Могила дохлой лошади

Сперва я очень долго запрягал. Потом — слишком быстро ехал. Потом бил лошадь оглоблей на зависть Достоевскому. А потом она сдохла. Но обо всём по порядку. Мы познакомились с тобой, когда оба учились в девятом классе — с тех пор прошло уже двенадцать лет. Ты написал мне первым, и мы мгновенно нашли общий язык. Через три дня мы говорили, как приятели, а спустя неделю — как друзья. К тому возрасту у меня уже было чёткое представление об идеале, хотя я не сознавал этого и сам. Но, не сознавая идеала, я прекрасно видел, что ты ему соответствуешь — как бы это ни было странно. Ещё страннее, что ты делал это осознанно… Во-первых и в-главных, ты разделял мои увлечения. Те, которых не разделял больше никто — ни в реале, ни в интернете. Любимые фильмы, книги, образы, сюжеты… Для кого-то мелочи, а для кого-то нет. Во-вторых и тоже в-главных, ты разделял мои взгляды и проблемы, от школьной неуспеваемости до гендерной дисфории. В-третьих (и в-самых главных), ты был готов разделить со мной вообще всё. И это не говоря о том, что ты был невероятно обаятельным. Талантливый, скромный, очень добрый, весёлый, когда надо — дурашливый, а когда надо — серьёзный. С неукротимой фантазией. С таким узнаваемым, неповторимым и оригинальным чувством юмора, что я не могу найти слов, чтобы его описать. Восторженный донельзя, глядящий на всё в мире, как на чудо, и умеющий передавать этот взгляд другим, словно волшебные очки. Достаточно закомплексованный, чтобы на твоём фоне даже я мог почувствовать себя звездой, но не слишком угнетённый комплексами — чтобы не потерять очаровательную внутреннюю свободу и независимость от мнения общества. Почти всё это и сейчас с тобой. Ты ведь слез с лошади. Помнишь, как мы с тобой придумали свою шуточную мифологию? Из наших приколов и рисунков сами собой выросли божество горелых сырников, демон дешёвого пива, бог извращённого секса и богиня светло-лилового неба, а мы почти по-настоящему в них верили. Позже это помогло мне понять, почему древние люди пришли к язычеству. А помнишь, как мы отправили друг другу бумажные письма, и ты в своём нарисовал карикатуры на всех одноклассников, приписав к каждой что-то забавное? Ни о ком ты не сказал ни словечка плохого, хотя многие из них тебя обижали… Или как нам приснился одинаковый сон, в котором мы держались за руки, сидя в углу моей комнаты? Или как ты пропустил концерт любимой группы, а я не пошёл на свадьбу брата, чтобы не разлучаться на целых полдня? Ты ничего не помнишь. Я не драматизирую. Когда мы ненадолго списались пять лет и три месяца назад, я выяснил, что ты забываешь даже собственные стихи. Буквально не узнаёшь строки, которые сам сочинил в прошлом году. Нет, твои когнитивные способности в норме, просто тебе на всех и всё плевать. Я заметил, что почти у всех людей большие проблемы с памятью. Вернее, с представлением о том, что стоит в ней хранить. Они не считают нужным помнить, какая картинка стояла у них на аватаре в мае 2011 года, сколько композиций без вокала есть в плейлисте друга, или о чём вы с ним говорили на четвёртый день знакомства… Но тогда я ещё был очень наивным и не знал об этом. Пять месяцев мы пребывали в абсолютной идиллии. За всё это время у нас не было ни одной ссоры. Несмотря на то, что эта дружба так и не вышла за пределы интернета, ведь мы жили в разных городах, мы были куда более близки, чем многие из тех, кто видится каждый день. А потом ты сказал, что любишь меня. Вот тогда-то лошадь и начала вонять. Ещё до того, как умерла. Потому что, видишь ли, когда ты врёшь близкому человеку о важном, случаются вот такие неестественные вещи — лошадь, на которой вы сидите, начинает разлагаться ещё до смерти. С неё вроде и слезать нет причин, но и везти, как живая, она уже не может. А когда ты пытаешься её стегать, плоть на спине и крупе расползается всё больше и больше, грань между жизнью и смертью стирается, и становится совсем непонятно, что делать… Впрочем, иногда я думаю, что она вообще никогда не жила. Кто же знал, что пресмыкательство, подстраивание, лесть и горячие любовные признания — твоя обычная стратегия, которой ты пользуешься, чтобы… чтобы что? Я так и не понял. Но я знаю, что ты поступаешь так со всеми людьми, которых встречаешь на пути. Наверно, именно поэтому к тебе и клеятся всякие абьюзеры. А нормальные люди, пообщавшись с тобой, таковыми становятся. Ты как кусок мяса для умирающего от голода вегана. Я испытывал к тебе всевозможные светлые и прекрасные чувства, но никогда не называл их любовью. Я знал (хоть и понятия не имею, откуда), что такое настоящая любовь, знал, что она бесконечно жертвенна, неестественно благодарна, безразмерно велика, абсолютна и не встречается даже в искусстве. Ни Ромео и Джульетта, ни Тристан и Изольда, ни, если угодно, Ахилл и Патрокл, мой ценз не проходили. Словом, я знал, что от человека, который смеет называться в меня влюблённым, я имею право требовать всё. Именно тогда во мне и пробудился тот садизм, который теперь определяет мою жизнь. Тогда-то и пробудилось неуёмное желание властвовать, подчинять полностью и без отстатка, быть смыслом каждого шага человека, сутью каждого его вдоха и причиной каждого выдоха. Ты, кстати, мои взгляды на это полностью разделял. Ну, говорил, что разделяешь. Меня нельзя упрекнуть даже в том, что я плохо их донёс — мы говорили о них очень много и подробно. И когда ты назвал «любовью» своё чувство ко мне, тебя никто за язык не тянул. Повторюсь, я запрягал исподволь. Ещё когда даже лошади никакой не было, а сам я понятия не имел, что запрягаю лошадь. Помню, мы в шутку называли друг друга на вы. Потом это обращение стал использовать только один. Потом — не в шутку. И вот уже я спрашиваю, не хочешь ли ты называть меня господином, и ты соглашаешься с таким восторгом, будто только об этом и мечтал. Дальше, днями и неделями — неистовый вихрь виртуальных ласк и унижений, помноженных на подростковую впечатлительность. Не важно, что конкретно мы делали — важно, какое значение я этому придавал. А я считал себя твоим царём и богом. У меня было чудовищно раздутое представление о собственной важности для тебя. Однажды я измерил раму картины, висящей в нашей гостиной, и послал тебе эти цифры, потому что решил, что для тебя они будут очень занимательны. Ведь картина связана со мной — пусть она мне и не нравится. Ты, кстати, выразил огромный интерес. Потом я приказал тебе, в доказательство любви, отрезать палец. Ты восторженно согласился и сразу закинул меня в чёрный список. Как же это красноречиво тебя характеризует. Сперва я очень долго не верил. Потом — слишком сильно впечатлился. Потом целовал лошадь сквозь слёзы на зависть Ницше. Но она всё равно была мертва. И всё же я целовал её, пока не перестал чувствовать губы, пока мои язык и горло не иссохли, и пока я не потерял сознание. Его я, кстати, до сих пор не нашёл. Иногда думаю, что и целую до сих пор. (Впоследствии я прочитал, что целовать дохлых лошадей любят люди с пограничным расстройством личности. Но они занимаются и другими интересными вещами, не связанными с лошадьми, а их я за собой, к сожалению или к счастью, не замечал). Я умолял тебя вернуться, просил прощения, говорил, что ты поступаешь нелогично, мы несколько раз вновь списывались, но спина лошади уже превратилась в гнилую жижу, и, при попытке залезть на неё, мы быстро соскальзывали вниз. В течение следующих четырёх лет я мысленно разговаривал с тобой каждый день. Первый год — с утра до ночи. Сначала я не хотел никаких других взаимоотношений. Потом я перестал понимать, как любые другие возможны в принципе. Я был как человек постапокалиптического каменного века, который обнаружил среди развалин ослепительно прекрасную статую какого-нибудь Рафаэля Монти. Естественно, после такого уже не особо впечатляет консервная банка, которую удалось найти годом раньше. Я использую эту параллель, чтобы избежать сравнений с травкой и героином. Моя юность осталась там, рядом с тобой — это обычное дело, но и моя дальнейшая жизнь осталась рядом с тобой, и моё настоящее осталось с тобой, и моё будущее осталось с тобой. Конечно, такой аномальный объём мембрана времени не выдержала, и всё провалилось в пропасть. Думая о том, чего я хочу, о своём понимании любви и власти, которые уже слились в моей голове воедино, я всё больше фиксировался на прошлом. И на своём, и на общечеловеческом. Я не слезал с дохлой лошади даже тогда, когда её кости стали пылью, смешались с землёй и погрузились в неё так глубоко, что мне пришлось рыть снова и снова, чтобы выудить невидимые частички. Я рыл землю, из которой эта лошадь вышла — прорыл до начала наших отношений, до моего и твоего детства, да моего и твоего рождения. А потом стал рыть дальше… И нашёл там столько прекрасно сохранившихся дохлых лошадей, что у меня перехватило дух. *** Я помешался на истории. Я не находил там идеала — но видел все необходимые ему предпосылки. Моим фантазиям общемировое прошлое предоставило самый прочный, величественный и красивый фундамент, которого я только мог желать. Верное понимание любви родилось вместе со мной, а мировое прошлое подсказало ей верное воплощение, верные ритуалы, верные нюансы. Наконец-то я увидел главенствующим порядок, а не хаос, прямолинейность, а не ложь, предсказуемость, а не внезапность, бескорыстность, а не шкурность. Ведь если всё строго регламентировано, значит, всё безопасно. С тех пор я непрестанно брежу слугами и господами, рабами и повелителями. Моё воображение занимают все лица Власти. Монархи, диктаторы, вельможи, помещики, вожди, начальники, мастера, предводители, покровители, надзиратели, завоеватели, представители привилегированных рас и наций, командоры, коменданты, хозяева цирков, атаманы, барчуки-недоросли, лидеры движений, принцы и принцессы, капитаны пиратских кораблей, руководители трупп, олигархи, ректоры, директора, каждое звание, чин и титул по отношению к нижним, а также боги и Бог. Подданные, винтики системы, лакеи, подмастерья, горничные, крепостные, холопы, камердинеры, камеристки, конюхи, мальчики для битья, оруженосцы, сектанты-скопцы, золотари, личные водители, евнухи в гаремах и армиях, воспитанники закрытых учебных заведений, расовые и национальные меньшинства, придворные повара, фавориты, завоёванные, заключённые, подчинённые, половые, капо, скорняки, пажи, денщики, портье, особый человек, подтирающий задницу Генриху Восьмому, каждое звание, чин и титул по отношению к высшим, а также жрецы, монахи, служки и, в той или иной степени, все верующие. Я знаю, чем поклон, которым французские лакеи встречали молодых хозяев в первой трети восемнадцатого века отличается от поклона, который использовали камердинеры, приветствуя коллег господина в Голландии в последней четверти семнадцатого. Мои знания и чувства слиты воедино. Что может быть прекраснее, чем самомнение Калигулы, объявившего себя богом? Только преданность Рудольфа Гесса, умудрившегося сделать Бога из Гитлера, и поклонявшегося ему всю жизнь. Что будоражит больше, чем преданность Гесса? Только самоотверженность безымянного самурая, кинувшегося в пожар на верную смерть, чтобы спасти родословную книгу сюзерена — он вскрыл себе живот и вложил книгу туда, чтобы она не пострадала от пламени. Огонь, который рождает этот случай в моём сердце и паху, превосходит лишь тот, что возникает, когда я думаю о рабах-валяльщиках, вынужденных целыми днями вымачивать шерсть в старой моче. Моё лицо становится мечтательнее, только когда я вспоминаю императрицу У Цзэтянь, требовавшую сановников публично лизать ей гениталии. Ну а той даст фору лишь Калигула, объявивший себя богом — он унижал сенаторов и похлеще. Если бы ты знал, сколько у меня в голове таких закольцованных конструкций, и с каким удовольствием я жонглирую этими «кольцами власти». Их можно грести лопатой, как обручальные кольца жертв Холокоста. Но самые великолепные истории на эту тему — выдуманные. Тут уж колец столько, что сделанная из них цепь протянется за горизонт. Может, она и не обовьёт земной шар, но иногда мне кажется, что, если существует мировая ось, то, пожалуй, её она обмотает несколько раз. Я посмотрел больше пятисот фильмов, прочитал больше трёхсот книг и послушал около шестисот песен — да-да, песен — на эти темы. Их было бы больше, но мне далеко не всё по вкусу. Малые литературные формы, особенно интернет-творчество, вовсе не в счёт. Мне кажется, я мог бы написать диссертацию по истории, и пару-тройку по культурологии. Фродо и Сэм. О`Брайен и Уинстон. Атос и Гримо. Рамси Болтон и Теон Грейджой. Эрнст Глейхен и Ловкий Курт. Эраст Фандорин и Маса. Белые господа и Наб. Таис и Эрис. Эдмунд Блэкэддер и Болдрик. «Холоп примерный — Якоб верный». Манкурты. Волдеморт и Крауч-младший. Фриц и Имир. Аронакс и Консель. Семейство Беллакур и Гарфилд МакГилликатти. Князь Курбский и Васька Шибанов. Барон фон Ф. и Лепорелла. Нандор и Гильермо. Ребекка и миссис Дэнверс. Юханнес Балк и Кристофер Бликс. Tale as old as time. А уж сколько всего я могу придумать сам!.. Честно говоря, я занимаюсь этим почти непрестанно; мне нравится и участвовать, и смотреть со стороны. Иногда я вижу в этих образах твоё лицо. Это меня смущает — всё-таки оно слишком сильно туда не вписывается. Стоя на асфальте, обутым в лыжи, можно рано или поздно засомневаться в собственной вменяемости; если же пытаешься поставить на лыжи и дохлую лошадь, сомнения усиливаются до неприличия… Но всё равно я не могу перестать этого делать, да и не считаю нужным. Кто старое помянет — тому глаз вон. А кто забудет — тому оба. Так гласит забытая часть пословицы. Позже я понял, что и слуги врут господам, не хотят быть битыми, и уж точно не готовы отдаться по первому требованию; а служат они в основном потому, что у них нет другого выхода. Но ведь можно представить, что не врут, что счастливы, что видят в этом смысл жизни, а не средство к ней. Так что ничего в моем воображаемом мире это осознание не изменило. У могилы дохлой лошади нет ни дна, ни стен. В моей голове по-прежнему денщики, чистящие языком офицерскую обувь, крепостные, мечтающие коснуться губами барского подола, оруженосцы, ставящие рыцарей выше Бога, чей гроб они идут освобождать. Там, в моих грёзах, искренне благодарят за плети, любят носить «жёлтые звёзды», испускают стоны блаженства при мысли о господском взгляде и ловят оргазмы, простираясь ниц. Мои политические убеждения всегда были либеральными, но бессмысленная дискриминация заводит ещё больше. Три года и четыре месяца назад я всё-таки предпринял несколько попыток завязать отношения, близкие к этому идеалу, но большинство лошадей сдыхало, не успев родиться. Тех, что родились, я размозжил граблями, на которых вечно прыгал. Всё живое вообще бренно — это понимал даже Бодлер . Так что в итоге я полностью сконцентрировался на фантазиях. Я представляю, как узник концлагеря отсасывает коменданту, пока тот, насмехаясь, читает ему антинацистский памфлет, или как у египетского раба колом стоит член, когда он волочит блоки для пирамид. Я воображаю холопа, вылизывающего господские комнаты, включая туалетную и ванную — словно аканамэ . А вот оруженосец слизывает кровь с меча своего господина — процедура, которую можно повторять сколько угодно… Повелитель мочится в ночной горшок, сделанный из черепа — сперва я решил, что череп принадлежит врагу, но почему бы ему тоже не быть рабским? Слуга вырезает кусок мяса из своего бедра и запекает его для вельможи — после того, как очистит от его семени. Слуга покрыт клеймами с ног до головы. Слуга завещал похоронить себя в господском нужнике. Это могут быть разные слуги — или один. Моей последней, агонической вылазкой в реальный мир стала попытка связаться с тобой. Когда мы списались два года и три месяца назад, ты сказал, что никогда не любил меня даже в самом обыденном, приземлённом смысле. Видишь, мразью оказался не только я. Не то чтобы твоё откровение стало для меня сюрпризом, но после этого я почувствовал, что мои последние шансы на нормальную жизнь растаяли. Пытаясь разрыть могилу дохлой лошади, можно вырыть самому себе яму. Впрочем, причин жаловаться у меня нет. Я бы даже сказал, что трудно найти кого-то счастливее. Может ли грустить человек, которому удалось вывести формулу совершенной любви — пусть он один такой на свете? Я ежедневно мастурбирую. Я хорошо ем. У меня мало социальных контактов, однако есть какая-то работа, и она нормально оплачивается. Но иногда я задумываюсь, не стала ли эта яма и моим последним пристанищем. Копаясь в могиле дохлой лошади, будь готов к тому, что тебя засыплет землёй.