***
Наверное, Джею не стоило напиваться до такого состояния и в принципе поддаваться Чонвону. Наверное, ему стоило отказаться от глупой идеи познакомиться поближе с новыми друзьями своего друга и просто вернуться домой. Там ему было бы намного спокойнее, намного легче, а то, что раньше являлось лишь догадкой таковым бы и осталось. Чонсону не пришлось бы видеть полные печали глаза лучшего друга, следящего за счастливыми новыми друзьями, танцующими в огромной толпе и смотрящими друг на друга так, как Чонсон на Чонвона привык смотреть. Джей наблюдает за хмурым другом, вливая в себя без остановки все новые порции крепких напитков. От выпитого уже кружится голова и уши перестают улавливать какие-либо звуки, тело немеет и не поддается контролю. Чонсон ощущает себя словно лишенным собственного тела, но продолжает неизменно наблюдать за тем, кто в его груди посадил целый сад своих любимых цветов, но ухаживать за ними совершенно забыл. Чонвон не двигается с места и напряженно следит за двумя парнями. Те же вокруг ничего не видят, руки Сонхуна нежно обнимают тонкую талию Шима, а тот в свою очередь мягко прижимается к крепкой груди. Чонсон позволяет себе на секунду представить на их месте себя и того, кто сидит совсем неподалеку. У Чонвона крепко сжаты кулаки, и на скулах играют желваки. А Джею страшно думать о том, что происходит сейчас в груди младшего. Но когда Ян оказывается сидящим вдруг рядом с ним, все мысли — будто по щелчку — из головы улетучиваются. — Тебе хватит, хён, — очередной бокал с жижей непонятного цвета исчезает из слабой хватки не поддающихся контролю пальцев, и Джей позволяет недовольному стону слететь со своих губ. — Верни-и… Пак предпринимает слабую попытку отобрать свой бокал обратно, но недовольный вздох лучшего друга заставляет сразу же прекратить все попытки и виновато поджать губы. — Хотя бы ты меня не зли, пожалуйста, — от этих слов становится тошно и отчего-то смешно. Чонсон не удерживает в груди печальный смешок, а затем — целый хохот. Цветы в груди на секунду перестают щекотать внутренности, все живое вдруг замирает, мысли затихают, прислушиваются, ждут момента, когда придет их время, чтобы загудеть и зашевелиться с новой силой, вырваться наружу и вновь запятнать дрожащие пальцы того, кому принадлежат, кровавыми разводами. — Почему ты смеешься? — у Чонвона, непривычно хмурого и серьезного, меж бровями залегли глубокие морщинки непонимания. Он смотрит на своего лучшего друга с попыткой понять причину веселья, совершенно не вяжущегося с полными печали глазами. Чонвону впервые за долгое время эту печаль в глазах напротив удается разглядеть. — Кто тебя разозлил, Чонвон-и? — вопрос с языка Чонсона слетает незаметно для него самого. Тошнота подступает к горлу, и дышать становится невозможно. Дыхательные пути наполняются вновь кровавыми цветами, и Чонсон правда пытается хоть как-то контролировать свое состояние. Не здесь. Не перед Чонвоном. — Хён… — Почему ты злишься, Чонвон? Ты… — Джей сглатывает гулко и под столом сжимает кулаки до белых костяшек. — Ревнуешь его? — Джей. — Чонвон предупреждающе шипит и опасно сужает глаза. — Ты ревнуешь Дже… Мысли Чонсона вновь замолкают, больше не гудят в голове, а дышать становится легче в считанные доли секунды. Чонсон бы назвал свое тело и организм глупыми, не понимающими ничего, ведь прекрасно знает почему Чонвон решил вдруг его поцеловать, однако и сам является не лучше. Сразу отметает из головы***
Чонсон прекрасный друг и искусный любовник, даже если тело его находится под контролем высоких градусов. Он касается Чонвона мягко, осторожно, трепетно, но вместе с тем позволяет прочувствовать свою силу и доминирующую заботу, которая всегда проявлялась в его отношении к Яну. Дело в том, что «всегда» — совершенно не похоже на то, что происходит сейчас, и Чонвону правда очень интересно в какой именно момент (и, главное, почему он позволил этому случиться) их отношения успели скатиться до принудительно-привелегированных. «Принудительно» — потому, что Чонвон уверен — Джей позволяет им повторять то, чем априори не должны заниматься лучшие друзья, лишь потому, что уже давно возложил на свои плечи тяжесть заботы о лучшем друге, а долгие годы дружбы не позволили ему не заметить того, о чем не должна была узнать ни единая душа на этом свете. — Какие они? — Чонсон задает ему этот вопрос в один из тех самых дней, которые за последние два месяца происходят слишком часто для того, чтобы называться последствием пьянки или чистой случайностью. Дело в том, что Чонвону бы прекратить это все и не причинять своему другу боли. Пак в последнее время кажется слишком бледным, слишком печальными выглядят его глаза, улыбка — словно стеклянная, ее выточили на его лице, натянули насильно и забыли наполнить прежними теплом и лаской. Чонсон больше не улыбается Чонвону так, как делал это раньше. Чонвон больше не видит в друге ничего из того, чем тот был наполнен раньше, до того, как голову Яна посетила самая тупая на свете мысль. Из старшего будто выкачали жизнь. Чонвон выкачал. Собственными руками. — Что? — парень вздрагивает крупно, не ожидавший услышать голос старшего. Пак не говорил с ним последние два месяца. Приходил, когда Чонвон писал ему ведомый высокими градусами, открывал дверь, когда младший приходил сам после очередного разговора с Джейком о Сонхуне, целовал и обнимал, дарил тепло своих теперь вечно холодных пальцев и доводил своего лучшего друга до состояния такого, когда тот не способен думать ни о чем, — да. Но ни разу ничего ему не сказал. Младший это списывает на злость Пака, думает, что Чонсон слишком мягкий нутром и его, Чонвона, тоже любит слишком, несмотря на то, что младший этого не достоин, поэтому не говорит ничего. Не хочет обидеть, не хочет отталкивать и оставлять одного в тяжелый момент. И просто молчит. Чонвон ненавидит себя за это. Ненавидит себя за то, что оставил старшего одного и не может себя пересилить и протянуть ему руку помощи. — Твои цветы? — вновь подает голос Джей, теперь уже не хрипя так, словно не разговаривал все эти шестьдесят с лишним дней и вовсе. Его голос сейчас, когда он продолжает свою мысль, вновь такой же мягкий, нежный и полон тепла и чего-то умиротворяющего. На миг Яну даже кажется, будто и не было между ними долгого молчания, а Чонвон не совершал самого глупого и необдуманного в своей жизни поступка. Не причинял Чонсону той боли, которая старшего превратила в подобие человека. — Какие они, Чонвон? — Орхидея, — тоже прочистив горло, тихо отвечает парень и еле проглатывает сдавивший горло в одночасье комок, смаргивает слезы и выравнивает дыхание. Он ненавидит эти цветы. Он ненавидит свои чувства — они неправильные, они не нужны никому, даже самому Чонвону, они его убивают. Ян просто мечтает от них избавиться. — Белая. Он мог бы обратиться за помощью к врачам, остановить прогрессирующую болезнь и перестать мучиться. Это, возможно, облегчило бы многим жизнь. Чонсону бы облегчило хотя бы. Однако Чонвон эгоист, коих поискать еще надо. Ему важны чувства, которые его наполняют, сколько бы боли они ему не приносили. Ему важно знать, что он чувствует что-нибудь, так он ощущает себя отличающимся от серой массы, живущей на обычных инстинктах. Ему лучше ненавидеть себя за то, как обходится с самым близким своим человеком, чем стать одним из тех, кто живет движимый холодным расчетом. — Когда я умру, — голос старшего вырывает вновь из мыслей, и Чонвон берется дрожью сразу же, как только до него доходит смысл сказанных старшим слов. Он смотрит на старшего удивлённо, но тот, даже если его щека в этот момент сгорает под внимательным взглядом младшего, в ответ не смотрит. Чонвон замечает его слезы, но послушно ждет продолжения. — Я хочу, чтобы ты приносил на мою могилу белые орхидеи, хорошо? Джей умиротворенно прикрывает глаза и выдыхает, а Чонвон по собственным ощущениям сжимается до необъяснимо маленьких размеров. Почему старший заговорил об этом? Почему вдруг…? Ян чувствует, как собственные глаза застилаются пеленой горячих слез, а уже в следующую секунду — тепло холодных пальцев, крепко сжавших его, и все для себя решает. — Я буду приносить лилии, хён. Обременять Чонсона своими чувствами еще больше он не хочет. Хоть и уверен свято в том, что приносить на могилу цветы будет именно Джей.***
Самый ужасный в жизни Чонвона день наступает для парня совершенно внезапно и размазывает его по ближайшей поверхности, практически стирая в пыль и не оставляя в нем ничего живого, кроме упрямых цветков орхидеи. От рыданий в трубке по телу разбегаются мурашки, а сердце будто захватывается в плен стеблями кровавых цветов. Чонвону нечем дышать, он не может контролировать свое тело, ноги и руки берутся дрожью. В голову сразу ударяют воспоминания о недавнем разговоре с лучшим другом. — Почему ты не рассказал мне, хен? — они сидели тогда на холодном кафеле в ванной квартиры старшего. Чонвон обнимал Чонсона, прижимая голову парня к своей груди и пытаясь остановить невнятный поток извинений и нескончаемые слезы. Пак дрожал в его руках и пытался высвободиться. Он отталкивал младшего ослабевшими руками и тщетно пытался стереть с лица соленую влагу — она лилась из его глаз без конца, и Чонвону было страшно представить насколько его хену в тот момент было больно. — Почему не сказал тому человеку? — «тот человек», как казалось Чонвону в тот момент, должно быть, слеп и абсолютно лишен возможности посмотреть по сторонам. Чонсон заслуживал любви, самой крепкой и искренней, заслуживал получить ее от того человека, который сам того не зная его убивал. А чего не заслуживал, — так это сидеть на холодном полу в ванной и пытаться стереть с губ кровавые следы и перестать плеваться белыми лепестками. — Это ничего бы не изменило, — хен тогда хмыкнул и, выпутавшись из рук младшего, устало прислонился затылком к стене. — Я не хотел его обременять. — его ударило хлыстом под колени, и Чонвон, по ощущениям, упал на миллионы иголок, вспарывая кожу по всему периметру своего тела. Было больно. Очень больно, но руки он все же вновь потянул к Чонсону и убрал мокрые от пота пряди волос с лица, чтобы не мешали. — Откуда ты знаешь? — хмыкнул он тогда, особо себя не контролируя, и вновь прошелся пальцами по волосам старшего. — Возможно, ему было точно так же плохо, как и тебе… — Чонвон знал по себе. Судил по собственным чувствам и сам себя за это ненавидел. И правда, а что бы изменило признание Чонсона? — И стало бы только хуже, если бы я ему рассказал. — лучший друг улыбнулся тогда: вымученно, еле заметно, чертовски больно. — О своих лилиях я могу позаботиться и сам. Лилиях. Чонсон, оказывается, пытался рассказать. Пытался достучаться и позвать на помощь. Однако… Чонвон был слишком слеп и слишком сильно боялся признаться даже самому себе в том, насколько сильно мечтал подарить Чонсону самую крепкую и искреннюю на свете любовь. И вот, теперь, когда в трубке телефона дрожащий голос матери лучшего друга оповещает о случившемся, ему хочется в своей груди сделать огромную дыру, лишь бы не чувствовать наполняющей ее боли. Но за него это делает кое-кто другой. Его люди привыкли называть Богом, ему люди молятся и вверяют в его руки свои судьбы. Он Чонвону о своем существовании решил напомнить самолично, наказать за трусость — тоже. Поэтому теперь вместо белоснежных орхидей Ян плюется алыми тюльпанами, совершенно некстати вспоминая о том, как сильно эти цветы любил его лучший друг.***
Говорят, все, о чем мы думаем, существует на самом деле. Это значит, что и твоя любовь ко мне является не просто моей выдумкой. Хотя бы в одной из параллельных вселенных.