[за четыре месяца до его смерти]
Сразу после пробежки Урие стучит в дверь его комнаты — мокрый от пота, уставший, злой, потому что знает — если пойдёт сначала в душ, тогда точно передумает. Да он уже передумал. Тысячу раз передумал, и всё-таки припёрся к нему на порог, уверяя себя, что это для дела. — Я войду? Чем занят? — Спать собирался, — Ширадзу, в одних пижамных штанах, отступает, пропуская его внутрь и глядя удивлённо. — Случилось что? — Нет. Какой же он щуплый, в очередной раз думает Урие, глядя на его торс. — Последний раз ты заходил ко мне примерно… никогда. — Решил посмотреть, как ты тут живёшь. Это для дела. Для дела, говорит он себе. Урие вовсе не собирается водить с ним дружбу. Дружба, ха. Что это вообще такое? — Слушай, если ты всё ещё злишься из-за назначения… Правда, я не считаю, что это мудрое решение, но у Сасаки, видимо, есть свои причины. — Да плевать, — перебивает Урие. — Тоже мне радость, руководить кучкой неудачников. Работёнка как раз для тебя. — Вот как. Ну, спасибо, — кивает Ширадзу. — Не понимаю, что ты вообще здесь забыл, если все мы тебя так бесим. — Я тоже не понимаю, — отвечает Урие, разглядывая книжные полки. Ширадзу ждёт, и его расслабленное снисхождение сменяется раздражением. — Чего хотел? — резко спрашивает он. Урие оборачивается, без улыбки, сосредоточенный и строгий, как всегда: — Мосты навести. Ты же теперь мой начальник. — Мосты? — безоружно вскидывает брови Ширадзу и тут же разражается смехом. — Мосты… Давай не пудри мне мозги. Уходи, это приказ, я же теперь твой начальник. Урие хмыкает и идёт к выходу, но всё-таки разворачивается в дверях: — Ты влюблён в Мадо? Вопрос застаёт Ширадзу врасплох, и он будто смущается. — Не твоё дело. — Шансов у тебя примерно ноль. Она птичка не твоего полёта. — Ты это зашёл сказать? Ширадзу нервно скалит острые зубы и, не дожидаясь ответа, захлопывает дверь.[за три месяца до его смерти]
Урие манипулирует им со знанием дела, что, в общем-то, не такая уж великая сложность — манипулировать дураками легко. Это всё для дела, повторяет он себе. Он здесь только потому, что так надо для достижения собственных целей, и не более. И когда они распивают остатки саке из бутылки, с мрачным видом сидя за опустевшим столом, — это тоже для дела. Остальных Сасаки потащил в кино после ужина. Тимбилдинг. Смешно. Урие отказался, естественно. И Ширадзу, вдруг, тоже. За своим обожаемым Сасаки он готов носиться, как собачка, везде и всюду, но вот он рядом — сидит с бутылкой в руке и пялится, словно что-то понимает. Урие не пьёт, он всегда должен оставаться трезвым. Гинши — идиот, ему и пить не надо. Им обоим не надо, тем более, в компании друг друга. — Бредовая эта затея с масками, — констатирует Урие. Ширадзу молчит, глядя в стол, потом вдруг неожиданно соглашается: — Угу. — Да ладно? — приподнимает бровь Урие. — Оспариваешь решение своего кумира? Вся едкость мира, кислота и яд в его словах — всегда. Он никаких усилий для этого не прилагает даже. Его язык пропитан ненавистью, кажется, с самого рождения, но на напарника не действует. — Не оспариваю, — усмехается Ширадзу. — Просто я бы работал по-другому. — Как? — Как мы с тобой. Напрямую. Внезапно. Они могут это отрицать, но мы в команде хороши. Ты можешь это отрицать. Но мы эффективны, не делай вид, что не знаешь. — Это я эффективен. Ты только под ногами путаешься. Гинши хмыкает, и, отхлебнув, передаёт Урие бутылку. Потом они собирают посуду. Потом расставляют стулья ровно. Потом загружают посудомойку и выносят мусор. Курят около мусорного бака на заднем дворе в темноте. Это для дела. Для дела. И взгляд этот — для дела. И то, как Урие кладёт ему руку на шею и большим пальцем проводит по линии челюсти — тоже для дела. — Воу, — отшатывается Ширадзу. — Ты чё! Я, как бы, совсем не про это. — Знаю. Успокойся. — Какого чёрта вообще? — Гинши ожесточённо тушит сигарету об крышку бака, пока от бычка практически ничего не остаётся, только крошки. — Неважно, — отзывается Урие устало. Откуда эта усталость — он и сам не понимает. Заданий серьёзных не давали последнее время, словно избегают его вовлекать. Бесит, но не от чего уставать. Даже на пробежке сегодня не был. В одной футболке зябко. Мурашки идут, его передёргивает. — В смысле — неважно? — сверлит его Гинши недовольным и растерянным взглядом. — Ты можешь помолчать? Ширадзу возмущённо встряхивает головой: — Ну, как бы, нет! Ты ходишь всю жизнь злой, как чёрт, называешь нас неудачниками, плетёшь свои ебучие интриги, а сейчас вдруг начинаешь меня лапать — и я должен помолчать? — Ну да. — Ты не многовато на себя берёшь? Урие смотрит на эти проявления праведного гнева, на эту детскую, сверкающую ярость с некоторой даже завистью. Злость Ширадзу выплёскивается сразу, принося облегчение. Она не копится и не отравляет его изнутри. Не кипит медленно день за днём, год за годом. Гинши счастливчик — он свободен от разъедающей сердце ненависти. Свободен. Дурак. Не понимает своего счастья… Не понимает, что его никчёмная жизнь, не нужная никому, кроме него самого, тем не менее, искрится чем-то настоящим. — Гинши, у тебя когда последний раз был секс? — спрашивает Урие. От неожиданности Ширадзу только открывает рот и закрывает его снова. Стоит и молчит, глупо пялясь на напарника. По-идиотски смешно. — Не знаю, что ты там опять задумал, — находит в себе силы он, — но прекращай это прямо сейчас, а то я тебе такой пизды ввалю — не очухаешься. — Не ввалишь. — Ещё как, не сомневайся. — Мы можем подраться, но в этом нет никакого смысла, — пожимает плечами Урие. Ширадзу фыркает и уходит в дом. Они дрались уже не раз. В этом и правда не было никакого смысла.[за два месяца до его смерти]
Это для дела, уверен Урие. Зацепить, бросить наживку и исчезнуть, сделать вид, что не заинтересован ни в чём. Конечно, этот дурак покупается. Гинши — простой, как тапок, он начинает искать пересечений. Ловить взгляды. Пытаться понять, что это было. Урие бегает по утрам и по вечерам — в два раза дольше обычного. Доводит себя до изнеможения. Пьёт воду. Мало ест. Живёт на одной лишь ненависти, и хоть она — дорогое топливо, другого у него нет. Ширадзу ему не жаль. Никого ему не жаль. Вдвоём они отправляются на встречу с информатором. Скука. Тут не надо ни умений, ни мозгов. Просто рутина. Вдвоём они выслеживают каких-то мелких сошек. Скука. Скука. Скука. Урие не понимает, за что жизнь так обошлась с ним. За что закинула в этот бесполезный, ничтожный отряд Куинкс. За что поставила над ним идиотов. За что поселила внутри чудовище, силой которого он даже не вправе распоряжаться всецело. Как можно быть этим довольным? Как можно и впрямь верить в то, что делаешь что-то ценное? Как можно верить, что ты чего-то стоишь? Гинши верит, похоже. В то, что Урие чего-то стоит. Это для дела — игнорировать попытки контакта. Это для дела — однажды войти к нему в ванную без стука и дождаться, пока он первый протянет руку. Он протянет — Урие больше в этом не сомневается. И всё, что следует за этим дальше — тоже часть плана, только Урие немного забыл, в чём состояла конечная цель. Он потерялся в пути. Сбился с дороги. Он больше не видит ясно. Чего он хотел изначально? Зачем затеял всё это? У них всех просто очень, очень давно не было секса. У некоторых и вовсе никогда. Гинши трогает его нехотя, будто не разрешая самому себе, но в конце концов всё-таки находит компромисс с внутренним праведником. Урие знает, уверен, у него сейчас в голове столько мыслей, что та едва не взрывается, и всё же Гинши молчит почему-то, скованный то ли беспокойством, то ли стыдом. И трогает его. Сначала сверху. Потом ниже. И выглядит вдруг грустным. Обречённым. «Зачем ты делаешь это?» — говорят его глаза. Урие ненавидит слабаков. И приходит к нему за этой больной, ничего не обещающей близостью. Снова. И снова. И снова. Это для дела. Но для какого? Урие ведь скорее сдохнет, чем признает, что он, вообще-то, тоже человек. Да, пусть поломанный и увечный, с какой-то непостижимой тварью внутри, но всё же человек. Был им, во всяком случае. Родился ребёнком, рос, взрослел. Чего-то хотел, мечтал, смеялся, плакал. И у него по-прежнему есть тело. Всё ещё есть тело. Странное, будто чужое, он его и не чувствует почти, но всё же оно есть и даёт о себе знать. Когда лёгкие горят от бега. Когда поздней ночью режет глаза от света экрана. Когда оно отвечает на мастурбацию резким сокращением мышц и судорожными выдохами. Когда рычит и стонет в постели с Ширадзу. Тупость. Урие не приемлет слабости. Но однажды остаётся в чужой комнате до утра. Это для дела, так? А потом вдруг Ширадзу бреется налысо. А потом вдруг погибает, никого не предупредив и не дав подготовиться. Вот и нет больше дела. Нет больше плана.[через две недели после его смерти]
В Управление Урие вызывают через две недели и без объяснений вручают конверт. Он долго смотрит сначала на надпись («Отдать Урие в случае моей смерти»), потом на бумажку внутри и закорючки, написанные от руки. Пароль от компа, к гадалке не ходи. Урие предпочёл бы больше никогда не заходить в его комнату — прошлого раза хватило более чем. Слишком это странно: комната есть, вещи есть, Гинши — нет. Но пароль жжёт руки. Узнать хочется. Урие даже сумку бросает на диван не глядя, даже не замечает, как невольно ускоряет шаг. Перед дверью замирает, отгоняя глупую мысль, что, мало ли, сейчас обнаружит там его — валяющимся на своей мятой-перемятой кровати, заложивши руки за голову. Но нет, в комнате пусто, разумеется. Он садится за стол, открывает ноутбук, набирает пароль. На голом рабочем столе только одно видео. Почему-то дрожат руки. Почему-то колотится сердце. Почему-то в горле сохнет, и Урие злится. Наводит курсор и дважды ударяет пальцем по тачпаду. Всё замирает, сковывается ледяной коркой, когда Урие видит на экране Гинши — усталого, лысого. Значит, записал незадолго до смерти. Взгляд его совсем другой, не такой, к какому они все привыкли за эти годы. Повзрослевший. Как будто Ширадзу наконец-то осознал свою участь. Урие не хочет это смотреть. Не хочет слушать, что он скажет. Но смотрит. И слушает. «Ну, что», — хмыкает Гинши на записи, — «если ты это видишь, значит, я облажался. Возьми с полки пирожок!» Он серьёзнеет и разминает шею. Камера в его руке ходит ходуном, пока он устраивается поудобнее на своей кровати — снимал прямо тут, у этой стены; Урие бросает на неё беглый взгляд. «Вроде ещё жив, а сказать не страшно, потому что говорю, будто уже умер», — он издаёт нервный смешок. — «Получается, всё вообще проще, если живёшь, как будто уже умер? Ладно. В любом случае, хочу, чтобы ты знал. Всё это, ну, что было последние пару месяцев, для меня это значило больше, чем перепихон от безысходности. Так что, наверное… Я рад, что ты зашёл тогда. И вообще. Блядь… Урие… Если я сдох, то я, наверное, скучаю? По всем вам. Но по твоему недовольному ебалу особенно. Не дай мою сестру в обиду, а? Раз уж я всё просрал. Позаботишься о ней? Больше некого попросить. Знаю, что психанёшь, что перекладываю свои дела на тебя, но считай это расплатой за своё мудачество!» Он сначала смеётся, а потом вздыхает и смотрит куда-то мимо камеры. Долго-долго. «Страшно умирать… Пиздец просто. А тебе разве не страшно? Тебе как будто ничего не страшно. А может, я и не умер, и ты так и не получил это сообщение. И тогда ты не узнаешь, что мне… Мне понравилось, когда ты остался до утра. Конечно, секс сексом, но это ведь, как будто, и не самое главное… Так-то и подрочить не проблема, но люди зачем-то остаются до утра в одной кровати. Блядь, Урие. Ты как считаешь? Может, в мирное время мы могли бы… Хотя. Не, в мирное время мы вообще вряд ли бы пересеклись. Мы ведь даже не геи. Это всё ебучее УБГ. Зуб даю, они нам подсаживают пидорский ген, всё Управление — сборище пидорасов! Я точно помню, что мне всегда нравились девчонки! Я помню, они и тебе нравились вроде? А теперь я по ночам дрочу на твой светлый образ. Весело, конечно. Ты прав, Мадо послала бы меня с ноги, реши я за ней приударить». Ширадзу усмехается себе под нос. «Просто, знаешь. Мне сейчас как будто не так одиноко, как было… до того, как ты… Ну, короче. Ты понял. Урие. Я всегда хотел, чтобы ты признал меня что ли. Чтобы именно ты. Ну а раз у нас… вот то, что есть, значит, наверное, не такой уж я бесполезный? Насосал я твоё уважение? Ха-ха. Да не важно», — он проводит рукой по лысой голове, привычным жестом пытаясь взъерошить волосы, которых нет. — «Я не ради этого. Просто почувствовал себя хорошо впервые за долгое время. Так что, типа… Спасибо?» Гинши приподнимает брови в дурацком растерянном выражении. Потом он улыбается. Глаза его блестят. И он повторяет, шмыгнув носом: «Спасибо». Видео останавливается, и кружок повторного запуска перекрывает лицо Ширадзу. И Урие запускает ещё раз. И, досмотрев, ещё раз. Он не сразу замечает, что ворот олимпийки промок от слёз, что подбородок неуправляемо дрожит. Он ищет взглядом, за что бы зацепиться, где найти спасение, — и, схватив подушку Ширадзу, проваливается в неё лицом; и рыдает в голос, рычит, воет — наотмашь, взахлёб, в первый и последний раз с момента его смерти, не слыша, как за стеной ему вторит Сайко.[через два года после его смерти]
Я рад, что ты здесь. Что тело нашли, и я не чувствую себя совсем двинутым, разговаривая с могилой. Новостей много, но я тебе не телевизор. Сеструха твоя в норме… Всё с ней хорошо, я слежу. Только вот… Знаешь. Морщит нос, хихикает, делает это бестолковое лицо, совсем как ты. Невыносимо. Порой хочется её поцеловать, просто чтобы понять, похожи ли вы на вкус. Вдруг похожи? Но ты бы мне башку оторвал, если бы я её тронул. Да и вообще, нечестно… Она ведь не виновата, что вы с ней как две капли. Так что можешь спать спокойно, Хару в безопасности. Наверное, скоро все будут в безопасности. Не верится даже. Но это то, к чему мы шли. Урие не открывает душу и не выворачивает её наизнанку здесь, у плиты. Зачем, если Гинши и так всё понял. Жаль только, что так и не успел узнать, насколько ценным был его вклад. Как много для кого-то могло значить, что его любили. Тупость, наверное. И для слабаков. И совсем не для дела. Но Урие жив и свободен. Он ненависти. От злости. Свободен. И жив. Благодаря.