвел взгляд. Услышанное не смогло убедить его в полной мере. Он захотел наконец получить ответ на все, что в душе мучило его и не давало уснуть. — И все-таки, Атос, я хочу, чтобы вы знали: я ужасно расстроен, — признался он. — Я понимаю, сын мой, — вздохнул Атос. — Твое путешествие в Англию оказалось бессмысленным, но все это и — теперь я уверен — даже смерть несчастного Мордаунта — распоряжение самой судьбы… Терпение д’Артаньяна иссякло. — Да как вы не понимаете! — выпалил он так, что теперь имел риск разбудить товарищей. Арамис заворочался. — Черт с этим путешествием: я никогда ни о чем не пожалею. А знаете почему? Я из кожи вон лез, делал все возможное и невозможное, проникся в конце концов уважением к Карлу Первому — и все это только ради вас. Скажите мне слово, Атос, и я умру за вас. Я сделаю все, о чем вы меня попросите, и вы сами об этом прекрасно осведомлены. Он, казалось, задыхался своей пылкой речью. Граф замер в ошеломлении. — И, делая все ради вас, я становлюсь свидетелем того, как вы помогаете нашему заклятому врагу. Но меня огорчает далеко не это. Для меня худшее наказание — видеть вашу готовность в любой момент проститься с жизнью, и, клянусь честью и своей отличной проницательностью, не будь у вас Рауля, в тот момент вы позволили бы себе погибнуть. — Д’Артаньян… — Не спорьте. Хорошо, что вы думаете о нем, поскольку новость о вашей смерти принесла бы ему адские мучения. Но подумайте и обо мне, Атос. Д’Артаньян отер лоб, покрытый потом, и, успокоившись, продолжил: — Вы всегда были и будете для меня авторитетом. Я восхищался вами с нашей первой встречи. Я, будучи мальчишкой, готов был в любой момент обнажить шпагу за вас, точно за короля. Теперь мне около сорока, и моя шпага все так же наготове вонзиться в горло любому, кто встанет у вас на пути. Когда я шел к кардиналу Ришелье и впоследствии отказал ему в службе, знаете, Атос, почему я это сделал? Я испугался. — Чего вы испугались, д’Артаньян?.. — сдавленным голосом спросил граф. Казалось, в этот момент его заполняла буря эмоций от услышанного. — Я испугался, что вы разочаруетесь во мне. Что вы отвернетесь от меня. Случись так, я счел бы себя последним трусом. Не знаю, что бы я делал без вас. Между ними снова наступила тишина, и в этот раз она была дольше всех остальных. — Помнится мне… — вдруг начал Атос, очнувшись. — Я сказал вам, что, быть может, отказав кардиналу Ришелье, вы совершили ошибку. Д’Артаньян, вы приписываете мне то, чего бы я никогда не сделал. Я никогда не упрекнул бы вас в чем бы то ни было. — Вы уже это сделали, — бросил д’Артаньян и отвернулся от графа, — когда сочли за любителя кровавых зрелищ, увидев меня в первых рядах зрителей и подумав, будто я выпустил палача. В это мгновение стали ясны все обиды, все мысли, омрачавшие друзей. Д’Артаньян раскрыл все карты и теперь уповал на благоразумие Атоса. Он готов был внимать каждому услышанному слову графа, но того словно хватил удар. Было ясно: это трогало его слабое, чувствительное сердце. — Д’Артаньян, — сказал Атос, подумав некоторое время. — Сын мой, посмотри на меня. Изящным движением правой руки он коснулся д’Артаньяна за подбородок, принуждая повернуться лицом к нему. Глаза Атоса были полны печали. — Я ни секунды не сомневался в твоем отношении ко мне, — твердо проговорил он. — Моя любовь к тебе оставалась неизменной, и даже после казни бедного короля она не стыла в моем сердце. Я просил твоего прощения за мою секундную слабость. Эти события страшно потрясли меня, я не мог признать, что среди людей не найдется ни одного борца за справедливость, ни одного доброго сердца. Я лелеял надежду на чудо, на невозможное. Но можно ли укорять в этом человека, чья вера в людей не иссыхает с того момента, как мы с тобой скрестили наши шпаги? В этот раз ничего не изменилось: ты указывал нам дорогу, как самый храбрейший человек во всем мире. И сейчас я вновь убеждаюсь в твоем открытом сердце, способном любить. Д’Артаньян вспыхнул. — Знаете, д’Артаньян, а ведь на протяжении всего пути нас сопровождает само чудо, — продолжал Атос, улыбаясь. От этой улыбки д’Артаньян ощутил тепло. — Потому что вы здесь, потому что нас четверо. Солнце окончательно показалось. Настало время будить товарищей и грести к берегу Франции, до которой можно было подать рукой. — Вы правы, Атос, как и всегда, — согласился д’Артаньян, крепко сжимая его руку в своей. — Я благодарю вас за великое счастье, которое вы мне оказали. — Каким же образом? — спросил граф де Ла Фер. — Открыли мне всю ту тяжесть, что скрывалась у вас в душе, — ответил д’Артаньян. Он тут же встал и направился к спящим друзьям, чтобы их разбудить, как вдруг… — Д’Артаньян, постойте. — Да? — «Dilexi tum te non tantum ut vulgus amicam, sed pater ut gnatos diligit et generos», — произнес Атос, глядя на д’Артаньяна с прежней нежностью, но все еще печально. — А теперь ступайте к нашим друзьям и скажите им, что мы почти прибыли. Д’Артаньян ничего не понял. Он зачарованно вслушивался в латынь, которая в этот раз, казалось, звучала приятнее. Он решил поинтересоваться, что сказал Атос, и получил в ответ невозмутимое: так, латинская пословица. В конце концов он пожал плечами, откланялся графу и отошел будить Арамиса с Портосом, не придавая значения услышанному. Теперь его путь был так же освещен, как и дорога наших путешественников, высадившихся в солнечной Булони в девять часов утра. Все потому, что начинался новый период, полный надежд и стремлений. Так думал д’Артаньян.